СОДЕРЖАНИЕ

(общее оглавление книги здесь)

Предыдущие главы книги

Глава 5  МИФ ОБ "ИЗБРАННОЙ РАДЕ". НАЧАЛО РЕФОРМАТОРСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИОАННА ГРОЗНОГО

Глава 6 ВЗЯТИЕ КАЗАНИ - АГРЕССИЯ ИЛИ ЗАЩИТА?

Глава 7 МИФ О "БЕССМЫСЛЕННОСТИ" ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

Глава 8 ИЗМЕНЫ И ПОТЕРИ. МИФ О "РОКОВОМ ПЕРЕЛОМЕ" В ПРАВЛЕНИИ ИОАННА ГРОЗНОГО

Следующие главы книги

Наталья Пронина. Иоанн ГРОЗНЫЙ. "Мучитель" или Мученик?

Его проклинают историки.

Его дружно поносят «западники» и «либералы» всех мастей.

Его пытаются представить чудовищем, маньяком, бесноватым садистом.

Почему? За что?

Когда и, главное, зачем был создан этот миф о «кровавом тиране» Иоанне Грозном - один из самых грязных русофобских мифов в нашей истории?

Кому потребовалась эта злобная легенда?

Кто заинтересован в ее существовании?

И кем в действительности был первый Русский Самодержец Иоанн IV - «мучителем» созданной им могучей державы или Мучеником за нее?

Благодарной памяти отца посвящаю

Глава 5
МИФ ОБ «ИЗБРАННОЙ РАДЕ». НАЧАЛО РЕФОРМАТОРСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИОАННА ГРОЗНОГО

Дело в том, что звучный термин «Избранная Рада», вкупе с мифом о «Царском наставнике Сильвестре», пришел в нашу литературу прямиком из сочинений Князя Курбского. Это именно он первый «несколько на литовский манер», как сообщает г-н Радзинский, назвал так правительство молодого Иоанна IV. Только... только если уж быть до конца точным, то скорее не «на литовский», а на польский, западноРусский, украинский, в конце концов, «манер» — Князь ведь писал свои «мемуары» на Волыни... Слово в слово за Курбским называет автор и основных участников сей «рады» («думы», «совета» по-Русски) — Сильвестр, Алексей Адашев, наконец, сам славный потомок древнего рода Князей ростовских — Андрей Михайлович Курбский. Вот кто, выходит, по их общему мнению — то бишь по мнению Радзинского и Курбского, — встал тогда во главе России, вот кто думал о реформах, о будущем! Вовсе ни к чему здесь ни какие-то еще другие людишки, ни сам Царь — мальчишка, осиновым листом дрожащий перед попом!..

А может быть, красочная, будоражащая воображение легенда о громогласном попе как раз и была выдумана в свое время Курбским для того, чтобы ярко, убедительно обосновать необходимость и «выдающееся значение» той «Избранной Рады», которая будто бы возникла при «усмиренном» Сильвестром Государе? Для того, чтобы затемнить, а еще лучше, на веки вечные исказить для потомков память о подлинной роли Иоанна и вместе с тем сделать героями совсем не тех, кто являлся таковыми на самом деле? Наконец, для оправдания своей собственной политической деятельности и, прежде всего, своей измены, бегства из действующей армии?.. Была ли «Избранная Рада» действительно стихийно сформировавшимся кружком великих реформаторов, как вслед за Курбским старательно убеждает нас Эдвард Радзинский? Какие цели ставила она? Кого объединяла? Кому служила? Да и существовала ли вообще?..

Надо признать: талантливая мистификация Князя Курбского полностью выполнила свое назначение — спор об «Избранной Раде», причине ее появления, составе, характере деятельности не утихает по сей день. Именно участников Рады считают непосредственными авторами реформ, осуществленных в России в первое десятилетие Царствования Грозного. Правда, если раньше наиболее распространенным было мнение о том, что Рада — исключительно детище княжеско-боярских кругов, сумевших с помощью Сильвестра вновь получить власть над Царем (Соловьев, Ключевский, Платонов. Кстати, эти историки, аргументируя указанную позицию, ссылались не только на Курбского, но и на слова самого Иоанна IV, который в своих посланиях резко характеризовал Сильвестра как верного пособника именно Князей и бояр), то нынче наши исследователи в основном склоняются к тому, чтобы считать «Избранную Раду» неким «правительством компромисса», преобразования которого отвечали «пожеланиям дворянства и дальновидных кругов боярства»¹²⁶. Более того, в последних работах Р. Г. Скрынников даже уточняет, что реформы начали родственники жены Царя Иоанна — не слишком родовитые бояре Захарьины, «а закончила враждебная им Рада во главе с Князем Д. И. Курлятевым-Оболенским»¹²⁷...

Таким образом, налицо потрясающе живучее стремление поставить во главе реформ (да и во главе всего Государства в целом) кого угодно, но только не самого Иоанна Грозного — точь-в-точь по «идее», запущенной в оборот еще Курбским. Лишь бы не отступить от сего основополагающего догмата, допускается вполне явный абсурд в смысле того, что преобразования, направленные прежде всего на дальнейшее развитие единого централизованного Русского Государства, могли «начать» и «закончить» представители таких различных по положению и идеологии социальных групп, представителями каковых были нетитулованные бояре Захарьины и знатнейшие Князья Курлятевы.

Тогда как... тогда как еще в 1885 г. по сему поводу было высказано и совсем другое мнение. Полемизируя с той чрезмерно высокой оценкой, даваемой в исторической литературе «кружку мудрецов» при молодом Иоанне, Русский историк К. Бестужев-Рюмин указывал на весьма ничтожную вероятность в те времена того, «чтобы много могли сделать какие-либо советники без полного убеждения со стороны Царя в необходимости» преобразований¹²⁸, без его личной на то воли.

Тогда как потом, более полувека спустя, уже советский историк И.И. Смирнов, говоря об этом же известном, в сущности, факте быстрого роста и укрепления в XVI столетии Самодержавной Царской власти в России — власти московского правителя — вполне резонно отмечал, что «усиление роли Царской власти в делах руководства Государством выражается как непосредственно в усилении личной власти Государя, так и в такой форме, как появление особого типа политиков-временщиков, размеры влияния и власти которых определялись личным доверием к ним Государя, чьим именем они и действовали». Взгляд на проблему именно с такой стороны позволил исследователю совершенно иначе подойти и к вопросу о так называемой «Избранной Раде». Проследив по документам постепенное изменение в 50-х годах состава боярской Думы, историк доказал: «Избранной Рады» во главе с Сильвестром, Адашевым и Курбским при Иоанне IV никогда не было¹²⁹.

Реальное Русское правительство вовсе не представляло собой «узкий кружок» каким-то случайным образом сошедшихся «мудрых советников». Его состав был строго продуманным, менялся по мере необходимости на всем протяжении 50-х годов, пополняясь как членами боярской Думы (родовитой аристократии), так и путем все более активного привлечения к управлению Государственными делами представителей служилого дворянства. Как говорили современники, «великие роды» все явственнее оттеснялись от власти людьми «молодыми», незнатными, и, разумеется, этот сложный, во многом болезненный процесс не мог осуществиться без твердой политической воли самого Государя, без его ощутимой поддержки именно тех людей, которых он сам выбирал себе в помощники независимо от происхождения, но в первую очередь оценивая их личные деловые качества. Именно они и составили «ядро» правительства 50-х гг., «ближнюю думу» при Государе. Почти с самого начала наиболее значительными участниками этой «ближней думы» были Митрополит Макарий, двое братьев Царицы Анастасии — нетитулованные бояре Захарьины, благовещенский протопоп Сильвестр, А.Ф. Адашев и думный дьяк И.М. Висковатый; что же касается Князя А.М. Курбского (почти ровесника 18-летнего Царя!), то он вошел в нее уже значительно позднее — таковы исторические факты.

Эти упрямые факты снова и снова обнажают не одну лишь неосведомленность автора, но выдают его логическую непоследовательность, внутреннюю противоречивость рисуемого им «образа» молодого Царя, который, с одной стороны, вроде бы находится в полной духовной зависимости от своих «советников» и фактически полновластных правителей Государства, а с другой — сам же набирает сих «советников», руководствуясь лишь исключительно своей прихотью, своим стремлением приблизить «новых людей, обязанных не знатности и славе рода, но безвестных, вознесенных его милостью людишек».

А ведь столь легко и беззастенчиво извращая историческую действительность касательно «Избранной Рады», пытаясь представить молодого Иоанна этаким малодушным и мстительным сатрапом, только для внешнего эффекта лично призвавшим народ на Земском Соборе 1550 г. «простить друг другу все», что совершилось плохого и несправедливого за годы боярского правления, но сам, однако, ничего не забывший и не простивший, потому что «не умел забывать», с «документальной точностью» передавая даже, как в момент произнесения той Соборной речи «горели бешено глаза Царя... и голос срывался от волнения», сам Э. Радзинский «позабыл» сказать вот о чем... Первый Земский Собор, или, как его еще называют некоторые исследователи, Собор Примирения, открылся не в 1550 г., а 27 февраля 1549 г. и представлял собой даже не Земский Собор в полном составе — т.е. с участием представителей высшей аристократии, дворянства и посадского населения страны, как это будет принято немного позже, а только крупное расширенное совещание Митрополита, бояр и дворян под председательством самого Царя¹³⁰. Царя, который, по словам летописца, «видя Государство свое в великия тузе и печали от насилья сильных и от неправды... умысли смирити всех в любовь; и советовав со отцом своим Макарием Митрополитом, како бы оуставити (остановить) крамолы и вражду оутолити, повеле собрати... всякого чину» людей¹³¹, с тем чтобы совместно обсудить и наметить пути разрешения сих давно наболевших вопросов. Вероятно, во время одного из заседаний этого совещания восемнадцатилетний Иоанн действительно счел нужным выйти на площадь, дабы именно там произнести главную речь, в которой он открыто, как перед Богом, испросил у своего народа прощения за все насилия и преступления, совершенные боярами за время его малолетства. «Люди Божие и нам Богом дарованные! — глубоко поклонившись во все четыре стороны, говорил Царь. — Молю вашу веру к нему и любовь ко мне, будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только спасать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду, соединимся все любовью Христианскою. Отныне я судья вам и защитник!..»¹³²

И это были не просто слова, не просто проявление склонности к показной «игре на публику», как пытается убедить читателя Эдвард Радзинский. Напротив, в том, что Иоанн, столь страстно и недвусмысленно осудив боярский произвол, все-таки призвал народ не к мести, но к прощению и примирению, непредвзятому взгляду, скорее видны глубокий разум, сила духа молодого Государя, понимавшего (пусть не без совета Митрополита Макария) необходимость такого шага ради успокоения в стране, без чего невозможным стало бы и сколько-нибудь успешное проведение уже готовившихся преобразований...

Ведь ярко повествуя о том знаменитом обращении Иоанна, наш уважаемый автор поведал лишь об одной части этого обращения, где говорилось о прошлом, но из поля зрения рассказчика совершенно выпала другая, не менее важная часть выступления Государя перед народом. Между тем профессиональный исследователь доказывает: речь, произнесенная Иоанном 27 февраля 1549 г., содержала в себе краткую программу реформ, которые намеревался он осуществить и которые острием своим направлены были как раз на преодоление негативных последствий периода боярского правления¹³³, а значит, именно на защиту самых насущных интересов всего народа, на решение общих его проблем.

Ввиду того, что больше всего беззаконий творилось во времена боярщины в судах, где пышным цветом расцвело мздоимство, хронологически первым преобразованием, осуществленным правительством Иоанна IV, стала судебная реформа. В строгом соответствии с заявлением Царя от 27 февраля 1549 г., провозгласившим, что отныне он сам будет главным «судьей и защитником» своим подданным, уже 28 февраля вышел его указ о новых формах суда, резко ограничивших влияние старой аристократии. Очень примечательно: этим указом под особое покровительство Государь брал мелких помещиков — «детей боярских», дворян, — костяк вооруженных сил страны, основу ее безопасности от нашествий, следовательно, безопасности всего населения... С момента издания указа только Царь мог судить дворян, по всем делам, кроме уголовных, боярский суд для них отменялся¹³⁴.

Понятно, такой шаг потребовал грандиозной работы по пересмотру всего действовавшего до этого времени Судебника 1497 г., «который более не соответствовал требованиям централизованной монархии»¹³⁵. И новый свод законов Русского Государства, известный в истории как Судебник Иоанна Грозного, подготовленный в кратчайшие сроки, был представлен на утверждение Земского Собора уже в июне 1550 г.

Да, читатель, именно новый свод законов, а не первый, как изволил выразиться г-н Радзинский, что является уже не простой оговоркой или опечаткой, но откровенной ложью, недопустимой для любого уважающего себя историка. Ибо, определяя Судебник, принятый Земским Собором 1550 г. как первый на Руси, вряд ли не помнил автор ни знаменитую Русскую правду Ярослава Мудрого, ни вышеупомянутый Судебник Иоанна Третьего, изданный в 1497 г., ни в целом о том, какое мнение существовало в те времена у европейцев о Русской юриспруденции. А ведь «московские судебники производили на иностранцев, склонных вообще видеть во всем обиходе московитов только варварство, неожиданное впечатление большой культурной работы, отчетливой, ясной и продуманной. Герберштейн... приводя выдержки из Судебника Иоанна III, забывает прибавить, что в это время ни на его родине, в Германии, ни вообще где-либо на Западе, не было ничего подобного. Судьи изнывали под тяжестью запутанных, не приведенных в систему правовых положений разных времен, которые они стремились напрасно связать и осмыслить своими университетскими воспоминаниями из области изучения римского права. Особенно поразительным казалось московское судопроизводство англичанам, у которых суд, построенный на прецедентах из старых решений, хранящихся в архивах, требовал огромной памяти от судей и адвокатов»¹³⁶. Насколько «честны и справедливы» были выносимые таким образом приговоры — догадаться не трудно. Даже Вольтер писал в свое время, подчеркивая раздробленность и бессистемность законов средневековой Франции: «законы меняют, меняя почтовых лошадей, проигрывая по ту сторону Роны процесс, который выигрывается на этом берегу; если же и существует некоторое единообразие... то это — единообразие варварства»¹³⁷. Но все это лишь к слову. Вернемся на Русь...

Итак, «шли реформы», пишет наш маститый популяризатор истории, отстраненно, невнятно, словно торопясь поскорее миновать сей (будто бы) скучный, малоинтересный вопрос и, в сущности, так и не объяснив, в чем же конкретно они заключались. Между тем даже известный западный исследователь Франк Кемпфер, которого весьма трудно заподозрить в симпатии к Грозному, вынужден признать, что первое десятилетие Царствования Иоанна IV было годами действительно «напряженной реформаторской деятельности»¹³⁸, когда «смелые внешние предприятия шли рядом с широкими и хорошо обдуманными планами внутренних преобразований»¹³⁹.

Молодой Государь и правда хорошо запомнил все, что пришлось ему увидеть, испытать, будучи еще подростком, юношей, когда он многое уже понимал, но сделать не мог практически ничего. Он, наверное, помнил и гневные лица псковичей, и представителей других городов и волостей, некогда пробивавшихся к нему с челобитьями на своих наместников-воров... Теперь, взяв власть, Иоанн, наконец, смог ответить им всем. Одновременно с судебной реформой его правительство начало осуществлять коренную реформу управления, в том числе и местного, основу которого составляла власть присылаемых из центра представителей-наместников. С населения эти наместники собирали пошлины в свой карман и, таким образом, буквально кормились за его счет, нередко действуя в управляемых областях едва ли не как удельные Князья, безнаказанно грабя народ (вспомним еще раз псковского наместника Андрея Шуйского).

Для того чтобы пресечь подобное в будущем, Иоанн, во-первых, со своей стороны стал более жестко контролировать деятельность наместников, создав для этого специальные приказы. Во-вторых, Судебник 1550 г., еще сохраняя сам институт «кормлений», впервые четко поставил власть столь ненавистных кормленщиков-наместников и под контроль «снизу», со стороны народа, со стороны выборных земских старост и целовальников¹⁴⁰. Их участие в местных судебных разбирательствах отныне было обязательным, а это открывало «возможность борьбы против произвола наместничьего суда прежде всего черному, посадскому и деревенскому населению»¹⁴¹. В перспективе же правительство Грозного явно стремилось к тому, чтобы постепенно полностью ликвидировать власть наместников, заменив, как писал Ключевский, «коронных областных управителей» «земским самоуправлением»¹⁴². Факт сей подтверждается, например, тем, что уже в 1555—1556 гг. в Устюге Великом и прилегающих к нему волостях специальной Царской грамотой должность кормленщика была упразднена. Из-за поборов наместника, говорилось в грамоте, Царю «от Крестьян челобитья великие», а потому «мы (Царь), жалуючи Крестьянство... наместников и волостелей... от городов и волостей отставили»143. Такова была воля «тирана».

Разумеется, это нововведение Царя явилось жестоким ударом для родовитых княжат и бояр, в руках которых от века находились должности наместников. Теперь их своевольству был положен предел, а за взяточничество и волокиту любого из них просто могли привлечь к суду5 — дело для средневековой Европы вовсе не слыханное. Противодействие высшей элиты было неминуемо. Но в те же 1549— 1550-е годы Иоанн нанес своей аристократии и еще один страшный удар. Государем был издан указ об отмене местничества¹⁴⁴ — системы, чрезвычайно тормозившей развитие Государства, но которую, ввиду ожесточенного сопротивления знати, удалось окончательно сломить только двести лет спустя Петру I. И цифра эта сама говорит, сколь тяжелой была начатая Грозным борьба. Решительно отвергнув прежний порядок распределения Государственных должностей между претендентами в строгом соответствии со знатностью их фамилий, Царь Иоанн запретил местничество прежде всего в армии, потребовав от своей аристократии служить «без мест». Таким образом, «монополия княжеско-боярской знати на занятие высоких постов в армии, исходя из местнических родословных счетов, ломалась, и правительство получало возможность назначать воеводами того, кого оно считало нужным»¹⁴⁵, что несомненно повлияло на качество командного состава Русской армии.

На укрепление армии, на поддержание ее основной боевой силы — дворянства были направлены и меры, предпринимаемые правительством по обеспечению дворян достаточным количеством земельных наделов, благодаря которым они могли нести свою службу. «Аргументируя необходимость земельного «передела» (в пользу дворян), Иоанн указывал на то, что в годы боярского правления многие... обзавелись землями и кормлениями «не по службе», а другие оскудели, «у которых отцов были поместья на сто четвертей, ино за детьми ныне втрое, а иной голоден». В вопросах Митрополиту Царь просил рассмотреть, каковы «вотчины и поместья и кормления» у бояр и дворян и как они «с них служат», и приговорить, как «недостальных пожаловати»¹⁴⁶. Вот почему конкретно понадобились правительству земли и ради чего решился Иоанн на созванном 23 февраля 1551 г. Церковно-земском Соборе (получившем впоследствии название Стоглавого) прямо поставить вопрос об обширных земельных владениях Церкви.

Необходимо подчеркнуть: ему пришлось пойти на обсуждение этого вопроса в сложной обстановке, когда в самой Русской Церкви уже более полувека не затихал жаркий спор как раз о возможности или невозможности того, чтобы она владела землей. «Иосифлянам», официальным Церковным властям и прежде всего Митрополиту Макарию), доказывавшим необходимость и законность существования Церковного землевладения, противостояли так называемые «нестяжатели», «заволжские старцы», причем под личиной аскетической критики каковых со временем все больше стали вести проповедь люди, представлявшие интересы оппозиционной княжеско-боярской знати. Так что пожелай Иоанн действительно конфискации всех Церковных владений, он неминуемо ослабил бы положение своего основного политического союзника.

Но в том-то и дело, что, как верный сын матери-Церкви, двадцатилетний Царь вовсе не намеревался отнимать у нее кусок хлеба, коим она кормилась сама и кормила, по возможности, всех, кто в этом нуждался¹⁴⁷. Нет, еще до Собора обсуждая вместе с Митрополитом земельную проблему (да и не только ее одну, о чем свидетельствует целый перечень «Царских вопросов», подготовленных им на рассмотрение Макария), Иоанн шел не на конфликт, а испрашивал совета — как быть¹⁴⁸, ждал от Церкви прежде всего понимания и поддержки. Так же, как верил он в то, что с пониманием воспримет Собор и его глубоко справедливую критику внутреннего состояния Церкви, невежества, пьянства, воровства и разврата, в коем погрязли тогда многие ее служители и на что указывали в своих обличениях нестяжатели. Резкие реплики Иоанна об этом, сохраненные в списках постановлений Стоглава, ярко передают, как искренне горела его душа над каждым вопросом, сколь еще юношески страстно стремилась ко «всеобщему исправлению»¹⁴⁹.

И Иоанна действительно поняли. Согласно общему приговору Царя, Митрополита и других АрхИереев от 1 мая 1551 г., включенному в перечень постановлений Стоглавого Собора, Архиепископы, Епископы и Монастыри обязывались передать Государственной казне все земли, пожалованные им после смерти Василия III, т.е. во время хаоса и беззаконий боярского правления. Кроме того, они должны были вернуть старым владельцам — дворянам и Крестьянам — поместья и черные земли, отнятые за долги или «насильством». Наконец, впредь закон запрещал Церкви приобретать новые земли «без доклада», т.е. без согласования с властями¹⁵⁰. Всем же остальным Церковным владениям гарантировалась неприкосновенность. Так была решена острейшая проблема, решена совершенно без крови и без потрясений, совершенно парламентским, как сказали бы теперь, методом, с помощью объективного анализа и взаимных мудрых уступок...

Но, стремясь выискивать лишь негативные моменты, Эдвард Радзинский, упоминая мельком о Стоглавом Соборе, изобразил дело так, словно был это не большой, сложный и откровенный разговор-обсуждение Царя со своим высшим Духовенством наиболее животрепещущих вопросов светских и Церковных, но всего только очередная стычка властолюбивого Иоанна с иерархами, которые «изводили его уловками и, главное, не боялись его гнева». Сей эпизод книги «блещет» просто полным невежеством автора, особенно сцена, описывающая, как «Царь потребовал у Церкви отдать землю», а потом «в нетерпеливом бешенстве хотел обличить иерархов — Сильвестр не дал», стал отговаривать Иоанна, призывать к терпимости... Да будет известно уважаемому писателю, что по своим взглядам, как явствует из документов, поп Сильвестр был близок как раз к нестяжателям, т.е. к противникам официальной Церкви, резко критиковавшим ее и выступавшим за полный отказ ее от земельных владений. В силу именно таких убеждений Сильвестр вряд ли мог выступить в роли защитника Церкви перед Иоанном, как это нарисовано в тексте книги богатой фантазией автора. К сожалению, его яркие картинки, подающие Сильвестра чуть ли не главным деятелем Собора, который будто бы вновь «смирил» (пока!) Грозного Царя, совершенно не подтверждаются тем реальным (и общеизвестным!) соотношением политических сил, существовавшим на Стоглавом Соборе 1551 г. А оно было таково, что действительно, принимая участие в работе Собора и даже подготовив (как полагают историки) целый ряд вопросов для Соборного обсуждения, «нестяжатели» находились там все же в явном меньшинстве и ощутимого успеха достичь не смогли.

Не смогли, несмотря на то что с самого начала Царю вроде бы должна была импонировать и резкая их критика по поводу Церковных нравов, и главное требование — полный отказ Церкви от земельных владений. Дело здесь, наверное, заключается в том, что Иоанн все-таки хорошо знал, кто стоит за их «смиренно» согбенными фигурами. Знал, в кого направлены, к примеру, потаенные стрелы моралистических проповедей Максима Грека, столь превозносимого Э. Радзинским. Сей монах (действительно грек по происхождению), приглашенный в Москву исключительно в качестве переводчика Церковно-служебной литературы, однако, явно этой скромной ролью не удовольствовался (что вполне объяснимо опытом, приобретенным за годы жизни в возрожденческой Италии), вскоре близко сошелся с «нестяжателями» и не посчитал зазорным вмешаться в самую гущу мирских проблем, выступая едва ли не трибуном «ортодоксальности»...

Скажем, Иоанн, должно быть, помнил, знал по рассказам очевидцев, что еще свыше двадцати лет назад именно Грек яростно осуждал развод его отца, назвав второй брак Василия III с Еленой Глинской «великим блудом». Он же, Грек, упрекал тогда великого Князя и в не слишком почтительном отношении к боярской Думе, в том, что все дела Василий предпочитал решать без нее, собирая лишь ближайших советников. Теперь же, годы спустя, пришла, по всей видимости, очередь уже для сына Василия стать объектом порицания строгого мниха. И снова и снова, как подчеркивает исследователь, «в нравоучительных размышлениях (Максима Грека) о судьбах византийских Царей, погибших потому, что они «презирали своих бояр», и в притче о нечестивом юном Царе, подпавшем под власть своих порочных страстей, — находило в завуалированной форме свое выражение недовольство княжеско-боярских кругов политикой Иоанна Грозного»¹⁵¹...

Однако... однако известно: неистово обличать, требовать кристальной чистоты и праведности всегда легче, чем делать реальное дело. А посему, когда в 1554 г. (более трех лет спустя после Стоглава) Царь Иоанн, невзирая на все то, что было ему известно о взглядах и политических пристрастиях монаха-писателя, обратился к Максиму Греку с личным посланием, в котором просил оказать ему действительную помощь — помощь в борьбе с ересями, т. е. написать полемическое сочинение с опровержением еретических взглядов, и, таким образом, применив свой проникновенный дар Церковного публициста как раз там, где это было необходимо прежде всего, исполнить прямую обязанность поборника истинного Христианства, то «мудрый старец» даже не ответил на эту просьбу молодого Царя и писать на сей раз ничего не стал. Историки объясняют это довольно просто: Максим Грек счел за лучшее промолчать, остерегаясь быть втянутым в процесс над близким ему еретиком Матвеем Башкиным¹⁵². Но и этот весьма характерный нюанс остался вне поля зрения нашего рассказчика...

Вернемся к реформам Грозного. Складывается впечатление, что Э. Радзинский вовсе не из-за кажущейся скучности, ненужности таких «деталей» для его повествования столь бегло миновал вопрос о реформаторской деятельности Иоанна IV, по сути сведя весь разговор лишь к констатации того, что Государь заставил всех служить себе и только себе... Нет, вероятно соображения автора на сей счет были значительно глубже. Заключались они в понимании того, что если кратко и хоть сколько-нибудь честно, отсекая позднейшие домыслы и искажения, рассказать читателю об этих преобразованиях, ему неминуемо пришлось бы подойти к выводу о том, что реформы были тщательно продуманы и целенаправлены. Все они последовательно вели к решению главной для Иоанна задачи — к восстановлению законопорядка и укреплению Государства, к тому, чтобы оно действительно могло выполнять свое назначение — защищать подданных, обеспечивать для них приемлемые условия жизни и труда. Да, несомненно, что при этом многократно возрастала и крепла его личная власть — власть Государя. Задолго до Людовика XIV молодой Русский Самодержец Иоанн Грозный с полным правом мог бы сказать: «Государство — это я», правда, вкладывая в сию крылатую фразу совершенно иной, более глубинный смысл, нежели его блестящий европейский собрат. Ибо если правление Людовика считается вершиной французского абсолютизма, когда из народа беспощадно выжимались последние гроши, а оторванный, отгороженный от этого самого народа версальский двор блистал почти безумной роскошью и гигантский штат титулованной и нетитулованной королевской обслуги, стремясь удовлетворить любое пожелание своего короля-солнца, как кровожадный монстр, поглощал едва ли не весь национальный доход страны, то Иоанн IV был всему этому прямой противоположностью. Сказав, что «Государство — это я», он не согрешил бы перед истиной, ибо действительно, его Русь всегда была частью его души, его Крестом, его достоянием и его «отчиной», которой он служил, как мог сам и понуждал служить свою аристократию.

Мы ведь далеко не случайно привели немного выше слова знаменитого историка В.О. Ключевского, указывавшего, что уже в первые годы Царствования Иоанна Грозного «смелые внешние предприятия шли рядом с широкими и хорошо обдуманными планами внутренних преобразований»¹⁵³. Укрепление законности и власти в стране как воздух необходимо было ему не только для того, чтобы обезопасить свой народ от внутренних притеснений, но и от ВНЕШНЕЙ АГРЕССИИ. Слабое, разобщенное Государство не в состоянии себя защитить — он видел и знал это с детства. Так же, как с самого начала своего Царствования он ясно сознавал, что ему придется много и упорно воевать. Доказательства всегда были у него перед глазами: скажем, с 1534 по 1544 гг., т.е. с момента смерти его отца и все годы боярской анархии — лишь вдумаемся в этот реальный исторический факт! — казанские татары ежегодно совершали грабительские набеги на Русь¹⁵⁴. Ежегодно с методичной жестокостью они сжигали Русские города, насиловали женщин, убивали детей, захватывая и угоняя в рабство, на муки и лютую смерть многотысячный полон. Где впоследствии продавали сей высокоценный живой товар, мы уже говорили выше. Равно как говорили мы и о том, что набеги эти очень часто осуществлялись не одними лишь казанцами, но и крымцами, объединенные силы которых неизменно поддерживал их верховный сюзерен и покровитель — Османская Империя. Причем по-разбойничьи подвижные отряды степняков разоряли не только окраины, но продвигались далеко в глубь страны — к Владимиру, Костроме и даже к Вологде¹⁵⁵. А потому, нисколько не преувеличивая, сам Иоанн писал, что после таких нашествий «От Крыма и от Казани до полуземли пусто было», свидетельствуя тем самым, о чем действительно болела душа Царя, что именно подвигло его, всего лишь девятнадцати лет от роду, впервые повести войска на Казань...

126. Зимин АЛ. Реформы Иоанна Грозного. — М., 1980. С. 477—478. Скрынников Р.Г. Русь IX—XVII века. — СПб., 1999. С. 198. 3 Бестужев-Рюмин К. Указ. соч., 1885.

127. Смирнов И.И.Указ. соч. С. 139—263.

128. Смирнов И.И. Иоанн Грозный. С. 31.

129. Цитата по кн.: Бестужев-Рюмин К. Русская история. — Т. 2. СПб., 1885. С. 216.

130. Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. IX. С 171.

131. Смирнов ИМ. Очерки политической истории... С. 294.

132. См.: Судебник Иоанна Грозного. Ст. 64. — В кн: Российское законодательство X—XX веков. — Т. 2. М., 1985.

133. Кемпфер Ф. Иоанн Грозный. — В кн: Русские Цари. М., 1997. С. 38.

134. Виппер Р./О. Иоанн Грозный. С. 21—22.

135. Цитата по кн: Державин КН. Вольтер. — М. — Л., 1946. С. 424.

136. Кемпфер Ф. Указ. соч. С. 38.

137. Ключевский В. О. О Русской истории. М., 1993. С. 202.

138. См: Судебник Иоанна Грозного. Ст. 62, 68 и др. — В кн: Российское законодательство X—XX веков. — Т. 2. М., 1985. С. 108—109, 112.

139. Смирнов И.И. Очерки политической истории. С. 312.

140. Ключевский В. О. Указ. соч. С. 202.

141. Зимин АЛ. Реформы Иоанна Грозного. С 423.

142. Судебник Иоанна Грозного. Ст. 75.

143. Зимин А А. К истории военных реформ 50-х годов XVI века. -Исторические записки. Т. 55. С. 347.

144. Смирнов И.И. Иоанн Грозный. С. 35.

145. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 38.

146. В ведении Церкви сосредоточивалась благотворительность.

147. См., например, Царский вопрос № 15 Стоглавому Собору. — В кн: Российское законодательство X—XX веков. Т. 2. Стоглав. Текст. С 271.

148. Там же. С. 261.

149. Там же. С. 376—378; Законодательные акты Русского Государства второй половины XVI — первой половины XVII века. Тексты. - Л., 1986. С. 31-33.

150. Смирнов И. М. Иоанн Грозный. С. 57.

151. Сахаров AM., Зимин АА, Корецкий В.И. Церковь в системе развитого феодализма (XIV—XVI вв.)— В кн: Русское Православие вехи истории. — М., 1989. С. 130.

152. Ключевский В.О. Указ. соч. С. 202.

153. Шмидт С. О. Предпосылки и первые годы «Казанской войны» (1545—1549). — Труды Московского Государственного историко-архивного института. Т. 6. Изд. МГУ. 1954. С. 229—231.

154. См, например: ПСРЛ. Т. 13. С. 100; Шмидт СО. Указ. соч. С. 187-257.

155. Послания Иоанна Грозного. С. 47.

Глава 6
ВЗЯТИЕ КАЗАНИ - АГРЕССИЯ ИЛИ ЗАЩИТА?

Между тем в тексте Радзинского все опять предстает совершенно в ином свете. Неожиданно, без какой бы то ни было логической последовательности переходя от одного вопроса к другому (но ни один из них не раскрывая до конца, как это было уже неоднократно показано всем предыдущим изложением), автор продолжает в том же духе. От досужих размышлений о «мире рабства и власти», олицетворением и главным кодексом которого стал, по его мнению, сильвестровский Домострой, г-н литератор, повторим, сразу вдруг перескакивает к походу 1552 г. на Казань, ни словом не упомянув о том, как готовился этот поход, как накрепко был связан со всем комплексом проводимых Иоанном реформ. Да и само падение Казани происходит у автора как-то уж неправдоподобно быстро, одномоментно, в силу чего от читателя (а тем паче от телезрителя) остается почти сокрытым, ускользает смысл и значение этого поистине грандиозного события, а также то, как тяжко, ценой каких усилий была завоевана сия победа.

С неким тайным умыслом или же без оного, но Эдвард Радзинский не сказал доверчивому читателю о том, что поход 1552 г., завершившийся взятием Казани, был отнюдь не первым, а уже третьим по счету походом Иоанна на Волгу. Собственно, вся вторая половина 40-х годов прошла для московского правительства в дипломатических и военных попытках «замирить» (как писали Русские хронографы) воинственного соседа, добиться стабилизации положения на казанском пограничье путем утверждения в Казани хана — сторонника мира с Русью. При этом использовалась неутихавшая внутриполитическая борьба в самом ханстве между местной знатью и сторонниками крымских Гиреев. Так, как это было, например, в январе 1546 г., когда в Казани вспыхнул мятеж против крымского ставленника Сафа-Гирея, нещадно грабившего казанцев в пользу Крыма¹⁵⁶. Изгнав его, они взяли тогда на свой трон московского ставленника Шах-Али (Шигалея). Но попытка оказалась неудачной. Прошло немногим более полугода, и Шигалея выбил из города вновь захвативший Казань Сафа-Гирей, хан, для которого главным делом жизни была именно борьба против Руси. А потому, «начиная с этого момента, — указывает историк, — Москва выдвинула план окончательного сокрушения Казанского ханства»¹⁵⁷. В 1548— 1550 гг., уже пережив огненное крещение московскими пожарами и начав яростную борьбу с губительным боярским своеволием, молодой Царь со всей присущей ему страстью взялся за решение и этого, воистину жизненно не менее важного для страны вопроса, лично возглавляя два подряд зимних похода на Казань. Возможно, по собственным словам Иоанна, он искренне не мог, не желал «терпеть более гибели Христиан, кои поучены мне от Христа моего...".¹⁵⁸

На неудачное окончание этих походов повлияли два фактора. Во-первых, неурядицы и беспрестанные споры о местничестве, все еще Царившие в Русском войске и дезорганизовавшие его. (Вспомним, читатель, еще раз знаменитый приговор Иоанна Грозного об отмене местничества прежде всего в армии! Решение о нем Царь вынес именно из тех походов, во время которых ему пришлось, видимо, воочию узреть и на деле столкнуться с мертвяще-каменной спесью своих бояр-воевод.) Во-вторых, сильно подвели погодные условия. Оба раза при подходе к Казани неожиданно начиналась оттепель, таяли снега и лед на Волге, что чрезвычайно затруднило действия Русских войск, оба раза вынуждая их к отступлению¹⁵⁹. И здесь летописец зафиксировал уже совершенно четко: из-за гибели большого числа людей, пушек, боеприпасов — «многа бо вода речная на лед наступи, и многие люди в продушинах потопоша...» — двадцатилетний Царь возвращался тогда в столицу действительно «со многими слезами»¹⁶⁰...

Но Иоанн был настойчив. Поставив перед собой определенную задачу, он упорно, шаг за шагом шел к ее разрешению. Так, с этой целью в последующие 1550— 1551 гг. его правительством была предпринята почти полная блокада Казани методом перекрытия воинскими соединениями всех водных путей ханства¹⁶¹. Вторым действием было основание новой, близкой к Казани опорной базы для Русских войск — города-крепости Свияжска, при устье реки Свияги.

Кстати, наиболее удобное и стратегически выгодное место ддя крепости, так называемую Круглую гору, указал Русским участвовавший во всех походах молодого Царя бывший хан Шигалей и его приближенные «казанские люди»¹⁶². Закладка крепости произошла 24 мая 1551 г., «и свершили город в четыре недели», ибо еще зимой 1550/51 г. в угличских лесах были срублены все необходимые составные части будущей крепости, а уже весной их в разобранном виде (причем тщательно пронумеровав, как с особым интересом отмечал в своих записках немец Генрих Штаден¹⁶³ сплавили по Волге, прямо к месту постройки.

...Впрочем, основание этого города-крепости имело не только сугубо военное, но и большое политическое значение. Гористая местность вокруг него издавна заселялась народом черемисов (мари) — «горными людьми», в то время как на другом, пологом берегу Волги существовала еще и «луговая черемиса». Для них, как свидетельствует летопись, постройка целого города в невиданно краткие сроки стала подобна чуду. Стала своего рода наглядным доказательством могущества и силы Русского Царя. Царя, который, имея такие возможности, наверняка будет в состоянии и их обезопасить от татарских грабежей. Словом, именно с того момента «горные люди, видя, что город Православного Царя встал в их земле», все чаще и чаще отказываясь от подчинения Казанскому ханству, стали официально обращаться к Москве с просьбами о принятии в Русское подданство¹⁶⁴. Так начинался процесс складывания великой многонациональной России. Однако и это чудо осталось «за кадром» у Э. Радзинского...

Наконец, ко всем указанным обстоятельствам прибавилось то, что саму Казань вновь захлестнули междоусобные распри, и именно это в конечном счете предопределило ее грядущее падение. Еще весной 1549 г. там, 42-х лет от роду, неожиданно умер воинственный хан Сафа-Гирей¹⁶⁵. Престол наследовал его двухлетний сын Утемиш-Гирей, за которого начала править его мать-регентша Царица Сююнбике вместе с поддерживавшей ее крымской знатью. Однако крымская династия оказалась уже столь непопулярной в Казанском ханстве, что просто не смогла удержаться у власти. Против крымцев вспыхнул мятеж, и под напором народного недовольства местная казанская знать сама выдала Русским воеводам брошенную бежавшими сторонниками на произвол судьбы Царицу Сююнбике вместе с сыном стоявшим под Казанью Русским войскам (после чего она, кстати, с большим почетом была препровождена в Москву). Одновременно, летом 1551г. казанцы вновь пригласили на свой Престол неоднократно ими изгонявшегося экс-хана Шигалея.

Хотя дальнейшее ясно показало, что эта уступка была лишь «тактическим маневром со стороны татарской знати, продолжавшей готовиться к борьбе с Русским Государством»¹⁶⁶, Иоанн все же не стал отвергать эту возможность уладить дела с Казанью таким относительно мирным путем, не доводя до большого военного столкновения и большой крови. Москва одобрила новое воЦарение Шигалея. Главное требование, предъявленное при этом казанцам Царским правительством, заключалось лишь в том, чтобы впредь «полону Русского ни в которой им неволе не держать и всем дати волю; и Князем всем привести полон на Казанское устье да отдати боярам; а достальной полон, как Царь Шигалей на Царстве будет, весь освободить, казанцам всех отпустить и в неволе недержати»¹⁶⁷.

Для того чтобы понять это главное требование Иоанна Грозного, понять, что значило оно для Русского народа и что для казанских феодалов, довольно вспомнить следующее: только в день «посажения" Шигалея «на Царство», 16 августа 1551 г., и только на одном ханском дворе было собрано и освобождено 2700 человек Русского полона. Всего же в те дни, во исполнение сурового приказа Иоанна «если у кого найдут Христианского пленника — того карати смертью» было выпущено на волю 60 000 человек¹⁶⁸ — потеря для работорговцев и впрямь немалая. Однако и указанные цифры были еще далеко не пределом! Скорее они являлись лишь начальным этапом грандиозной акции освобождения, ибо известно, что к 1551 г. в казанском плену томилось уже 100 000 Русских людей. В силу этого вопиющего факта, кстати, становится легко объяснимым и то, что, сажая на Царство Шигалея, московское правительство отдало ему в управление только земли, расположенные на луговой стороне Волги, горная же сторона (вместе со Свияжском) была оставлена за Россией. По всей видимости, она удерживалась Русскими не только как важная стратегическая позиция, но и как своеобразная гарантия выполнения казанцами всех соглашений, касающихся Русских пленников. Неслучайно, отвечая в октябре 1551г. очередной делегации из Казани на ее прошение о возвращении горной стороны, Царь Иоанн резко заявил: «А вы еще полон Русский держите!..»¹⁶⁹

Да, увы, невзирая на все усилия Москвы поддержать заключенный мир, несмотря на богатое жалованье, неоднократно посылавшееся в Казань, и личные обращения Иоанна к Шигалею, просившего его честно выполнять договоренности и укрепить власть, порядок в ханстве, дабы «кровь перестала на обе стороны на века» ¹⁷⁰, в Казани мира не хотели. При явном попустительстве Шигалея, не желавшего ссориться с казанской знатью, по дальним местам ханства продолжали «скрывать по ямам»¹⁷¹ закованный в цепи Русский полон. Против хана то и дело возникали заговоры, и положение его было крайне шатким. Он, человек мудрый, с большим политическим опытом, сам чувствовал это, признавшись московскому посланнику Алексею Адашеву, приехавшему в конце 1551г., что обстоятельства сильнее его и он не может более держать ханство в повиновении, ибо обещал казанцам вернуть горную сторону, увеличить размеры ясака, собираемого с податного населения, но ничего этого не выполнил. Трезво оценивая всю безнадежность сложившейся ситуации, Шигалей практически по собственной воле отказался тогда от власти, сказав: «Мусульманин сам, не хочу на свою веру восставать и Государю изменять не хочу же. Ехать мне некуды, поеду назад к Царю...»¹⁷²

Подтолкнув Шигалея отказаться от Престола, казанская знать предприняла еще одну дипломатическую хитрость, начав с Русским правительством затяжные переговоры о назначении из Москвы в Казань уже даже не хана, а правителя-наместника¹⁷³. Но за спиной у этих переговоров она не мешкая заключила военный союз с Ногайской ордой. И когда 6 марта 1552 г. вместо покинувшего Казань Шигалея в город торжественно (по заключенной договоренности) должен был вступить новый Государев наместник Князь СИ. Микулинский, Царские ворота столицы ханства неожиданно закрылись, в городе была учинена жестокая резня оставшихся там Русских людей, а на Престол возведен ногайский ставленник Едигер-Магмет... Надо ли говорить, что именно это открытое оскорбление и открытый разрыв отношений и вынудили правительство Иоанна Грозного на ответные, вполне адекватные меры. Той же весной 1552 г. оно начало новый и, как оказалось, последний поход на Казань....

Войска двадцатидвухлетнего Царя, насчитывавшие 150 000 человек, большое число артиллерии, специальной осадной техники, были подготовлены самым тщательным образом. Едва ли не вся страна снаряжала их. Как свидетельствуют документы, по всем уездам было заготовлено огромное количество «запасу к казанскому походу: ржи, и овса, и муки пшеничныя и ржаные, и толокна, и круп, и солоду ячного и ржаного, и хмелю, и меду, и яловицы, и мяса полотного, и гусей, и всякого запасу и судов под тот запас».

Но главное внимание было, конечно, сосредоточено на командном и боевом составе Русской армии. Как пишет профессиональный историк, «с тонким тактом, без ухажИоанния за аристократией (отбирало) правительство состав Государева полка, окружая особу Царя группой наиболее преданных ему лиц. В 1550 г. (да-да, читатель, опять-таки именно в 1550-м, подведя итоги двух подряд неудачных походов!), после большого смотра, была отделена тысяча «помещиков детей боярских лучших слуг» из провинциальных военных как княжеского, боярского, так и простого дворянского происхождения. В составлении списка обнаружились все достоинства московской правительственной историографии и статистики. Были приняты во внимание старые заслуги, дела отцов. Среди «тысячи» (были) дети испытанных воевод, сыновья пленников несчастливой оршинской битвы 1514 г. (встречались также имена из) синодика Успенского Собора, куда, по повелению Государя, записывались на вечное поминовение воины «храбрствовавшие и убиенные по Благочестию за Святые Церкви и за Православное Христианство». (Тогда же, для того,) чтобы иметь непосредственно под рукой и наилучше вознаградить этот отборный состав... Царь испоместил всех тех «тысячников», кто не имел подмосковных, владениями в ближайших оКрестностях столицы»¹⁷⁴. Однако Э. Радзинский, хотя и упоминая мельком сам факт создания «тысячи», тем не менее не говорит, что в походе 1552 г. на Казань как раз эти «тысячники» составили главный штаб и основу Царской гвардии¹⁷⁵...

Торжественное выступление Русских войск состоялось 16 июня 1552г.

Покидая столицу, фактическим наместником и правителем Государства молодой Царь, как всегда, оставлял в Москве Митрополита Макария, приказав боярам со всеми текущими делами обращаться именно к нему¹⁷⁶, что еще раз неоспоримо указывает на высокую политическую роль Святителя. Но поход уже в первые дни едва не был сорван. Прямо с марша Иоанну пришлось бросить свой правый фланг и значительную часть Царской гвардии к Туле, которую именно в этот момент, стремительно выйдя из Крыма, осадила орда хана Девлет-Гирея.

Это был план, разработанный турецким султаном Сулейманом II. Еще год назад, в мае 1551 г. Османская Империя, серьезно обеспокоенная решительными действиями Москвы по отношению к Казани и стремясь предотвратить разгром своего верного вассала на Волге, выдвинула идею общего выступления под турецким главенством всех трех татарских ханств — Казанского, Крымского и Ногайского — против Руси¹⁷⁷. В соответствии с этим планом неожиданное нашествие Девлет-Гирея призвано было сковать Русские силы и не допустить их поход на Казань. Но благодаря мужеству самих тульчан, а также удачным маневрам Русской армии этому коварному замыслу не суждено было осуществиться. Врага разбили наголову. Сам хан Девлет-Гирей лишь чудом спасся от плена. А Иоанн, не пожелав даже на несколько дней вернуться в Москву, вновь устремился на восток. 13 августа вместе с основной частью войск он был уже в Свияжске.

Именно оттуда, из своей чудом вставшей на высоком волжском берегу крепости, Иоанн обратился к жителям Казани со словами мира, обещая, что ежели сдадут они столицу без боя, то он их простит и пожалует¹⁷⁸. То же самое приказано было отписать и от имени хана Шигалея. Однако даже эта последняя попытка избежать кровопролития, а вместе с тем спасти от штурма и разрушения большой красивый город, оказалась тщетной. Ответ, пришедший из Казани через несколько дней, был столь дерзостен и презрителен, что не осталось уже никакой надежды на то, что разум все-таки восторжествует и казанская знать поступится собственными политическими амбициями ради сохранения тысяч и тысяч жизней своих подданных. 23 августа Русские войска окружили город, и началась осада, которая завершилась 2 октября взятием Казани...

Он был действительно жестоким — тот полный разгром Казани в октябре 1552 г., с грабежом, с резней, свойственными всем войнам Средневековья. Но был ли он более жесток и страшен, чем разгром Москвы в 1237? Сколько раз горела и бывала нещадно разграбляема сама Русская столица и сотни других Русских городов, сел, деревушек как до 1552 г., так и после него, например, в 1571, когда на Русь вновь пришла орда Девлет-Гирея?¹⁷⁹ Если учитывать все это, то можно, пожалуй, понять: Русским ратникам в самом деле хотелось и, главное, было за что немилосердно громить богатые казанские подворья, лавки, дворцы. И Царь действительно предостерегал войска от этого, как свидетельствует в своих сочинениях участник взятия ханской столицы Князь Курбский. Предостерегал, вполне резонно опасаясь за общий ход сражения. Однако, повествуя о штурме Казани, Эдвард Радзинский по привычке использовал лишь этот единственный факт, чтобы как можно более выпукло оттенить «постыдные» действия Русских и... геройскую жертвенность казанцев, мужественно, до последнего оборонявших свой город.

Господин литератор не пожелал уточнить при этом, что мужество сие защитников Казани было, в сущности, напрасным. Никто не желал их поголовной гибели. Летопись гласит: даже в ходе штурма Иоанн Грозный дважды предлагал им прекратить сопротивление и остановить уже бессмысленное взаимоистребление войск. Но казанская знать, обрекая на гибель тысячи людей, предпочла вести кровавую бойню именно до конца... Князь Курбский (на свидетельства которого и опирается наш уважаемый рассказчик) передает: лишь собственному хану она «благородно» не дала умереть — умереть с честью, на поле брани, как это и подобает главе разгромленного Государства. Хан Едигер-Магмет был позорно выдан Русским воеводам¹⁸⁰. Когда бой закончился и плененного хана привели к Грозному, Иоанн сказал ему только одно: «Несчастный! Разве ты не знал могущества России и лукавства казанцев?..» Но, неведомо почему, Радзинский опустил эту фразу. Так же, как опустил он и ту «деталь», что Русский Царь Иоанн не пожелал взять ничего из доставшихся ему трофеев. Все несметные казанские сокровища, накопленные в результате многовекового грабежа и позорной работорговли, он приказал отдать своим войскам. Летописец зафиксировал: «На себя же Государь не велел имати ни единыя медницы (т.е. ни единого гроша), ни плену, токмо единого Царя Едигер-Магмета и знамена Царские да пушки градские»¹⁸¹.

Итак, смертельный враг Руси был разбит в своем же логове, и, как продолжает наш романтический повествователь, «со слезами умиления» славил Царя-победителя «его любимец и бесстрашный воевода Князь Курбский, заслуживший в кровавой сече прозвище «бич Казани»...». Что же, молодой, дерзкий и самолюбивый Князь мог бы действительно на века остаться в памяти потомков именно как жестокий бич, каратель, насильник-колонизатор. Мог бы, не останови его Государь...

Нетерпеливо стремясь все дальше по непростым дорогам Русской истории и, словно в плохоньком школьном учебнике, от падения Казани сразу переходя к завоеванию Астрахани, автор опять позабыл сказать о многом, весьма существенном для характеристики Иоанна IV и его Царствования. Например, о том, что взятие главной волжской твердыни стало не только «величественным послесловием к татарскому игу». Включение Казанского ханства в состав Российской державы было началом освоения огромного края. Прямая ответственность за сотни тысяч живущих там людей легла теперь на плечи Русского Царя, и он понимал эту ответственность. В отличие от многих своих вельмож, в отличие от того же Князя Курбского, которые рассматривали вновь присоединенные земли прежде всего как будущие пожалования за службу, перспективу личного обогащения и именно потому стремившиеся к максимально скорому приведению этих земель в полную покорность неважно какими средствами, Иоанн с самого начала думал явно о другом. Он думал о престиже, о привлекательности власти московского Государя. И именно как раз поэтому произошло его первое столкновение с Андреем Курбским.

Спор вспыхнул на общем военном совете, созванном Царем непосредственно после окончания боев за Казань и пОсвященном вопросам «об устроении града нововзятого». На этом совете Иоанн, помимо прочего, высказал свое намерение немедленно покинуть город и вывести все основные Русские войска из ханства¹⁸², оставив в нем лишь минимальное их количество — для поддержания порядка. Как свидетельствует участник того совета, Князь Курбский, это предложение Государя встретило резкое осуждение неких «мудрых и разумных» вельмож (в числе коих находился и он, «любимец» Царя). Эти «мудрые и разумные» требовали от Иоанна как раз противоположного — того, чтобы Государь, оставшись в Казани на зиму «со всем воинством», продолжил военные действия «и до конца выгубил воинство бусурманское и Царство оное себе покорил и усмирил землю на века»¹⁸³. Вот на что толкал Иоанна Грозного (и впрямь, видимо, «со слезами умиления») великий человеколюбец и невинный страдалец за правду (по мнению г-на Радзинского), Князь Андрей Михайлович Курбский!

Однако у молодого Царя хватило выдержки настоять на своем и не поддаться на правокационные требования знати. Правда, Курбский много лет спустя утверждал, что Иоанн поступил так лишь «по совету шурьев» Захарьиных — братьев Царицы Анастасии, торопивших Иоанна в Москву ввиду того, что Царица была на сносях и со дня на день ожидалось рождение у Государя первенца... Но даже если так, даже если допустить, что только мотивы сугубо личные заставили его столь быстро покинуть Казань и стремглав помчаться в Москву, к жене, то без огромной армии и обоза он добрался бы до столицы значительно скорее. Между тем Царь вернулся из победного похода именно со всеми своими войсками, как триумфатор. А значит, прав здесь более не озлобленный Князь-изменник, в тоске и одиночестве эмигрантского бытия писавший свои воспоминания. Прав профессиональный историк, объясняющий быстрый отвод Царем своих ратников из Казани тем, что «в противовес политике истребления и усмирения», за которую ратовала часть его знати, «Иоанн IV сформулировал политику Русского Государства в отношении населения бывшего Казанского ханства как политику, основанную на (мирном) привлечении на сторону Русского Государства основной (его) массы, послав «по всем улусам черным людям ясачным жалованные грамоты опасные, чтобы шли к Государю не бояся ничего; а кто лихо чинил, тому Бог мстил; а их Государь пожалует, а они бы ясаки платили, якоже и прежним казаньским Царем»¹⁸⁴. Такой характер политики не только не требовал сохранения в Казани основных военных сил Русского Государства (вещь опасная, кстати сказать, и в стратегическом отношении, так как лишала Русское Государство возможности отпора на южной границе в случае нового нашествия крымцев), но, напротив, делал естественным и целесообразным возвращение Иоанна в столицу» ¹⁸⁵.

И это было воистину великое возвращение! В отличие от последующих историков и писателей, Русский Народ по достоинству оценил то, что свершил во имя его двадцатитрехлетний¹⁸⁶ Царь Иоанн Васильевич, сквозь тяжкую толщу веков и проклятий пронеся в своем сердце благодарную память о той победе. Ни об одном из Русских Государей, исключая лишь былины о Владимире Красное Солнышко, в которых слились к тому же образы сразу двух исторических деятелей — Владимира Крестителя и Владимира Мономаха, — более не сложил и не сберег он столько героических песен и легенд, сколько о Грозном Царе-избавителе. Это ли не самый лучший, самый дорогой памятник на все времена?.. Знаменитый историк С. М. Соловьев, пытаясь объяснить, почему завоевание Казани неизмеримо памятнее народу, чем, скажем, более близкая по времени Полтавская битва, говорит, что то историческое одоление «было не следствием личного славолюбия молодого Царя и не было следствием стремлений великих, но не для всех понятных, каково, например, было стремление к завоеванию Прибалтийских областей; завоевание Казанского Царства было подвигом необходимым и Священным в глазах каждого Русского человека... (ибо) подвиг этот совершался для... охранения Русских областей, для освобождения пленников Христианских»¹⁸⁷. А потому и через века живо, будто строчки прямого репортажа с места события, читаются восторженные слова монаха-летописца, не смогшего остаться в стороне от общего ликования, рассказывая о том, какое огромное количество людей встречало Иоанна уже на подступах к Москве, далеко за городскими стенами, в полях, где «и старые и юные вопили великими гласа-ми, так что от приветственных возгласов ничего нельзя было расслышать»¹⁸⁸. Летописцу вторит Карамзин: «Приближаясь к любезной ему столице, Царь увидел на берегу Яузы огромное множество народа, так что на пространстве шести верст от реки до посада оставался только самый тесный путь для Государя и дружины его. Сею улицею, между тысячами московских граждан, ехал Иоанн, кланяясь на обе стороны, а народ, целуя ноги, руки его, восклицал непрестанно: «Многая лета Царю Благочестивому, победителю варваров, избавителю Христиан!..»¹⁸⁹ И, медленно проезжая по этой живой улице, Иоанн, с непокрытой головой, в сверкающем на солнце полном боевом доспехе, тоже был, наверное, счастлив. Счастлив, как никогда более в жизни...

Уже совсем скоро произойдет, по выражению Эдварда Радзинского, «тревожное событие, впрочем, скоро забытое», но тем не менее оказавшееся «впоследствии роковым для многих...». Действительно роковым...

Блестящая казанская победа Иоанна Грозного явилась огромным достижением не только в военном и внешнеполитическом отношении. Она, как не бывало со времен Дмитрия Донского, подняла авторитет молодого Царя внутри страны. Это непреложный факт — тысячи и тысячи людей совершенно справедливо считали его теперь именно своим избавителем и защитником. «Ты, Государь, вывел нас из ада»¹⁹⁰, — говорили Русские полоняники-рабы, освобожденные им после взятия Казани. И Иоанн, сознавая этот успех, эту поистине (как сказали бы теперь) всенародную поддержку, стремился максимально использовать ее для продолжения реформ. Официальная летопись гласит: немедленно по возвращении из победоносного похода Царь объявил о своем намерении «пожаловать всю землю» и полностью ликвидировать кормления¹⁹¹, иначе говоря, завершить то, что уже было начато Судебником 1550 г...

Но... указанная «декларация Иоанна означала новый серьезный удар по политическим и экономическим интересам боярства», неся в себе угрозу резкого ограничения его участия в управлении страной, равно как и утраты значительной части доходов¹⁹². А потому стоит ли удивляться, что боярская Дума полностью провалила этот законопроект, переданный Государем на ее рассмотрение в декабре 1552 г.? Впрочем, взбешенная таким «бесчестьем» знать отказалась тогда же обсуждать («поотложиша»¹⁹³) и многие вопросы «казанского строения», нерешенность коих, в свою очередь, спровоцировала восстание черемисов в Поволжье. Так «радели» бояре своему Государю. Так рвалась последняя пелена их показного подобострастия.

Всю жестокость создавшегося положения вскрыла тяжелая болезнь Иоанна, постигшая его в марте 1553 г. По всей вероятности, организм молодого человека просто не выдержал высочайшего напряжения душевных и физических сил в течение целого ряда лет, венцом которых явилось взятие Казани. Никакой передышки, мы видели, не позволил себе Государь и после победы. Напротив, как раз с того времени уже явное, уже с открытыми спорами в Думе противостояние Грозного и оппозиционных бояр стало нарастать, найдя свое логическое завершение в циничном «мятеже у Царевой постели», как назвал его позднее сам Иоанн. Именно возле нее, именно после того, как Царь, сраженный «огненным недугом», в течение десяти дней пролежал при смерти, мучимый жаром и бредом, они решили, что часы его сочтены и снова пришел их момент... 11 марта дьяк И.М. Висковатый (которого иностранцы называли Русским канцлером), видя, что надежды на улучшение состояния Государя уже нет и справедливо опасаясь за дальнейшую судьбу династии, предложил ему подписать завещание, а потом немедленно провести традиционную церемонию «целования Креста» — т.е. принесения присяги на верность наследнику Государя, четырехмесячному сыну Иоанна Дмитрию. В тот же день сие и было осуществлено: первыми присягнули «ближние бояре» — члены правительства (среди которых, кстати, был А.Ф. Адашев, но отсутствовал Князь Д.И. Курлятев, дипломатично вдруг занемогший). Однако когда назавтра, 12 марта, пришла очередь «целовать Крест» Дмитрию уже членам боярской Думы, то большинство их сделать это открыто отказались. Сии благородные мужи, очевидно, в явственном предвкушении грядущей свободы отбросив даже внешнюю скорбь и почтительность к Государю, лежащему на смертном одре, прямо заявили, что не хотят служить наследнику-«пеленочнику» (младенцу), так как «владеть» и править будет не он, а его дядья-регенты — худородные Захарьины. И в таком случае пусть лучше правит двоюродный брат, ровесник Грозного — Князь Владимир Старицкий (кстати, и характером более покладистый)... Гражданская война, таким образом, могла вспыхнуть сию минуту и здесь же, в Царских покоях, где лицом к лицу стояли те, кто уже присягнул Государеву сыну, и те, кто присягу давать не желал. Очень красноречива в этом отношении фраза, брошенная боярином В.И. Воротынским тому самому двоюродному брату умирающего Иоанна — Князю Владимиру Андреевичу Старицкому, который, метя в Цари, упорно отказывался целовать Крест в пользу племянника. «Тебе служить не хочу, — заявил Воротынский, — аза них, за Государей своих, с тобой говорю, а будет где доведетца по их... повелению и дратися с тобою готов»¹⁹⁴.

Но в тот страшный миг и тех и других спасли пронзительный ум и железная воля самого Иоанна. Могучим усилием заставив себя превозмочь смертную тяжесть болезни, он обратился к мятежникам отнюдь не с проклятиями и угрозами, но решительно, страстно воззвал прежде всего к их совести, к неминуемой ответственности каждого перед всевышним. «Измена будет на ваших душах!» — сказал Государь. И Дума сдалась. «Бояре все от того Государского жестокого слова поустрашилися и пошли... целовать (Крест)»¹⁹⁵. Впрочем, здесь нельзя не учитывать и тот существенный фактор, что бояре-изменники предпочли отступить, ибо понимали: «на стороне Царя — вся мощь Государственной машины», дворянство, успевшее «почувствовать эффект как от внутренних реформ, укрепивших его социально-экономические и политические позиции, так и от казанской победы». Практически этой силе оппозиционным княжеско-боярским кругам противопоставить было нечего¹⁹⁶...

Примечательно: непосредственным автором (или, по крайней мере, основным редактором) летописного рассказа о «мятеже у Царевой постели» все историки считают самого Иоанна Грозного. Но если одни исследователи вполне доверяют этому свидетельству, то другие больше склонны рассматривать его как крайне тенденциозное преувеличение того, что происходило в действительности (например, А. А. Зимин, Р.Г. Скрынников). В недавно выпущенной книге Р. Г. Скрынников даже доказывает: Грозный преднамеренно сгустил все краски, стремясь показать тот эпизод именно как «мятеж», хотя на самом деле ничего подобного тогда не было. Бояре вели себя вполне лояльно, возмущенные только тем, что к присяге их приводил лично не сам Царь (обессиленный недугом). Членов боярской Думы раздражало то, что церемонию поручено было вести людям, уступавшим им в знатности происхождения — боярину В.И. Воротынскому и дьяку-канцлеру И.М. Висковатому, — и именно по этой причине случилась вначале небольшая заминка, а вовсе не «мятеж»¹⁹⁷. Факт столкновения «у Царевой постели», иными словами, отрицается Скрынниковым почти полностью, невзирая на то, что, как подчеркивает другой историк, он был обусловлен всем предшествующим ходом событий¹⁹⁸. Однако, нисколько не смущенный столь критическим отношением некоторых (либерально, кстати, настроенных) специалистов к летописному свидетельству Грозного, Эдвард Радзинский в своем повествовании вдруг неожиданно и всецело словно бы принял сторону Царя, принял его взгляд на происходившее все-таки как на мятеж, явное предательство... Более того, автор даже позволил себе «дорисовать», договорить то, о чем умолчал сам Царь — о мнимости его болезни, которая началась «внезапно» и «столь же внезапно» завершилась «благополучным выздоровлением». Что, наконец, «болезнь», по сути, специально была придумана, разыграна Иоанном («великим актером, как и многие деспоты»), дав «ему возможность многое проверить»... И вот здесь-то опять сразу становится ясным, почему уважаемый наш литератор снова столь избирательно пренебрег мнением историка. Еще бы! Ведь прислушайся он к этому мнению, его повествование пришлось бы оставить без такого занимательного, щекочущего нервы и воображение штриха: тиран-актер, Русский Нерон...

Ибо, оставив в тексте и по-своему использовав упоминание о боярском мятеже в марте 1553 г., Э. Радзинский представил те события исключительно как изощренно-коварный . Царский розыгрыш, почти начисто лишив их всех сопутствующих обстоятельств, а иногда и просто искажая прямые свидетельства летописи, без которых происходившее тогда действительно кажется игрой, чем-то, с одной стороны, мистически-пугающим, с другой же — легким и несерьезным, как сама (к месту и не к месту) улыбка автора-телерассказчика. Ибо, повествуя, как во время болезни Иоанна «Князь Владимир Старицкий, двоюродный брат Царя, и мать его пиры устраивали! Будто не Государь и родич на смертном одре лежит, а радостное происходит...», вряд ли не помнил автор о том, что устраивались тогда не только «пиры». Исторические документы неопровержимо гласят: заговор с целью Государственного переворота и воЦарения Владимира Андреевича Старицкого действительно имел место во время болезни Грозного. «Подготовка (к нему) шла сразу по двум направлениям. Во-первых, по линии мобилизации военных сил, необходимых для совершения переворота. Основу этих сил должны были составить непосредственные вассалы Владимира Старицкого — его дети боярские. Именно поэтому, стремясь обеспечить себе (их) поддержку, Владимир Старицкий и его мать (княгиня Ефросиния) в то самое время, когда в Царских палатах происходили церемонии, связанные с составлением завещания и приведением ко Кресту ближних бояр, демонстративно «собрали своих детей боярских да учали им давати жалованные деньги»¹⁹⁹, что было, согласимся, гораздо существеннее, нежели упомянутые Радзинским «пиры».

«Другим направлением, по которому шла подготовка переворота в пользу Владимира Старицкого, являлась вербовка на свою сторону лиц из среды боярства. Эту сторону деятельности заговорщиков исчерпывающим образом раскрывают показания кн. Семена Лобанова-Ростовского — одного из активных участников заговора Старицких, данные им во время сыска после раскрытия заговора Лобановых-Ростовских в 1554 г. (когда уже сам Князь Семен был уличен в изменнических действиях и арестован. — Авт.). По (его) словам, «как Государь недомогал, и мы все думали о том, что только Государя не станет, как нам быти. А ко мне на подворье приезживал ото княгини Офросиньи и от Князя Володимера Ондреевича, чтобы я поехал ко Князю Володимеру служити, да и людей перезывал; да и со многими есмя думами бояре: только нам служити Царевичу Дмитрию, ино нами владети Захарьиным, а чем нам владети Захарьиным, ино лутчи служити Князю Владимеру Ондреевичу»

Так, отринув какие бы то ни было понятия долга, чести, верности законному Государю, но руководствуясь лишь собственной корыстью, на сторону Старицких перешли представители знатнейших фамилий, особо приближенных к Царю, — Князь Петр Щенятев, Князь Иоанн Турунтай-Пронский, Князь Дмитрий Немой, Князь Петр Серебряный, Князь Семен Микулинский. А Князь Д.Ф. Палецкой уже после (!) целования Креста на имя Царевича Дмитрия сразу поспешил уведомить Старицких, что он «княгине Офросинье и Князю Володимеру... служити готов»²⁰⁰. Но самым страшным для молодого Царя было даже не это: в конце концов, лживость, подлость, элементарную беспринципность высшей аристократии он видел с детства. Пожалуй, самым трагическим для Иоанна итогом тех дней явился факт измены людей, коим он доверял всецело, именно их считая близкими, наиболее достойными своими помощниками и соратниками — Алексея Адашева и Сильвестра...

В присущей слезно-смешливой манере Эдвард Радзинский так описывает действия благовещенского Иерея в момент смертельной болезни его «духовного чада»: Сильвестр (эта, напомним, «Царская мысль» и непререкаемый авторитет для всего Царского двора, ежели верить характеристикам того же Радзинского вкупе с Курбским), так вот, «Сильвестр метался между ним, умирающим, молившим присягнуть сыну, и мятежными боярами. Поп всем пытался угодить, всех примирить, вместо того чтобы стыдить тех, кто законному Царю Крест целовать не хотел... Так он о пользе Государства заботился, забыв о верности ему, Царю». Что же, с точки зрения исторических источников здесь г-ном литератором на сей раз все передано точно. Летопись действительно констатирует: метался Сильвестр, суетился вельми... Задумаемся, однако, читатель: к чему бы так вдруг стал юлить и откровенно холуйствовать перед высокородными мятежниками «громогласный муж», которому довольно было, как утверждал выше сам же наш уважаемый автор, едва ли не бровью повести сурово, и смирялись не то что бояре — сам Царь перед ним трепетал?!. Зачем потребовалось ему, «всесильному Государеву духовнику», в один миг пасть так низко, лебезить, уговаривать, тогда как любого вроде бы мог стереть в порошок... Или все же не мог? Или (в отличие от интерпретации Радзинского) все-таки не столь уж велико было его, Сильвестра, влияние и авторитет его зижделся в первую очередь на том, что ценил, поддерживал своего попа-секретаря сам Царь Иоанн? Так же, как ценил Царь организаторские способности Алексея Адашева... Иными словами, только от прямой воли Иоанна зависело дальнейшее пребывание Сильвестра и Адашева у власти, но вместе с тем никто не мог гарантировать сохранения им такого высокого положения в случае смерти Царя. Так что скорее всего именно трезвый и жесткий конъюнктурный расчет, именно страх за свою политическую карьеру (а отнюдь не стремление «всех помирить») толкнули Сильвестра (как и Алексея Адашева²⁰¹) тотчас, когда стало ясно, что Иоанн при смерти, фактически изменить своему покровителю, отказаться настойчиво, со всей силой Пастырского красноречия, поддерживать кандидатуру сына Царя — законного наследника. Напротив, мигом оценив ситуацию, истинный придворный, Иерей Сильвестр своей навязчивой «миротворческой» суетой сразу попытался заслужить благосклонность к собственной персоне в стане врагов Грозного — в стане Владимира Старицкого. «Польза Государства» здесь была явно ни при чем...

Вот что судилось, вместе с тяжелейшим нервно-физическим кризисом, перенести Иоанну на двадцать четвертом году жизни и менее чем полгода спустя после одержанной им величайшей победы. Перенести, превозмочь и идти дальше. Как? Какими силами?..

Действительно, на первый взгляд (вернее, взгляд со стороны, свысока) загадочным и непостижимым может показаться выздоровление Царя. «Однажды застали его бояре сидящим на ложе, и Царь объявил им со смешком, что Бог исцелил его» — «раскрывает тайну» наш исторический «психоаналитик». Оставим эти слова на совести автора, вряд ли он не ознакомился хотя бы с мнением Карамзина по сему поводу²⁰²... Со смертного одра Иоанна мог поднять именно только Бог, только его долг перед ним, его Священный и тяжкий, как Крест, долг Государя. Изможденный и обессиленный, наблюдая то, что было хуже любого кошмара — предательские метания, мгновенную измену даже самых (казалось бы) верных, — он понял, что оставлять страну, как и сына-младенца, ему не на кого, что снова с точностью повторится все то, что творилось во времена его малолетства и что уходить поэтому ему нельзя. И Иоанн встал. Но встал уже совершенно иным человеком. Человеком, заглянувшим не только в глаза смерти — их не раз он уже видел под стенами Казани. Нет, куда страшнее был взгляд полного одиночества, впервые обдавший его своей ледяной стылостью в момент смерти матери. Отныне этот холод станет мучительным спутником Государя до конца жизни, и лишь Анастасия — прекрасная и кроткая его жена, единственная в мире живая душа, которая ничего не искала, не ждала, не требовала от него, но просто любила таким, каким он был, — еще могла временами отогревать Иоанна своей простой человеческой искренностью. Но придет час, и ее тоже не станет...

...После всего случившегося Государю долго не хотелось никого видеть, да и говорить с кем-либо из приближенных, вероятно, тоже — уж слишком нагляден и тягостен был урок, полученный им. Но вряд ли еще думал он тогда и о каких-то жестких мерах. Исторические факты свидетельствуют: ни один из участников «мятежа у Царевой постели» не понес тогда никакого наказания. При дворе остались и Сильвестр, и Адашевы, и даже Князь Владимир Старицкий. Нет, скорее Иоанн стремился просто уйти, уехать подальше и на вольных просторах дорог осмыслить все сам, собраться с силами и решить... решить, как жить дальше, когда уже не ведаешь, кому верить. Когда увидел: стоит лишь на мгновение ослабнуть твоей воле, как над тобой сразу, хищно каркая, норовя заглянуть прямо в глаза — жив ли? — черной стаей начинает кружить измена и даже самый преданный в одночасье может оказаться лютым врагом? Как теперь преодолеть эту трещину отчуждения к тем, которых еще вчера любил, доверял безгранично? Как простить то, что прощать не должно, невозможно, но и не простить нельзя? Наконец, как править страной, как беречь вверенных Богом людей, коль даже собственное дитя не волен защитить? Душа его вопрошала, но ответа не находила...

Если хоть на мгновение представить все это, не будет трудно понять то, что иные историки рисуют не иначе как неразумный и необъяснимый его шаг: едва встав на ноги после тяжелой болезни, Иоанн сразу (в мае месяце) покинул Москву, отправившись на богомолье в один из самых отдаленных Русских Монастырей — Кирилло-Белозерский, на север, почти на край земли. Отправился с минимальной свитой, но настояв при этом, чтобы с ним вместе обязательно выехали Анастасия с маленьким Царевичем Дмитрием и глухонемой брат Юрий Васильевич. Брать полугодовалого ребенка в такую дальнюю дорогу и правда не стоило. Но... кто теперь с точностью может доказать или опровергнуть предположение о том, что помимо чисто человеческого желания видеть рядом лишь близкие и дорогие лица жены, сына, родного брата, Иоанн, кроме того, просто поостерегся (после пережитого) оставлять Царевича одного, на попечение дворцовых нянек и мамок — слишком много (и у многих) откровенную ненависть вызывало уже одно существование грудного наследника Престола...

Далеко не случайно был выбран Иоанном для поездки и Кирилло-Белозерский Монастырь. Именно в тех далеких краях уже много-много лет подвизался в монашестве один из ближайших советников и свидетель последних дней его отца — Вассиан Топорков. И коль доверял старцу сам Василий III, то вполне логично, что в тяжелейший момент жизни именно к другу отца хотелось обратиться молодому Царю за духовной поддержкой, ему задать главный, гнетущий душу вопрос: «Како бы могл добре Царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» «Добре Царствовати» для него действительно было самым важным.

И, уединившись для такого сложного, а значит, несомненно долгого разговора один на один с Иоанном в келье, среди лампад и строгих ликов, Вассиан ответил сыну покойного друга-Государя совершенно четко, так, как ответил бы, наверное, сам отец. Сей непреклонный защитник Самодержавного образа правления, Свято хранивший верность ему несмотря на все опалы и лишения, перенесенные во времена боярщины, должно быть, отнюдь не «на ухо»²⁰³, но твердо и веско, с несокрушимой убежденностью и силой глядя в усталые, полные смятения и боли глаза Царя, сказал, что истинному Государю не должно подчиняться «синглитскому совету» (т.е. боярской Думе). Что своеволие высшей знати нужно сломить, побороть любыми средствами, а иначе добра не будет... И только тревожный, ломкий огонек свечи, догоравшей между ними на столе, вздрагивал от тяжелой правды этих выстраданных всей жизнью слов старца...

Характерно, что по привычке лишь бегло упомянув об этой вовсе не беглой встрече Царя с Вассианом Топорковым, Эдвард Радзинский ни единым словом не обмолвился о том, что позднее как раз в этих советах старца «Курбский усматривал главную причину последующих «великих гонений» против боярства. Имея в виду (слова) Вассиана Топоркова, Курбский писал, что топорок, сиречь малая секира, обернулся великой и широкой секирой, которой посечены были благородные и славные мужи»²⁰⁴.

А ведь это замечание Князя Андрея невольно раскрывает многое... Раскрывает, например, то, что Курбский и иже с ним, как никто лучше были осведомлены, кто такой Инок Вассиан Топорков и на какие мысли мог он натолкнуть Иоанна. Потому-то так настойчиво стремились они отговорить Царя от поездки, якобы беспокоясь о его неокрепшем еще здоровье, но на деле стремясь сорвать, не допустить столь важную для него (и опасную для них) встречу — даже тогда, когда Государь с семьей уже выехал из Москвы. С этой целью, например, во время остановки в Троице-Сергиевом Монастыре Алексеем Адашевым и Андреем Курбским было устроено свидание Иоанна с переведенным туда на покой Максимом Греком. Ему, давнему стороннику оппозиционеров-нестяжателей и, по словам историка, «идейному предшественнику Курбского»²⁰⁵, поручили вновь, как когда-то, пустить в ход свои способности критика-обличителя, что он с готовностью и выполнил. Во время краткой встречи с едва оправившимся после смертельной болезни Царем, Грек... не нашел ничего лучшего, нежели надменно упрекнуть его в том, что «чем по богомольям ездить, лучше бы Государь позаботился о вдовах и сиротах, оставшихся после Казанского похода»²⁰⁶, хотя из всего вышеизложенного читатель знает: в невнимании к главным интересам «вдов и сирот», как и к делам «казанского строения», можно заподозрить кого угодно, только не Иоанна Грозного... Однако, уважая преклонные лета знаменитого монаха, Царь со смирением принял эти слова, никак не ответив на их явную несправедливость. Но и от своих планов добраться до Кириллова Монастыря не отказался. И тогда Максим уже вдогонку Царю, уже через тех же Адашева и Курбского передал свое мрачное пророчество: умрет Царский сын в дороге, не вернется в Москву...

Было ли сие страшное прорицание последней желчной местью гордого мятежного обличителя Русскому Самодержцу? Или наоборот, уже стоя у порога смерти, в чем-то раскаялся Грек и, замаливая грехи, рванулся предостеречь Иоанна от того ужасного, что стало вдруг известно ему? Или, наконец, пугающее предсказание было специально выдумано (и приписано монаху) самими Адашевым с Курбским как последняя попытка удержать Государя от поездки? Этого мы уже никогда не узнаем. На сей счет у нас имеется лишь один бесспорный факт: Царевич Дмитрий действительно погиб в дороге. И погиб при столь невозможных, нелепых обстоятельствах, что все предшествовавшие этому трагическому событию будто бы лишь полунамеки, полуслухи приобретают вполне реальный подтекст.

...Уже возвращаясь из Кириллова Монастыря обратно в Москву, Царская семья плыла на стругах по Шексне²⁰⁷, иногда причаливая к берегу, делая остановки для отдыха. Во время одной из таких остановок и произошло то, о чем почти с мефистофельской усмешкой сообщает наш уважаемый историк-романтик: «Кормилица глупая в реку уронила его первенца — застудила сына. Скончался младенец...» Ну, положим, не первенца — здесь автор снова, к сожалению, ошибся, дав волю фантазии, — ибо до этого Иоанну уже пришлось пережить смерть именно первых своих детей — двух малюток-дочерей, умерших во младенчестве. Что же до того, что «кормилица глупая уронила...», то и здесь не уйти нам от явного глумления г-на Радзинского над историческими фактами. Няня, спускавшаяся по сходням с корабля на берег и несшая на руках ребенка, не могла просто «уронить» его в воду — слишком большая ответственность лежала на ней, и она вряд ли не сознавала ее, скорее согласившись бы утонуть самой, нежели по оплошности уронить-утопить Царское дитя. Кроме того, во время схода няню обязательно (таков был официальный церемониал!) страховали-поддерживали под руки не кто-нибудь, а два брата Царицы Анастасии — бояре Захарьины. Но в том-то и дело, что в момент, когда случилось несчастье, в холодной воде северной реки оказался не только полугодовалый малыш, но и сама няня, и обязанные поддерживать ее бояре. А это говорит уже не о простой «бабьей глупости», но о преднамеренно спланированном, организованном и осуществленном «несчастном случае». По чьему-то тайному умыслу неоднократно до этого использовавшиеся и проверенные сходни в тот злополучный раз, видимо, оказались или плохо закрепленными, или же вовсе подпиленными, в результате чего и произошло непоправимое. Иоанн все-таки не смог уберечь своего сына...

Ему надо было превозмочь и это. Задумаемся еще раз: превозмочь, неполных двадцати четырех лет от роду. Находясь в зените воинской славы и Государственного могущества, но при всем том трагически одИнокий человек, он похоронил собственного ребенка. Похоронил сына. Наследника. Воистину, не слишком ли тяжкая доля?! Но у него была Русь. И подобно тому, как не щадя себя служил ей Иоанн, так же Свято была предана и она своему великому Государю, И это взаимное служение спасало обоих.

В 1556 г. войска Иоанна Грозного практически без боя и штурма овладели Астраханью. Могучая волжская твердыня сама распахнула перед ними свои крепостные ворота. Астраханский хан Дербыш-Али торжественно присягнул на верность Русскому Царю, ибо понимал, что сопротивление бессмысленно, что таков приговор самой Истории, который она впервые провозгласила 2 октября 1552 г. падением Казани. Именно это падение, пишет исследователь, «вызвало крушение всего конгломерата Государств, образовавшихся на развалинах Золотой Орды. Вассалами и данниками Царя признали себя правители Большой Ногайской орды и Сибирского ханства²⁰⁸, Кабарда и пятигорские Князья на Северном Кавказе. Башкиры объявили о присоединении к России»²⁰⁹. Но ввиду того, что нашего писателя все вышеуказанное не интересует и об этих последствиях волжских побед Иоанна он в своей книжечке просто не говорит, исключая, пожалуй, только (явно навеянную бессмертными строками Карамзина на с. 233 IX тома его «Истории», строками, которые, кстати, звучат гораздо более человечно, нежели в пересказе Радзинского) фразу о том, что когда Русские ратники плыли по Волге, направляясь к Астрахани, «они видели развалины Старого Сарая — заброшенной столицы Золотой Орды... «горький памятник Русского стыда». Но это был прошлый стыд, впереди была слава — плен Астрахани...», то, по примеру уважаемого литератора, мы тоже приведем здесь слова выдающегося историка России, буквально через страницу с сожалением признававшего: «Не только иноземцы, но и мы сами не оценим справедливо Государственные успехи древней России, если не вникнем в обстоятельства тех времен, не поставим себя на место предков и не будем смотреть их глазами на вещи и деяния без обманчивого соображения с новейшими временами...», если не сравним «Россию Василия Темного с Россией Иоанна IV: первый имел 1500 воинов для ее защиты, а второй взял чуждое Царство отрядом легкого войска, не трогая своих главных полков. Между сими происшествиями минуло едва столетие, и народ мог естественно возгордиться столь быстрыми шагами,.. Великие усилия рождают великое»²⁰⁹. Но мы, потомки, действительно так и не оценили в должной мере тот стремительный, невиданной духовной мощи порыв...

156. На что сетовали сами казанцы в своих грамотах в Москву. -См: ПСРЛ. Т. 8. С. 295.

157. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 44.

158. ПСРЛ. Т. 13. С. 177.

159. Там же, С. 156.

160. Там же.

161. Там же. С. 166.

162. ПСРЛ.Т. 13. С 160.

163. Штаден Г. Записки о Московии. — М., — Л., 1927. С. 113.

164. См.: ПСРЛ. Т. 13. С. 165,467.

165. По одной из версий, он, будучи пьян, споткнулся и, сильно ударившись головой, «убился в своих хоромах». — ПСРЛ. Т. 13. С. 157.

166. Смирнов И.И. Иоанн Грозный. С. 69.

167. ПСРЛ.Т. 13.С.167.

168. Там же. С 169-170.

169. псрл.т. 13. с. 172.

170. Там же. С. 171.

171. Там же. С 172,173. * Там же.

172. Бестужев-Рюмин КН. Русская история. Т. 2. С. 221.

173. Виппер Р.Ю. Иоанн Грозный. С. 49.

174. Там же.

175. ПСРЛ. Т. 13. С. 186; Масса И. Краткое известие о Московии. М., 1937. С. 22.

176. Смирнов КИ. Иоанн Грозный. С. 70.

177. ГТГ^ЮТТ Т 1 2 Г 1Г\Л

178. ПСРЛ.Т. 13. С. 201

179. Историки считают, что, например, лишь с XV по XVIII век Россия потеряла в результате нашествий степняков от ТРЕХ до ПЯТИ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК.

180. Курбский A. M. История Иоанна Грозного. — В кн: Сказания Князя Курбского. Ч. 1. - СПб., 1833. С 41-42. 2ПСРЛ.Т. 13.С.220.

181. ПСРЛ.Т. 13. С 222.

182. Курбский AM. Указ. соч. С 47.

183. ПСРЛ.Т. 13.C221.

184. Смирнов И.И. Очерки... С. 204. Кстати, столь же тактичен и предельно осторожен был Иоанн Грозный и в вопросах вероисповедания для народов Поволжья. За исключением татар-мусульман, все они в большинстве своем были еще язычникахми. Назначенный в 1555 г. казанский Архиепископ Гурий получил от Царя строжайший наказ Крестить, обращать их в Православие исключительно добровольно, по собственному желанию каждого человека. (См: Акты археографической экспедиции. Т. I. № 241.) И вина ли Государя в том, что наказ его выполнялся далеко не всеми, от кого это зависело? В том, что, как пишет историк, «к сожалению, не везде держались таких благоразумных мер: нетерпимость века брала свое...» {Бестужев-РюминК.Н. Указ. соч. С. 223).

185. Решающую осаду Казани Иоанн Грозный начинал именно в дни своего двадцатитрехлетия.

186. Соловьев СМ. История России. Т. VI. С. 115.

187. ПСРЛ.Т. 13.С. 223.

188. Карамзин. Н.М. История Государства Российского. С. 134.

189. ПСРЛ.Т. 13.С 515.

190. (ПСРЛ. Т. 13. С. 238)»2.

191. ПСРЛ. Т. 13. С. 268.

192. Смирнов И.И. Очерки... С. 266.

193. ПСРЛ. Т. 13. С. 523.

194. ПСРЛ.Т. 13.С526.

195. Там же. С. 525.

196. Смирнов КИ. Очерки... С. 269, 274.

197. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 142—145.

198. Смирнов КИ. Очерки... С. 264—285.

199. Смирнов И.И. Очерки... С. 268.

200. Там же.

201. ПСРЛ.Т. 13.С.532.

202. Историки свидетельствуют, что близкий друг и любимец Царя Алексей Адашев, в отличие от своего отца — члена боярской Думы Ф. Адашева, открыто отказавшегося присягнуть Царевичу Дмитрию из-за неприязни к его дядьям Захарьиным, хотя формально и целовал Крест «пеленочнику», все же «тайно держал сторону Князя Владимира Старицкого». См.: Карамзин КМ. История Государства Российского. Т. IX. М., 1990. С. 227.

203. А Карамзин объясняет выздоровление Царя так- «в кипении (молодых) сил и чувствительности касаться гроба, падать с Престола в могилу, видеть страшное изменение в лицах: в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах — непослушание, строптивость; зависеть от них... умолять, да спасут, хотя в изгнании, жизнь и честь его семейства! Иоанн перенес ужас таких минут; огнь души усилил деятельность природы, и болящий выздоровел... но мог ли Самодержец забыть мятеж их и муку души своей, ими растерзанной в минуты его борения с ужасами смерти?». См.: Карамзин КМ. История Государства Российского. Т. IX. М, 1990, С. 227.

204. Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. IX. М., 1990. С 229.

205. Скрынников Р.Г. Великий Государь Иоанн Васильевич Грозный. С 149.

206. Смирнов ИМ. Указ. соч. С. 147.

207. Карамзин Н.М. Указ. соч. С. 228.

208. ПСРЛ.Т. 13.С232.

209. Исторической точности ради здесь следует указать, что позднее, с воЦарением хана Кучума, Сибирь отложилась от Русского Государства и окончательно была присоединена к России уже в самом конце Царствования Иоанна Грозного, в результате похода Ермака 1581 г.

Глава 7
МИФ О «БЕССМЫСЛЕННОСТИ» ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ

Однако пойдем дальше. Бескровным взятием Астрахани обеспечив, наконец, довольно прочный мир на восточных границах страны, Иоанн Грозный тотчас же, с неослабевающей энергией и страстью рванулся решать другую, пожалуй, не менее тяжелую, чем угроза нашествий с Востока, проблему военной и, главное, духовной агрессии с Запада, которая несла не одно лишь физическое истребление, но покоряла, губила души людей, лишая их исторической памяти, превращая именно в безгласных рабов, бессловесное быдло. Об этой жесткой экспансии католицизма против Руси и соседних с ней народов мы уже имели случай говорить выше. И, собственно, начиная великое двадцатипятилетнее противоборство с Западом, Иоанн IV справедливо считал своей главной стратегической целью вовсе не «выход к морю», как станут говорить позднее. Такой выход у него уже был — например, правый берег реки Наровы, в устье которой заходило много иностранных кораблей. Более того, в июле 1557 г. по приказу Иоанна Грозного выдающийся Русский инженер Иоанн Выродков (да, читатель, тот самый, который лишь пять лет назад воздвиг знаменитую крепость Свияжск на Волге) построил на Нарове «город для бусного (корабельного) приходу заморским людям» — первый Русский порт на Балтийском море²¹², почти на полтора столетия опередивший исторические победы Петра Великого. Не составляло основную задачу Ливонской войны и возвращение Русскому Государству древних славянских владений («отчины и дедини», по тогдашней терминологии) в Прибалтике, захваченных немецким (Тевтонским) орденом меченосцев в XII—XIII вв. (Сии псы-рыЦари, несомненно, пошли бы и дальше, не останови их бессмертным бранным подвигом Александр Невский.) Нет, хотя и первое, и второе было важно для развития Российского Государства, его внешней торговли и экономики в целом, но все-таки не в нем заключалась цель той войны. Разгром Тевтонского ордена и присоединение Ливонии требовалось Иоанну Грозному для того, чтобы таким образом остановить многовековый Drang nach Osten Ватикана, натиск, подчеркивают исследователи, являвшийся «спланированным, координированным из единого центра мероприятием по военно-политическому и военно-идеологическому порабощению Руси»²¹³, чтобы лишить католический Рим его столь выгодного форпоста, какой представляла собой, наряду с Польшей, Прибалтика и откуда Святейший Престол протягивал свои жадные щупальца не только к Киеву и Минску, но и к самой Москве. Их действия нужно было пресечь, обрубить как наиболее коварные, опасные для Руси. И великая Русская Смута начала XVII века, во время которой именно Ватикан руками своих польско-литовских приспешников развязал полномасштабную агрессию против Московского Государства, покажет, сколь прав был Царь Иоанн...

Ливонская война, ставшая, по словам историка, «делом всей жизни» Грозного, была начата Россией через два года после взятия Астрахани. Поводом к непосредственному развертыванию военных действий послужило то, что, опасаясь усиления Русского Государства, Ливонский орден в отношениях с Россией проводил политику ее фактической блокады. Реальность этой блокады с наибольшей яркостью проявилась в 1548 г., когда ливонцы сорвали план Иоанна Грозного привлечь на Русскую службу свыше ста человек западноевропейских специалистов,— медиков, юристов, техников, завербованных агентом Царя ганноверцем Гансом Шлитте, не пропустив их (через свою территорию) в Русское Государство²¹⁴. Кроме того, в феврале 1557 г. Москва обратилась к Ливонии с законным требованием о выплате ей Дерптским Епископством денежной дани (в размере 1 -й марки с человека в год), которую оно согласилось платить после заключения Русско-ливонского перемирия еще в 1502 г.²¹⁵, но своих обязательств так и не выполнило. Категорический отказ в марте 1557 г. главы Ливонского ордена Вильгельма фон Фюрстенберга все-таки выполнить эти давние обязательства по отношению к Руси и сделал столкновение неизбежным...

Как всегда, у Иоанна все было продумано и подготовлено самым тщательным образом. Еще в 1554 г. (только пала Казань, но не была взята Астрахань!) посольство одного из европейских Государств, направляясь к Москве, с тревогой, но и не без восхищения наблюдало на ее дорогах активнейшую подготовку к войне, когда «на расстоянии каждых 4 или 5 миль они видели недавно отстроенные ямские дворы с громадными помещениями для лошадей; еще больше их поразили целые обозы саней, нагруженных порохом и свинцом, которые тянулись к западной границе»²¹⁶.

А потому неудивительно, что первая же кампания, . начатая в январе 1558 г., принесла Москве самые блестящие победы. Сорокатысячной Русской армией под командованием дяди Царя — Князя М.В. Глинского, бывшего хана Шиг-Али и одного из братьев Царицы Анастасии — Даниила Романовича Захарьина-Юрьева была пройдена почти вся Ливония — до Риги и Ревеля (Таллина), взяты многие крупные города, в том числе важнейший порт Нарва и основанный в 1030 г. великим Князем Киевским Ярославом Мудрым г. Дерпт (Юрьев, по-эстонски — Тарту). Так что уже летом того же года Русские ратники вышли на балтийский берег, подступили к границам Восточной ПРуссии и Литвы. Но именно в это, казалось бы, такое удачное, счастливое для него время, когда в испуганной Европе о нем писали не иначе как о великом Государе, который «опустошил почти всю Ливонию» и так жестоко разбил шведского короля, что тот «только ценой денег смог купить себе Амир», что, наконец, «если суждено какой-либо державе в Европе расти, так именно (России)» ²¹⁷, как раз в такой, повторим, момент, на вершине славы и могущества Иоанну вновь пришлось выдержать острейшее столкновение со своим окружением, воочию доказавшее, что тот страшный, уже пятилетней давности «мятеж у Царевой постели» все-таки не был ни исчерпан, ни «забыт», как сие наивно представилось Э. Радзинскому. «Не был досадной случайностью, грехопадением, искупленным раскаянием и переменой в жизни»²¹⁸, но явился тогда лишь первой роковой трещиной, с годами все более превращавшейся в непреодолимую пропасть вражды между отчаянно горевшим интересами Государства Иоанном и его былыми помощниками — хладнокровными политическими прагматиками Сильвестром и Алексеем Адашевым по каким-то сугубо личным причинам фактически переметнувшимися (о чем говорят их действия) на сторону княжеско-боярской оппозиции Государю.

Любопытно, как передает этот момент в своем историческом повествовании г-н Радзинский. Для него начало Ливонской кампании — всего только продолжение «великих завоеваний» Грозного, удовлетворение его личного честолюбия. Ни единого слова об извечной военной и духовной угрозе со стороны католического Запада, ни тем более о блокаде Руси Ливонским орденом накануне войны даже намека нет в его книге. Все опять предельно просто: «Сильвестр предложил (?!) ему завоевать Крым — и вся «Избранная Рада» решила так. Они говорили: страна желает покончить с татарским унижением. Но Иоанн выбрал Ливонию — выход к морю, путь в Европу...»

Но... но, во-первых, «Избранная Рада» ничего такого не решала и решать не могла. Решал сам Иоанн со своим правительством, своей ближней Думой, одним из главных членов которой в тот момент был как раз «Русский канцлер» и руководитель Посольского приказа (то бишь, по-нынешнему, министр иностранных дел) дьяк И.М. Висковатый — активнейший сторонник войны с Ливонией. Во-вторых же, как указывают профессиональные историки, за войну с Крымом ратовали отнюдь не поп Сильвестр, а Алексей Адашев вкупе с Князем Курбским.

Именно они рьянее всего выступили тогда от имени части знати, которая резко осуждала войну на западном направлении²¹⁹. И вовсе не в желании «покончить с татарским унижением» крылась причина ее недовольства. Вряд ли Господин автор запамятовал, что с главной опасностью, не одно столетие терзавшей Русь с востока и бывшей для народа действительно тягчайшим бедствием и унижением, на тот момент уже покончили — уже пала Казань. Хотя, да, несомненно, как справедливо подчеркивается в тексте, что оставалась еще угроза нашествий крымских татар, крымчаков. Угроза обширным плодородным землям на южных рубежах страны. Именно там располагались особенно богатые вотчины. И именно обеспечение безопасности этих южных владений волновало многих бояр и княжат значительно больше, нежели стратегические интересы войны в Прибалтике. Они полагали, что война на западе лишь отвлекает силы от решения главного (для них) — удара по Крымскому ханству. Явно не желая принимать во внимание всю сложность такой задачи, партия оппозиционной знати, к которой примкнул и которую очень быстро сам же возглавил Адашев, требовала от Иоанна активных действий исключительно на юге. Такова была реальная (а не мифическая: «Сильвестр предложил»!..) подоплека конфликта, расколовшего (уже во время военных действий!) даже самых близких к Царю людей на два открыто противоборствовавших лагеря.

Впрочем, чтобы быть точным, надо сказать: существовала еще одна, немаловажная причина этого острого конфликта. Война на южном направлении была выгодна многим аристократам-вотчинникам тем, что могла решить труднейший вопрос того времени — вопрос об испомещении (наделении землей) дворян. Читатель помнит, что молодой Царь Иоанн пытался решить его еще на Стоглавом Соборе путем постановления о частичном возвращении Церковью Государству некоторых ее незаконных земельных приобретений, которые и отдавались служилому дворянству. Но дворянское войско росло, требуя все больше и больше земельных наделов, в то время как Государственный их фонд был весьма невелик Проблему можно было решить, либо отобрав необходимые земли у крупных вотчинников, либо завоевав плодородные равнины на юге. Война же на западе, как пишет историк, напротив, «не обещала значительных земельных приобретений, а в случае затяжки грозила серьезными тяготами для Государства вообще и для служилых людей в частности. Бояре могли предвидеть, что выход из этих тягот Государство найдет в конфискации боярских земель, что и произошло во время опричнины... Грозный не хуже Курбского и его единомышленников знал достоинства южноРусских земель и уж во всяком случае больше Курбского заботился об интересах служилого сословия. Но все-таки не пошел по пути, предложенному «Избранной Радой»²²⁰...

Ибо, повторим еще раз, как глубочайший стратег Иоанн IV остро сознавал, что военная и духовная угроза с запада представляет собой опасность жизненным интересам Руси отнюдь не меньшую, но намного большую, чем угроза нашествий с востока и юга (о чем свидетельствует вся ее тысячелетняя история, включая самые новейшие времена). Азиатские орды всегда приносили России страшные материальные разрушения, физическое истребление народа, но никогда не могли сломить его дух, его Свято хранимую Православную веру, напротив, в огне борьбы лишь сильнее, словно булатный меч, закаляя этот дух. Католический же Запад, из века в века кощунственно прикрываясь знаком Креста, рядясь в одежды проповедников «истины» для восточных варваров — схизматиков, стремился прежде всего к тому, чтобы расколоть, сломить Православие, уничтожить духовный иммунитет России и тем самым лишить ее способности к сопротивлению военной агрессии. К XVI веку процесс этот зашел слишком далеко. Помимо основных западных соседей Русского Государства — Ливонии, Польши и Литвы, во власти католического влияния находилась уже почти вся БелоРуссия, правобережная Украина. Коварный враг подступил непосредственно к Русским землям, и необходимо было действовать как никогда решительно. Именно поэтому, едва ликвидировав главный очаг агрессии с Востока, Иоанн Грозный не совершил «бросок на Крым», куда упорно толкала его знать и что было бы на первый взгляд гораздо логичнее и целесообразнее, но действительно «выбрал Ливонию».

Наконец, дабы полностью прояснить вопрос об этом крайне нелегком выборе Грозного Царя, вспомним, читатель, и такие факты, легкомысленно — или намеренно? — обойденные «телеисториком» Радзинским или прямо представленные им как незначительные, но о которых наверняка действительно говорил своим оппонентам великий Государь, в жарких спорах доказывая невозможность и опасность борьбы с Крымом. Например, о том, что уже в силу своего географического положения Крым представлял собой в те времена неприступную крепость²²¹. С том, что, решись он, Иоанн, после взятия Казани и Астрахани на прямое вооруженное столкновение с Крымским улусом Османской Империи, и это неминуемо поставило бы его один на один с самой мощной в мире на тот момент армией османов Один на один с Империей, перед которой в ужасе трепетала вся тогдашняя Европа, лихорадочно сколачивая против нее всевозможные лиги и союзы, но войска которой тем не менее с успехом осаждали саму Вену. Наконец, о том, что война с крымским вассалом Стамбула поставила бы Русь один на один со всем мусульманским миром, главой которого считался турецкий султан: «В качестве верховного халифа, т.е. первОсвященника и покровителя верующих, его чтили на далеких окраинах Сибири, Туркестана, Аравии, африканского Туниса и Марокко». «В письме к французскому королю (сам) султан Сулейман И (1520—1566) называет себя Царем Царей, Князем Князей, раздавателем корон мира, тенью Бога в обеих сторонах света, властителем Черного и Белого морей, Азии и Европы. В это время у турок считалось в подчинении 30 королевств и 8 тысяч миль берега»²²²... Вот с кем так настойчиво требовала от Иоанна вступить в борьбу часть его аристократии. Также, как уже и до этого не раз и не два, но многие, многие годы подряд, буквально исходя елеем, обещая взамен чуть ли не корону Императора, приглашали Русских Государей папы римские принять участие в общеевропейской «Священной» войне против турок-османов²²³. Приглашали, втайне надеясь по привычке загрести жар чужими руками. Надеясь, что, клюнув на лживые обещания, Русские варвары пойдут-таки воевать «за Крест Христов», и если уж не победят, то хоть сами себе шею сломают в борьбе с полумесяцем... Однако «Русские варвары», как назло, с достоинством отвергая любые посулы Святейшего Престола, раз за разом отказывались от подобных приглашений, прекрасно понимая их подлинные цели. Понимая, что в борьбе с могущественной Османской Империей заинтересована в первую очередь сама Европа, а потому ей же и предоставляли разбираться с собственными врагами. Напротив, долгие десятилетия обороняясь от нашествий со стороны вассалов Империи — Казани и Крыма, — с самим Стамбулом в те тяжелые времена Москва стремилась поддерживать исключительно мирные, даже дружеские отношения, неоднократно обмениваясь посольствами, членам одного из которых ездил, кстати, в столицу Османов вместе со своим отцом Федором Адагиевым — совсем молодой Алексей Адашев.

Подобно мудрым своим предшественникам, не позволил втянуть себя в «Священную» войну за чужие, по сути, интересы и Иоанн Грозный. Разгромив Казань, подчинив своей власти Поволжье, как далеко неординарный полководец и политик, он понимал, что сделать то же самое в Крыму, за который поднимется вся Османская Империя, ему просто не хватит сил. Что против его ратников немедленно брошены будут направленные в Крым отборные войска янычар, что подойдет к берегам легендарной Тавриды могучий турецкий флот... История показала: еще два века, целых два века тяжелого кровавого противоборства потребуются Русскому народу, чтобы сломить эту силу и обезопасить, наконец, и южные рубежи своего Отечества. Потребуется гений Суворова, Кутузова, Румянцева-Задунайского, потребуются мощная армия уже не Московского Государства, но громадной Российской Империи, чтобы Екатерина Великая легким росчерком пера смогла узаконить присоединение Крыма к России, ее выход к южным морям... Иоанн Грозный был прав. И его ли в том вина?..

Совсем иным было положение и перспективы войны в Ливонии. Разгром дряхлого орденского Государства обещал, во-первых, безопасность западным рубежам, во вторых, отрыл бы даже не «окно», но столбовую дорогу в Европу... После недолгого затишья в январе 1559 г. Русская армия под командованием СИ. Микулинского-Пункова вновь подошла к Риге и сожгла на рейде Дюнамюнде (Даугавгрива) весь рижский флот. Затем Русские войска прошли Курляндию, громя отрады ливонских рыЦарей. Этот стремительный рейд показал как высокие боевые качества Русских, так и «полную военную беспомощность Ливонской конфедерации, где единственной реальной, но малочисленной военной силой были лишь орденские войска, в то время как ополчение городов практически не могло оказывать никакого сопротивления» ²²⁴.

Не могло, да и не желало. Созданная в XIII веке немецкими рыЦарями на землях завоеванных ими балтийских племен эстов и латышей, Ливония в XVI веке действительно представляла собой картину растущего политического распада и морального разложения. Совершенно верно пишет наш всезнающий автор, «рыЦари превратились в сытых феодалов. Потомки воинов жили в неге и роскоши, (а) долгий мир, превративший Ливонию в земной рай, отучил их от сражений». Следует лишь уточнить, что «рай» в Ливонии был именно только для немецких феодалов, но никак не для местных «аборигенов», не для крепостных эстонских и латышских Крестьян, из которых и рыЦари, и бюргеры, и купцы беспощадно выжимали все, что можно было выжать. А потому хоть и не модно нынче вспоминать о таких фактах, но именно эти коренные жители Ливонии в первую очередь отказывались сопротивляться наступающим Русским войскам, сами поднимали восстания против немцев, памятуя, видимо, о том, что еще в 907 году чудь (эсты) вместе с русами участвовали в знаменитом походе вещего Князя Олега на византийский Царь-град²²⁵...

Необходимо, однако, указать и еще один фактор, обусловивший столь молниеносные и сокрушительные победы московских войск. Фактор, в котором снова ярко сказалась поразительная политическая и военно-стратегическая дальновидность Иоанна Грозного. Казалось бы, удивительно: он, с юности воевавший против татарско-мусульманской агрессии, он, покоритель главных волжских твердынь Царь Иоанн IV, вместе с тем, как ни парадоксально это звучит, никогда не был ни врагом собственно татар, ни ислама. Он действительно желал лишь остановить агрессию с их стороны, но никак не воевать «до полного истребления» с главным историческим соседом Руси на всем протяжении ее восточных и юго-восточных границ. Как сказали бы теперь, Грозный хотел «мира и сотрудничества» с исламскими народами, закладывая тем самым крепчайшие основы для будущей могучей евро-азиатской Империи. Причем хотел этого не только тогда, когда Адашев с Курбским стали открыто требовать от него безумного «броска на Крым», но уже гораздо ранее, когда с первых шагов по покорению и освоению Поволжья УДЕРЖИВАЛ того же Курбского от жестоких карательных действий против «бусурман», одновременно приглашая к себе на службу всю казанскую знать²²⁶, согласившуюся присягнуть Русскому Государю. Именно благодаря этой мудрой политике Иоанна Грозного по привлечению «бусурменских сил» на Русскую службу, теперь, уже во время войны в Ливонии, мусульманские области Поволжья начали поставлять Русскому войску, по словам самого Царя, «множае (больше) треюдесять тысящь бранных»²²⁷ — легкую татарскую кавалерию, всесокрушающая мощь и быстрота удара которой при наступлении, как отмечали европейские наблюдатели, был а поистине «непреодолимой»²²⁸.

Наконец, армия Иоанна Грозного была великолепно оснащена артиллерией и всеми необходимыми боеприпасами. Историк свидетельствует: «Укрепленные города и Замки, обилием которых славилась Ливония, не могли устоять против московских пушек. В 1558 г. Нарва вынуждена была просить перемирия из-за канонады, а через посольство к орденсмейсте-ру горожане извещали, что не в силах более выносить стрельбу. Курбский рассказывает о жестоком обстреле Дерпта «огненными кулами и каменными», который и заставил город сдаться... (Имели место и такие случаи, когда), не ожидая нападения, рыЦари поголовно бежали из занимаемых ими замков»²²⁹. Все это вместе взятое просто в шок повергало европейские королевские дворы...

Однако, как подчеркивает тот же исследователь, «еще больше, может быть, чем победы Русского оружия, европейцев должна была поразить уверенность и настойчивость дипломатии и торговой политики московитов. Иоанн IV искусно воспользовался соперничеством ганзейского города Ревеля (Таллина) с Нарвой, которой прежде никогда не позволяли вступить в торговый союз Ганзы и быть посредницей в вывозе на Запад Русских товаров... Пока Ревель не давался Царю, он старался всячески привлечь на свою сторону торговое население Нарвы. (По указу Грозного) город освободили от военного постоя; его жителям предоставили полную свободу вероисповедания, нарвские купцы получили право беспошлинной торговли по всему Московскому Государству, а также право беспрепятственно сноситься с Германией. Ближним к Нарве деревням московский воевода доставил зерно для посева, дал быков и лошадей. Нарва явно выиграла от присоединения к Москве: город стал быстро обстраиваться»²³⁰.Таковы были Русские «варвары-завоеватели»...

И все же не эти действия Царя Иоанна вызвали у европейцев уже настоящую тревогу и страх. Подлинную панику вызвало то, о чем доложил «на съезде Имперских депутатов Германии в 1560 г. Альберт Мекленбургский, владения которого были объявлены в непосредственной опасности от московского нашествия». А доклад сей заключал следующие факты: «Московский тиран» принимается строить флот на Балтийском море: в Нарве он превращает торговые суда, принадлежащие городу Любеку, в военные корабли и передает управление ими испанским, английским и немецким командирам»²³¹. А это означает, что у московита уже в самом скором времени будет не одна лишь сильная сухопутная армия, но и достаточно сильный флот, что, в свою очередь, позволит ему не только прочно закрепиться на балтийском побережье со всеми вытекающими из этого последствиями, но и угрожать всей Европе... В связи с этим докладчик прямо призвал высокое собрание «настоять перед нидерландским и английским правительствами, чтобы они перестали доставлять оружие и другие товары «врагам всего Христианского мира». Германская Империя должна оказать помощь своим единоплеменникам и не дать утвердиться в Ливонии восточному Государю». Выслушав сию тревожную речь, «съезд постановил обратиться к Москве с торжественным посольством, к которому привлечь Испанию, Данию, Англию, предложить восточной державе вечный мир и остановить ее завоевания»²³²...

Да, победа над Ливонией была близка. Умри или погибни Царь Иоанн именно в этот момент, момент своего приближающегося тридцатилетия, и он, как писал непредвзятый историк, на веки остался бы в памяти потомков Русским Александром Македонским, создателем крупнейшей в мире державы. «Вина (грядущей) утраты покоренного им Прибалтийского края пала бы тогда на его преемников: ведь и Александра только преждевременная смерть избавила от прямой встречи с распадением созданной им Империи... Иоанну Грозному, однако, выпала на долю иная судьба, глубоко трагическая»²³³. Он должен был испить и действительно испил свою горькую чашу до дна, до последней капли.

Да, столь желанная, столь необходимая победа была близка. Фактически весной 1559 г. Русской армии оставалось лишь добить главные части войск ордена, которые сосредоточились в его столице Вендене (Песис) и немедля юридически закрепить успех всей военной кампании подписанием мирного договора с разгромленным противником. Но... ничего этого сделано не было. По указанию Алексея Адашева Русские воеводы прекратили боевые действия, не настояв на заключении с ливонцами мирного договора, но предоставив им «временное (полевое, а не политическое) перемирие с марта по ноябрь 1559 г.». Т.е., по сути, дали ливонской стороне передышку²³⁴. И это было грубейшей военно-политической ошибкой, если не сказать диверсией, совершенной высшим Государственным чиновником и имевшей самые гибельные для всего хода войны последствия. Так же, как было одновременно и откровенным ударом ножом в спину, нанесенным Адашевым своему бывшему другу-Царю.

Ибо почти в это же время помимо воли Иоанна Адашевым и его сторонниками были начаты «сепаратные переговоры с ливонскими бюргерскими (городскими) кругами о замирении Ливонии в обмен на некоторые уступки в торговле со стороны немецких городов»²³⁵... Комментарии к данному историческому факту, как говорится, излишни. Нельзя не видеть того, что, прикрываясь речами о настоятельной необходимости покончить «с татарским унижением» и столь же настоятельной необходимости изменения направления главного удара не на запад, а на юг, Алексей Адашев, выражаясь современным языком, своими реальными действиями отстаивал интересы чужого, враждебного Руси Государства, к тому же находящегося с ней в состоянии войны

Иначе как объяснить и тот вопиющий факт, что, опять-таки явно с подачи Адашева, а также находясь, очевидно, под давлением той общей напряженности в Москве, нагнетаемой оппозиционной аристократией, Иоанн в разгар побед в Прибалтике вдруг согласился на невыгодное, ненужное перемирие и все-таки временно уступил требованиям «группы Адашева и Курбского» о походе на Крым. Да, читатель, именно в те самые решающие дни, когда необходимо было сосредоточиться на завершении военных действий в Прибалтике, именно сии, как гордо свидетельствует сам же Курбский, «мужи храбрые и мужественные советовали и стужали, да подвижется сам (Иоанн) с своею главою, со великими войсками на Перекопского (Крымского хана) »²³⁶.

Но поход на Крым, организованный благодаря вышеупомянутому «стужанию» и возглавлявшийся Дмитрием Вишневецким вместе с братом Алексея Адашева — Даниилом в течение лета 1559 г.²³⁷, как и следовало того ожидать, оказался совершенно неудачным. Позднее, в Первом послании к Курбскому, Иоанн Грозный справедливо называл эту акцию «злосоветием» своих вельмож, уже никогда более не позволив ни единой попытки наступления на Крым.

Хотя и главных зачинщиков той преступно-авантюрной «прогулки вниз по Днепру» он... не казнит, нет. Опять-таки в прямом противоречии с расхожим представлением Эдварда Радзинского насчет того, что «падение временщиков обычно означало их казнь», история не сохранила даже свидетельств о том, произошло или нет какое-либо резкое объяснение между Государем и его окольничим Алексеем Адашевым. Лишь факт того, что именно на исходе 1559 г. оба брата Адашевы (Алексей и Даниил) были отправлены им из Москвы в действующую армию, на Ливонский фронт, свидетельствует о том, что такой тяжелый разговор все же состоялся. Так же, как пусть косвенно, но указывает он и на тон, на содержание того разговора. Возможно, имея на руках какие-то неоспоримые доказательства измены, «двойной игры» человека, которого некогда сам же «поднял из гноища» и берег, ум которого ценил, Иоанн не стал слушать оправданий Алексея, но лишь выдохнул с презрением и гневом: «Вон! Вон с глаз моих!..» Падение? Опала? Да, это была опала. Но опала, заметим, все же дающая шанс к искуплению вины на поле брани...

«Первым пал Сильвестр: надоел он Царю...» — лукаво пишет между тем г-н Радзинский. Пишет, невзирая на прямые указания историков о том, что знаменитый Иерей покинул Кремль значительно позже Алексея Адашева и абсолютно по собственной инициативе. Реальность была такова: «протопоп Сильвестр пустил в ход все свое влияние, стремясь предотвратить отставку Адашева. Но его хлопоты кончились неудачей. Сознавая безвыходность положения, Сильвестр объявил Царю о том, что намерен уйти на покой в Монастырь»²³⁸ — Кирилло-Белозерский. И ушел, свободно отпущенный Царем. Причем в Москве остался служить родной сын Сильвестра, совершенно ни кем не тронутый. Ибо, как говорит в одном из своих Посланий сам Иоанн, он желал, чтобы его с бывшим помощником и, к тому же, лицом духовного сана, рассудили не в этом, но «в будущем веке»²³⁹.

Вот так в действительности была «зверски разгромлена» столь любезная сердцу нашего повествователя «Избранная Рада мудрецов». И эта мнимая расправа напрочь заслонила для него (а вернее, для читателя) суть реально произошедшей трагедии...

Ведь основная цель тонко задуманной Адашевым (или, по крайней мере, лишь осуществленной им) диверсии в пользу Ливонии оказалась все-таки достигнутой: драгоценное время, а значит, и возможность быстрой и окончательной победы в Прибалтике было потеряно. За лето 1559 г. обстановка там резко осложнилась. Предоставленную Русскими передышку Ливония самым активным образом использовала для приобретения «союзников в борьбе с Россией, решив опереться на главных исторических противников Русского Государства — Польшу и Литву. Уже 31 августа 1559 г. магистр Ливонского ордена Готхард Кеттелер и король Польши и Литвы Сигизмунд II Август «заключили в Вильне соглашение о вступлении Ливонии под протекторат Польши. Соглашение было дополнено 15 сентября 1559 г. договором о ВОЕННОЙ ПОМОЩИ (защите) Ливонии Польшей и Литвой. Эта дипломатическая акция послужила важным рубежом в ходе и развитии Ливонской войны: война России с Ливонией превратилась в борьбу Государств Восточной Европы за ливонское наследство»²⁴⁰.

Иными словами, Москва поставлена была перед необходимостью воевать уже не с одним Ливонским орденом, практически ее армиями к тому моменту разгромленным²⁴¹. Во многом благодаря времени, выигранному от «перемирия Адашева», на театре военных действий вместо исчезнувшего орденского Государства против Руси выступили теперь сразу три старых сильных противника, в свою очередь поддерживаемые Германской Империей и Ватиканом... Во-первых, это была католическая Польша, взявшая под свой контроль важнейшие земли Ливонской конфедерации — Лифляндию и герцогство Курляндское. Во-вторых, Дания, оккупировавшая остров Эзель. И в-третьих, Швеция, захватившая вместе с Ревелем (Таллином) всю Северную Эстонию. России же в результате этого раздела орденских земель, зафиксированного Виленским договором от 28 ноября 1561 г., отходили лишь Дерпт, Нарва и Везенберг с уездом в центральной Эстонии — доля ничтожно малая после всех ее блестящих побед...

Эта катастрофа могла бы надломить, заставить отступить любого... То, что было достигнуто ценой многолетних напряженных усилий и огромных материальных средств, оказалось почти утраченным. Но, всей своей жизнью приученный к жестоким испытаниям и потерям, Иоанн устоял, хотя только Господу Богу ведомо, что творилось тогда в его душе... Царь прекрасно представлял, с каким мощным противником отныне придется ему воевать, так же как отлично сознавал неминуемость столкновения с ним, знал еще тогда, когда только начинал Ливонскую кампанию. Но знал он и то, что иначе нельзя. Что иначе — уничтожат Русь. А потому уже в январе 1560 г. Грозный отдал своим войскам приказ снова перейти в наступление. Армия под командованием Князей Шуйского, Серебряного и Мстиславского взяла крепость Мариенбург (Алуксне). Весной другая Русская армия под началом Князя Курбского была брошена на неприступный замок Феллин (Вильянди), служивший ранее главной резиденцией магистров ордена. Замок пал 30 августа. Причем победителям досталась почти вся орденская артиллерия вместе с плененным магистром В. Фюрстенбергом... Эти внушительные победы Русских войск вновь активно поддержало местное население. Очевидец тех событий писал: «Угнетенный эст скорее согласен подчиниться Русскому, чем немцу»²⁴². «По всей Эстонии Крестьяне восстали против немецких баронов. (Вновь) возникла возможность быстрого завершения войны. Но Адашев и его товарищи не использовали благоприятной обстановки...»²⁴³

Да, читатель, как раз в то время, когда наступающие Русские армии поддерживало большинство местных жителей (что во время военных действий весьма немаловажно!) и победа была снова близка, когда, по мнению самого Иоанна Грозного, «вся Германия» могла быть покорена в течение лета... движение Русских армий вновь было остановлено, и вновь по вине Адашева, по сути, сорвавшего удачное завершение операции. Исследователь Р.Г. Скрынников пытается объяснить это тем, что Алексей Федорович будто бы «опасался удара со стороны находившихся под Ригой литовских войск»3. Однако факт остается фактом: именно воеводы братья Адашевы отказались исполнить приказ Царя идти на захват Ревеля (Таллина) и потерпели неудачу в осаде Вейсенштейша (Пайде)²⁴²...

Как сказали бы нынче, дело походило на прямой саботаж. Саботаж во время войны. В действующей армии... Этого Иоанн своему бывшему близкому другу простить уже не мог, не имел права как Верховный главнокомандующий. Осенью 1560 г. Алексей Ада-шев был полностью отстранен от руководства войсками и назначен всего лишь управляющим в замок Феллин. Однако и оттуда по указанию Царя его вскоре перевели в Юрьев (Дерпт) — под начало к местному воеводе Хилкову, где Адашев спустя два месяца умер «естественною смертью, от горячки, лишив будущих историков возможности лишний раз позлословить о «терроре» и «жестокости» Царя»²⁴³. Правда, Господин «знаток» исторических загадок и здесь не удержался от зловещей усмешки: «подозрительно скончался в одночасье бывший Царский любимец...». Что же, и впрямь нечто страшное таит в себе сия смерть. Далеко ведь не случайно (и факт этот общеизвестен): как только пришла о ней весть, «Царь Иоанн срочно послал в Юрьев одного из ближних дворян, чтобы расследовать обстоятельства смерти Адашева, поскольку явились подозрения, что он покончил жизнь самоубийством»²⁴⁴. Для изменника — очень логично. И остается только сожалеть, что Эдвард Радзинский обошел это обстоятельство молчанием. Захватывающе-романтический получился бы эпизод для его повествования! Но и вся история сложилась бы совсем иная...

212. Тогда же, кстати, по Царскому указу новгородским и псковским купцам было строго запрещено торговать в ливонских городах Нарве и Ревеле. Отныне они должны были ждать «немцев» в своей земле. — См.: Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 66.

213. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 97. *

214. Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 230.

215. Перемирия в войне, развязанной, кстати, самой же Ливонией против Руси

216. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 44.

217. Там же. С 50-51.

218. Иоанн (Снычев). Самодержавие Духа. С. 179-

219. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 66.

220. ЛурьеЯ.С. Вопросы внешней и внутренней политики в посланиях Иоанна IV. - - В кн: Послания Иоанна Грозного. С. 488.

221. Соловьев СМ. История России. Книга III. Т. VI. С. 496. " Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 6. ПирлингП. Указ. соч. С. 383-392,403—416,428-431.

222. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 129.

223. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 129.

224. Небезынтересно будет здесь напомнить дорогому читателю (ибо Э. Радзинский этого снова, к сожалению, не делает), что, например, у древних германцев, во время завоевания ими земель западных славян, методы на сей счет были совсем иного рода. Так, у германцев после военной победы было принято вызывать в свой стан всех знатных людей побежденного народа. Эта аристократия ВЫРЕЗАЛАСЬ НА МЕСТЕ. Затем обезглавленный народ подвергался ПРИНУДИТЕЛЬНОМУ КРЕЩЕНИЮ В КАТОЛИЦИЗМ. Несогласные при этом УБИВАЛИСЬ ТЫСЯЧАМИ. Оставшиеся принудительно и бесповоротно германизировались. «ОбезглавлИоанние» побежденного народа есть старый общегерманский прием...» (ИЛ Ильин. Путь к совершенству.).

225. Послания Иоанна Грозного. С. 602.

226. ГорсейДж. Записки о Московии. С. 22.

227. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 52.

228. Там же.

229. Этого же, кстати, опасался и злейший враг Москвы Август Саксонский, в 1565 г. сказавший, что «РусскИЕ БЫСТРО ЗАВОДЯТ ФЛОТ, НАБИРАЮТ ОТОВСЮДУ ШКИПЕРОВ; КОГДА МОСКОВИТЫ УСОВЕРШЕНСТВУЮТСЯ В МОРСКОМ ДЕЛЕ, С НИМИ УЖЕ НЕ БУДЕТ ВОЗМОЖНОСТИ СПРАВИТЬСЯ...» - См.: Виппер Р.Ю. Указ. соч. С 53.

230. Там же. С. 52—53.

231. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 146.

232. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 129.

233. Там же. С. 130.

234. Курбский AM. Сказания. С. 239. 2ПСРЛ.Т. 13. С. 315, 318.

235. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 187.

236. ПерЕписка Иоанна Грозного с Андреем Курбским. Л. 1979. С. 33.

237. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 130—131.

238. В 1561 — 1562 гг. Ливонский орден официально перестал существовать как Государство.

239. Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 240.

240. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 68.

241. Там же.

242. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 131.

243. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 179.

244. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 69.

Глава 8
ИЗМЕНЫ И ПОТЕРИ. МИФ О «РОКОВОМ ПЕРЕЛОМЕ» В ПРАВЛЕНИИ ИОАННА ГРОЗНОГО

А Иоанна между тем ждал еще один тяжкий удар. Всего за две недели до тридцатилетия своего супруга, 8 августа 1560 г., на четырнадцатом году их совместной жизни скончалась жена Государя — Анастасия Романовна. Внимательный читатель помнит, юный Иоанн IV выбрал ее — дочь «худородного» Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина — сам, вопреки недовольству высшей аристократии. Время показало: сиротским детством наученный остро и глубоко чувствовать людей, Государь не ошибся в своем выборе... Пусть тогда они были еще очень молоды и почти ровесники. Обоим сие обстоятельство лишь помогло, вероятно, с первого взгляда узнать, полюбить друг друга так, как любят только в шестнадцать-семнадцать лет — светло и Свято, навеки. Эта любовь (память о редчайшей силе которой действительно пережила столетия) словно Божие благословение и повела их вместе, воистину соединив в неразрывное целое, дав мудрость понимать и дополнять друг друга — каждый своим. Он воевал, она смиренно раздавала милостыню нищим. Он яростно спорил в Думе, она молилась за него. Он очень часто возвращался вымотанным и злым, но лишь она одна и тогда находила в себе душевные силы прямо, без страха, с неизменным участием смотреть ему в глаза, понимая, принимая его и такого, стремясь унять, утишить его боль. Наконец, после смерти двух маленьких дочерей и трагически-нелепой гибели первого сына — Царевича Дмитрия, Она все-таки подарила ему сына-наследника, потом еще одного сына... Сильная Женщина? Сильный характер? Да, во многом отступая от привычного образа Русских Государынь — безвольных, совершенно лишенных собственной индивидуальности «теремных затворниц», нам с вами, читатель, придется признать, что, как некогда и Соломония Сабурова, и Елена Глинская, Царица Анастасия Романовна Захарьина была очень сильным человеком, под стать своему великому мужу. Она сознательно была опорой ему с самых первых лет правления — для молодого Государя наиболее сложных и ответственных. Смерть такого человека страшна всегда. А ведь для Иоанна она совпала с осложнениями в Ливонии, с предательством Адашева... Потому вряд ли преувеличил летописец, зафиксировав: «от великого стенания» за гробом любимой Царь почти не мог идти, его вели под руки родной брат Юрий и двоюродный — Владимир Андреевич, в то время как на протяжении всего пути следом за погребальным шествием и впереди, и вокруг в глубокой скорби толпился весь московский люд, пришедший «не для милостыни», но чтобы действительно быть рядом с Государем в горький час и разделить с ним боль утраты, так что «от множества народу в улицах едва могли тело ея отнести в Монастырь»²⁴⁵. Народ всегда был милосерднее к своему Царю, нежели высокородная знать...

С легкой руки Карамзина и в немалой степени снова под влиянием сочинений Князя Курбского, в исторической литературе именно смерть Анастасии стали считать концом первого, «благополучного» периода правления Иоанна IV, считать тем гибельным РубИконом, с которого начался уже совершенно иной, Грозный Иоанн. После так называемого падения «Избранной Рады», будто бы только она, «кроткая и тихая» жена Царя, еще могла сдерживать (?) жестокий(?) нрав Иоанна, благотворно влиять на Государя. С момента же ее ухода «держать тигра» больше стало некому, и началась вакханалия зверств... Такой же шаблонной схемы крепко держится в своем повествовании и наш уважаемый литератор. Причем, попирая всякую логику, делает сие после самых что ни на есть «глубоких» рассуждений о женщине древней Руси как о рабыне, всецело подчиненной воле мужа-Господина и всегда занятой исключительно хозяйственными заботами — независимо, родовитая ли она боярыня, Крестьянка или Царица. Называя знаменитый Домострой «зеркальным отражением» как раз этого (по его мнению) тяжелого, затхлого «мира Рабства и Власти»... Что же, и правда, согласно составленному Иереем Сильвестром кодексу семейного быта (который он упорно предлагал в качестве инструкции самому Государю), жена не то что словом — жестом единым не имела права перечить супругу-хозяину, не говоря уже о том, чтобы «влиять», диктовать, нашептывая-наталкивая его на какие-либо важные решения и действия... Тем несуразнее и внутренне противоречивее выглядит на таком фоне «образ» Анастасии Романовны, представившийся г-ну Радзинскому — «образ» женщины слабой, покорной, но, однако, ставшей «уздой» для «страстей» Грозного Царя и смерть которой «перевернула историю Руси»....

Все оказалось бы гораздо ближе к исторической действительности, допусти проницательный наш историк-психолог мысль о том, что взаимоотношения между Иоанном и Анастасией даже в принципе невозможно рассматривать на таком примитивном уровне, как отношения Господства одного над другим. Этот взгляд устарел и изжил сам себя. Реальные факты свидетельствуют — не таким был Грозный, чтобы подпадать, хоть изредка, под власть жены, равно как вряд ли требовал он от нее слепого повиновения, скорее — жаждал понимания. Не такой была и Царица Анастасия, чтобы желать «контроля» над мужем, также как никогда не приходилось ей «удерживать» Иоанна от чего-то дурного. Рожденные любовью и высочайшим религиозным чувством долга друг перед другом, взаимоотношения между супругами были совершенно иного рода. И значит, само понятие «узды» здесь абсолютно неуместно — стоит лишь вглядеться... Но, повторим, неукоснительно следуя указанной выше, изначально противоречивой точке зрения, неутомимый наш рассказчик показывает первую жену Грозного Царя именно как «сдерживавшую» его тиранские порывы. Чтобы ярче оттенить эти явно надуманные построения, г-н Радзинский не постеснялся пойти даже на откровенную, рассчитанную на обывательское неведение подтасовку исторических фактов, поместив в своем тексте рассказ о смерти Анастасии раньше рассказа об отставке Сильвестра и Адашева, более того, представив эту отставку именно как начало гонений и расправ...

Однако читатель видел: Царица Анастасия умерла тогда, когда последствия измены Алексея Адашева у лее вскрылись и он уже был отстранен Государем от командования войсками. Так же, как, не одобрив эту отставку и протестуя против нее, уже покинул Москву, по собственной воле ушел в Кирилло-Белозерский Монастырь поп Сильвестр (кстати, забрав туда личную библиотеку, что само по себе говорит о полной добровольности его ухода из столицы). Следовательно, «первыми жертвами» эти двое явно не были, и говорить о начале расправ, как поспешил сделать наш телеисторик, оснований нет. А вот о том, почему скончалась молодая Царица и кто особенно мог быть заинтересован в ее смерти, хоть несколько слов сказать действительно надо...

Формально Анастасия Романовна умерла от болезни. Но вряд ли можно допустить, что только пошатнувшееся здоровье стало основным фактором, повлекшим за собой столь раннюю кончину ее — не достигшей и тридцати лет. Не требует доказательств: летальный исход во многом зависит не столько от причин внутренних, чисто физических, сколько от обстоятельств внешних, от той психологической атмосферы, в которой находится больной человек. Иногда она способна поднять уже умирающего, иногда — обострить, привести к смертельному концу совсем незначительную хворь. Вот и в случае с Анастасией мы, очевидно, имеем дело как раз с тем, когда сознательно или нет, но занемогшую молодую женщину просто «добили» — добили самим отношением, взглядами, разговорами — словом, всем тем набором убийственных средств, и теперь известных не менее, чем в XVI веке. Причины такой жестокости по отношению к Царице? Причин было много...

Преданно и бескорыстно любя мужа, разделяя его тревоги, поддерживая его своим человеческим теплом, Анастасия уже одним этим вызывала ненависть тех, кто на преданность и бескорыстие был не способен, кто не желал служить Царю без выгоды лично для себя, кто сам хотел властвовать его именем... Не менее, а возможно, даже еще более трудным было положение при дворе братьев Анастасии — Даниила и Никиты Захарьиных, на которых кичившаяся своей родовитостью аристократия смотрела как на узурпаторов²⁴⁶, не желая мириться с тем, что высокий их авторитет и влияние вполне заслуженны. Ведь храбрые воеводы, разумные Государственные мужи (вспомним их предложение вывести лишние войска из Казанского ханства), оба стояли они с Иоанном под стенами волжской твердыни, сражались в Прибалтике, реальными действиями добиваясь осуществления его стратегических замыслов. Словом, это тоже рождало ненависть. Ненависть тех, кто являлся их противниками, кто не желал войны в Ливонии, и читатель знает их имена. Ненависть и зависть. Нестерпимое желание свалить этих опасных конкурентов, оттеснить от Государя, от власти, навсегда покончить с ними²⁴⁷. Постоянные склоки, вражда и взаимные обвинения между членами ближней Думы Захарьиными с одной стороны и оппозиционной группой Адашева—Сильвестра с другой были общеизвестны, об этом говорят многие летописи. И все же до тех пор, пока Захарьины являлись «шурьями» Царя, бороться с ними было делом нелегким. Анастасия мешала, мешала самим своим существованием так, что в пылу столкновений, например, Сильвестр не раз позволял себе «непотребные»²⁴⁸ слова в адрес Царицы... Не они ли и стали для молодой женщины теми последними смертельными каплями, оборвавшими ее жизнь? Ведь если учесть это обстоятельство, то становится совершенно понятным и то заключение, к которому пришло расследование, проведенное по указу Грозного после смерти Царицы. А оно гласило: Анастасия была «очарована»²⁴⁹ (околдована) Сильвестром и его сотоварищами²⁵⁰. Сиречь, скончалась, убитая не ядом, но словом...

И что же Царь? Повелел ли он в лютом горе покарать изменников? Приказал ли отсечь им головы, четвертовать или сжечь прилюдно на костре, как частенько практиковалось тогда в Европе? Или хоть повесить, наконец?.. Ведь на Алексее Адашеве, помимо участия в заговоре против Анастасии, лежала ответственность за фактически дважды сорванное наступление Русских войск в Ливонии, за что виселицы он заслуживал уж точно. Но... Нет, читатель, опять и опять нет. Ни Адашева, ни Сильвестра Иоанн не велел даже везти на суд в Москву. Суд был совершен заочно. И некоторые историки (а вместе с ними, конечно, и г-н Радзинский) считают такой шаг проявлением слабости Грозного, его страха перед открытым разбирательством, тогда как даже сам Митрополит Макарий настаивал на соблюдении всех формальностей, требовал личного присутствия обвиняемых на судебных заседаниях с тем, чтобы они тоже могли высказаться, объяснить свои действия²⁵¹. Но задумаемся: так ли уж трудно понять Иоанна, на сей раз действительно не согласившегося с мнением своего старого учителя?.. Не забудем, он вел войну. Тысячи вопросов ежедневно ждали его решения, его, Царя, воли и разума, рвали на части его душу. Рвали с раннего утра и до поздней ночи. В такой обстановке не совершенно ли естественно посчитал Иоанн излишним устраивать некий «показательный процесс», еще один дотошный разбор того, что и так уже было ясно ему и что, главное, невозможно было ни оправдать, ни изменить. Он понял, что его в очередной раз предали, и с омерзением не пожелал видеть лица предателей. Что же до приговора... Пусть читатель судит сам о его жестокости: Адашева Иоанн приказал взять под стражу и посадить в тюрьму в Дерпте, где тот вскоре и умер, как говорилось выше. Сильвестра же только теперь уже действительно сослали на Соловки — «в белые ледяные ночи», как красиво, с чувством сказано у нашего повествователя, вот только, жаль, с весьма ощутимыми пропусками реальных событий. Разобрать бумаги и книги, оставленные в Кирилло-Белозерском Монастыре бывшим Государевым секретарем, отправлен был сам канцлер Висковатый...

Таким образом, при внимательном и беспристрастном взгляде на эту «несправедливую расправу с Адашевым и Сильвестром» — расправу, ставшую будто бы началом принципиально новой эпохи в Царствовании Грозного, — сразу проступает вся невероятная ее раздутость, так же как и абсолютная безосновательность вытекающего из нее представления о двух периодах правления первого Русского Царя. Хотя несомненно, что под давлением обстоятельств Иоанн с течением времени становился в своих действиях все более суровым, но мы видели, что к этому его вынуждала сама жизнь. Мы видели, что все, осуществленное в России с момента его фактического прихода к власти, было осуществлено по его инициативе и во многом под его личным руководством. И в каждом результате он был заинтересован прежде всего сам, воистину кровно, как «прирожденный Государь»²⁵², не щадя ради его достижения ни себя, ни кого бы то ни было другого. Эта присущая ему могучая воля к деятельности, это глубинное чувство ответственности за все, столь ярко проявившаяся уже тогда, когда он юношей, стоя на Лобном месте, просил у народа прощения за преступления своих бояр, с годами могла лишь усилиться, стать еще более обостренной из-за тяжелейших разочарований, душевных ран и потерь, в которых — мы видели тоже, — недостатка не было. Именно поэтому, перешагнув тридцатилетний рубеж собственной жизни, Иоанн действительно станет жестче к своему окружению. Станет чрезвычайно требовательным и бескомпромиссным, а по отношению к врагам — и безжалостным. Но означало это не пресловутый «гибельный перелом» в нем самом и в характере его правления, а скорее первый итог, окончательное завершение формирования его как глубоко неординарного человека и великого Государя...

Между тем еще профессор Р.Ю. Виппер отмечал, что в этом по сути своей ошибочном разделении Царствования Иоанна Грозного на две «разные» эпохи «заключена была вместе с тем оценка личности и деятельности Иоанна Грозного: оно служило главной основой для умаления его исторической роли, для занесения его в число величайших тиранов. К сожалению, при анализе этого вопроса большинство историков сосредотачивало свое внимание на переменах во внутренней жизни Московского Государства и мало считалось с международной обстановкой, в которой (оно) находилось в течение... Царствования Иоанна IV. Суровые критики как бы забыли (выделено нами. —Авт.), вся вторая половина Царствования Иоанна Грозного проходила под знаком непрерывной войны, и притом войны наиболее тяжелой, какую когда-либо вело ВеликоРусское Государство»²⁵³.

Забыли, например, о том, как трудно стало уже в первый год после раздела Ливонии (1561). Как стало не хватать пехоты, вследствие чего литовцы смогли нанести в это время Русским армиям несколько весьма серьезных поражений — в 1562 г. сам Князь Курбский был разгромлен ими под Невелем²⁵⁴. Но и тогда Царю снова удалось спасти положение.

Во-первых, он умело нейтрализовал по крайней мере двоих из трех основных своих соперников в Прибалтике — Данию и Швецию. Ради этого Грозный, заключая 20 августа 1561 г. перемирие со шведами сроком на 20 лет, согласился на занятие ими земель нынешней Эстонии. Также посчитал он разумным в сложившейся ситуации согласиться и с аннексией датчанами острова Эзель — соответствующий мирный договор между Россией и Данией был подписан 7 августа 1562 г.²⁵⁵. Это давало возможность вновь сосредоточить все силы на борьбе против одного, главного врага Руси — против Польши-Литвы.

Иоанн сам разработал план новой военной кампании и сам руководил его осуществлением. Уже в январе 15бЗ г. сосредоточенная близ Можайска 80-тысячная Русская армия под личным командованием Царя двинулась на Полоцк — древний Русский город, некогда захваченный, отторгнутый от России и превращенный в мощную пограничную крепость, закрывавшую дорогу на литовскую столицу Вильну. Вероятно, Государь прежде всего хотел нанести решительный удар врагу на его собственной территории и тем самым заставить отступить из Ливонии — ведь Полоцк стоял на самом переКрестье путей, связывающих Литву и Ливонию²⁵⁶. По зимним дорогам, в снегах, войска шли тяжело, шли почти месяц, и это было немудрено: одно лишь ядро для осадной пушки весило 20 пудов, а таких везли сотни и сотни... Город окружили только в первых числах февраля.

Но, создавая свой портрет Грозного, наш маститый писатель-историк почему-то лишь походя обмолвился об этом походе, о знаменитом «Полоцком взятии» — еще одном грандиозном военном триумфе Иоанна IV, сравнимом по значению лишь с падением Казани. Блестяще организованная осада, обилие пушек и боеприпасов позволили овладеть практически неприступной крепостью всего за две недели. В помощь Полоцкому гарнизону литовское правительство спешно направило гетмана Н. Радзивилла с 3400 солдатами. Но гетман, остановившись в семи милях от города, оказать помощь осажденным так и не решился²⁵⁷.

Беспощадный огонь тяжелой артиллерии разрушил стены городского острога, и литовцы вынуждены были укрыться в Верхнем замке. В одном из боев сильно контузило боярина И.В. Болыного-Шереметева, командовавшего передовым полком. Как свидетельствует летописец, пушечное ядро, пролетая, «погладило» боярина «по уху»²⁵⁸. 11 февраля осадные пушки начали перетаскивать уже внутрь сожженного острога, устанавливая против главной крепостной башни Полоцка — так называемых «Темных ворот». В ночь на 13 февраля «главному нарядному воеводе» (начальнику артиллерии) Князю М.П. Репнину Царь велел начать сплошной безостановочный обстрел: «бити по городу по всему не с одного места — изо всего наряду и из верхних пушек из вогненных»²⁵⁹. После двух суток такой массированной, не прекращавшейся даже ночью канонады загорелся Верхний замок. На рассвете 15 февраля польско-литовский гарнизон выбросил белые флаги и сдался. Причем, как почти полвека назад, после победного штурма Смоленска отпустил всех пленных поляков Василий III, так и теперь его сыном Иоанном были щедро одарены (шубами²⁵⁹) и отпущены восвояси все сдавшиеся польские офицеры и солдаты...

Капитуляцию Полоцка принял лично сам Царь. Рядом стояли двоюродный брат Государя — Князь Владимир Андреевич Старицкий и бывший казанский хан Александр Сафа-Киреевич, также принимавшие участие в походе. Мы не беремся представить, какие чувства переполняли душу Иоанна в тот миг, когда перед ним торжественно склонили знамена разгромленного противника, когда поднесли ключи от древнейшего Русского города, вновь возвращаемого Отечеству. Вспоминал ли он прошлое? Думал ли о будущем? Лучше всего говорят об этом его собственные строки, в те же дни адресованные им Владыке Макарию:²⁶⁰ «Исполнилось, — писал Царь, — пророчество Русского угодника, чудотворца Петра Митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: Бог несказанную милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, в наши руки нам дал»²⁶¹. Он был счастлив. Он был горд. И, как подчеркивает историк, действительно имел право гордиться этой победой. Ибо отлаженный им механизм власти, «все его колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов»²⁶².

Кстати, такой же четкий порядок стремился установить Грозный и во вновь покоренном крае. Приказав приступить к немедленному восстановлению Полоцка, Царь, уезжая в Москву, оставил своим воеводам лично написанную инструкцию, содержавшую целый перечень глубоко, до мелочей продуманных мер по управлению Полоцком. Так, он считал, что по ночам воеводы обязаны сами по очереди объезжать город. У местных жителей должно быть изъято все оружие. Городские ворота каждый вечер запираться. Но при этом же Грозный строжайше требовал от своих наместников, чтобы они относились к горожанам предельно честно, чтобы творили «суд скорый и правый», «поместному обычаю».²⁶³ Такова была воля «тирана»²⁶⁴...

Падение Полоцка — момент высшего успеха России в Ливонской войне. Русская армия заняла ключевую крепость на Западной Двине, в устье которой находился крупнейший ливонский порт Рига и совсем близко была Вильна. Сокрушительный натиск Иоанна Грозного вызвал страх не только у поляков и литовцев, незамедлительно снарядивших большое посольство в Москву с предложениями о мире. Личное послание, содержавшее просьбу прекратить войну против его вассалов, направил Русскому Царю сам германский Император Фердинанд I Габсбург. Вместо «ненужного кровопролития между Христианами» Фердинанд предлагал Иоанну заключить союз и объединить усилия в борьбе с общим врагом — турками. Этим предложением Император, вероятно, надеялся достичь сразу двух целей: отвлечь Русских от наступления в Прибалтике и столкнуть их с Османами... И Грозный, конечно, понял его. Он ответил Фердинанду—с иронией, почти потешаясь над ним, но в то же время проявляя великолепную осведомленность и находчивость опытнейшего дипломата. Его ответное личное послание Габсбургу произвело на Западе эффект разорвавшейся бомбы, сразу же было переведено и издано на немецком языке в виде брошюры, своеобразного «летучего листка». Также были сделаны переводы на латынь. И, собственно, лишь благодаря этим переводам сохранился для нас текст послания...²⁶⁵

Не говоря Императору ни «да», ни «нет» относительно предложенного антиосманского союза, совершенно не думая отказываться от достигнутых военных успехов, но, как отмечает исследователь, не желая и «излишне раздражать своего влиятельного адресата, прибавляя к списку своих врагов еще одного»²⁶⁶, Грозный сделал блестящий «ход конем», заявив Фердинанду, что воюет в Ливонии практически за его же интересы — против еретиков-лютеран, главной головной боли Габсбургов...

Совершенно справедливо указывая на широко охватившее тогда Прибалтику (как и всю Европу) движение протестантской Реформации, на то, что очень многие там «преступили Божию заповедь» и «впали в Лютерово учение», Грозный заявил главе Священной Римской Империи, что начал Ливонскую войну исключительно потому, что потерял надежду на возвращение ливонцев к «справедливости и старому закону»²⁶⁷ (а ведь он отлично знал, что «старым законом» был там католицизм!..). Иными словами, Православный Царь, всю жизнь презиравший «латынскую ересь», вдруг сам себя объявил католическим Крестоносцем... Конечно, это была шутка. Но шутка злая, отменно просчитанная и попавшая своим острием в самую цель. Ибо не было тогда для «германского цесаря» ни одной более тяжелой проблемы, нежели борьба с протестантизмом. «Грозный очень хорошо знал, какое место занимала в политике Габсбургов идея католической контрреформации. Фердинанд I много лет воевал против «Лютерова учения» в Германии, его племянник Филипп II Испанский уже готовился стяжать лавры первого врага Реформации. Выступая против «Лютерова учения», Грозный задевал весьма чувствительную струну габсбургской политики...»²⁶⁸

Таким образом, 1563 год стал для Иоанна годом его наивысшего могущества и популярности. Он владел выходом к морю и восточной половиной Ливонии, обеспечив себе торговую и военную дорогу по Западной Двине. И хотя литовская сторона, затягивая переговоры, все еще отказывалась признать потерю Полоцка, отдельные разведывательные отряды Грозного доходили уже до Вильны. Захват литовской столицы был вполне реален. Но вновь обострившаяся внутриполитическая обстановка и ошибки воевод не дали возможности Царю осуществить этот решающий рывок.

Дело было в том, что «знать легко бы простила Грозному отставку его худородных советников Адашева и Сильвестра, но она не желала мириться с покушением на прерогативы боярской Думы»²⁶⁹. А ведь именно боярскую Думу стал в это время все больше игнорировать Царь. В условиях затягивающейся войны ему, как никогда прежде, необходимы были новые, оперативно действующие органы управления — приказы, где дела вели уже отнюдь не бояре. И оттесняемая от кормила власти старая удельная аристократия вознегодовала. На этот раз оппозицию возглавил не кто иной, как бывший друг Иоанна и, по словам Эдварда Радзинского, единственный из членов «разгромленной «Избранной Рады», еще остававшийся на свободе Князь Андрей Михайлович Курбский. Как подчеркивает историк, сей «идеолог боярства... самым решительным образом протестовал против ущемления привилегий знати и передачи функций управления в руки приказных (дьяков). Писарям Русским, утверждал он, «Князь великий зело верит, а избирает их ни от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства, а то ненавидячи творит вельмож своих»²⁷⁰. Высказывание весьма красноречивое для будущего первого в истории Руси «диссидента» и ярого критика Царского Самодержавия. Ибо уже очень скоро, уже из-за границы, Князь Курбский лицемерно бросит Иоанну Грозному совсем иной упрек — обвинит в гонениях на это же «простое всенародство» или, как выразились бы теперь, «в ущемлении прав и свобод граждан»... Но не станем забегать вперед, прерывая естественную ткань истории.

Поддерживая приказы, ведя все более жесткую борьбу за централизацию Государственной власти, Грозный одновременно попытался лишить феодальную аристократию того, на чем, собственно, держалось ее политическое могущество, — земельных владений. Он знал, что, не отняв у знати этой опоры, ему не удастся сломить ее сопротивление и до конца осуществить столь необходимые преобразования в управлении страной. Поэтому, готова наступление на западном фронте, Царь в то же время велел руководителям приказов разработать новое уложение о княжеских вотчинах. Это новое уложение, утвержденное 15 января 1562 г., резко ограничивало права княжат по распоряжению своими старинными родовыми землями (в частности им категорически запрещалось продавать и менять вотчины). Выморочные же владения были объявлены исключительно собственностью Государственной казны. Братья и племянники умершего Князя-вотчинника могли наследовать его земли лишь с разрешения самого Государя²⁷¹.

Так, по словам Курбского, были «разграблены» многие «сильные и славные» роды²⁷², ввиду чего оппозиция все чаще стала обращать «свои взоры в сторону Литвы. Там искали спасения те, кто не хотел мириться с Самодержавными устремлениями Грозного. Откуда ждали помощи те, кто подумывал об устранении Царя Иоанна. Тревога властей по поводу (этих) связей возрастала до мере того, как сражение на Русско-литовской границе приобретало все более ожесточенный характер»...²⁷³ Например, чуть не сбежал в Литву глава боярской Думы Князь Иоанн Вельский. При аресте у Князя нашли грамоты от короля Сигизмунда-Августа, гарантировавшие ему надежное убежище в Литве, а также подробную роспись дороги до литовского рубежа. Предпринял попытку уйти в Литву и смоленский воевода Князь Дмитрий Курлятев — его случайно задержали уже, видимо, на самом кордоне. Потом, стремясь оправдаться, он писал Царю, что лишь ненароком «заблудился» вместе со свитой в дороге... Курлятев был отозван из Смоленска и сослан в отдаленный Монастырь на Ладожском озере²⁷⁴.

Наконец, новая измена обнаружилась со стороны двоюродного брата Государя — Князя Владимира Старицкого, одного из главных участников давнего «мятежа у Царевой постели». Именно в тот момент, когда армия Иоанна (в которой были и старицкие удельные полки) шла к Полоцку, из ставки Князя Старицкого бежал его ближний дворянин Борис Хлызнев-Колычев, предупредивший полоцких воевод о намерении Царя осадить крепость. Но тогда, уже во время осады города, Иоанн словно отказался поверить в причастность Владимира к этому делу и приказал лишь установить наблюдение за братом... Однако поверить вскоре все-таки пришлось. Обратившись к Царю, своего Господина разоблачил удельный дьяк Старицкого — Савлук Иоаннов. Причем, узнав об этом, Князь Владимир «пытался отделаться от доносчика и упрятал его в тюрьму. Но Грозный велел привезти Савлука в Москву и лично допросил дьяка. Вина удельного Князя оказалась столь значительной, что Царь отдал приказ о конфискации Старицкого княжества и предании суду удельного Владыки»²⁷⁵. В то же время, как свидетельствует летописец, Грозный, не пожелав сам судить двоюродного брата, вынес дело на рассмотрение высшего Духовенства: «и перед отцом своим богомольцем Макарием Митрополитом и перед Владыками и перед Освященным Собором Царь... княгине Ефросинье и ко Князю Владимиру неиспроавление и неправды им известил и для отца своего Макария Митрополита и Архиепископов гнев свой им отдал...»²⁷⁶ — то есть простил. Выслана и 5 августа 1563 г. пострижена в монахини была только мать Владимира Андреевича, гордая, неукротимо властная княгиня Ефросинья Старицкая (не случайно и в летописи она названа первой). Ибо именно ее, а не брата (человека бесхарактерного, недалекого, поступки которого он откровенно называл «дуростью») считал Иоанн подлинной вдохновительницей заговора...

Однако передавая эпизод о «расправе со Старицкими», Эдвард Радзинский по привычке объяснил читателю это «дело» наиболее упрощенно — как жестокую «плату по давним долгам, за далекий «мятеж у Царевой постели», как месть Иоанна своему брату и «его старухе-матери» (на самом деле вовсе еще не старой женщине), коих он и в живых-то оставил лишь для того, по словам автора, чтобы они «пожили в страхе — это куда хуже смерти»... Что ж, действительно, опальная княгиня, принявшая при постриге имя Евдокии, еще довольно долго прожила в Воскресенской женской Обители, расположенной неподалеку от знаменитого Кирилло-Белозерского Монастыря. Из общеизвестных исторических исследований явствует: даже там высокородной монахине специальным Царским распоряжением позволено было «сохранить при себе не только прислугу, но и ближних боярынь-советниц. Последовавшие за ней слуги получили несколько тысяч четвертей земли в оКрестностях Монастыря. Воскресенская Обитель не была для Ефросиньи тюрьмой. Изредка ей позволяли ездить на богомолье в соседние Обители. Под Монастырской крышей старица собрала искусных вышивальщиц. Изготовленные в ее мастерской вышивки отличались высокими художественными достоинствами»²⁷⁷... Было ли это следствием «жизни в страхе»? Или же... Или же наоборот — проявлением душевного покоя, обретенного княгиней в тиши и сосредоточенности отдаленного Монастыря? Проявлением того истинного смирения, которое достигается не сразу и не просто, путем глубокого осмысления человеком своих грехов и которого так не хватало ей, Ефросинье, чья душа столь долгие годы была обуреваема честолюбивыми замыслами возвести на Престол собственного сына?.. Пусть читатель думает и решает сам...

А конфискованный удел Иоанн вскоре тоже вернул Владимиру. Уже в октябре оба брата вместе ездили на охоту в Старицу...

«Опала Старицких» произошла на исходе лета 1563 г. Краткое упоминание о ней находится в труде Э. Радзинского на странице 59-й. Буквально же страницей раньше уважаемый наш автор поместил (не менее краткий!) рассказ еще об одном «зверстве» Грозного — расправе с боярином Михаилом Репниным и Князем Юрием Кашиным, «участниками ливонских баталий»... Между тем, согласно реальной хронологии, Государь действительно казнил сих именитых мужей, но не ранее лета 1563 г., а гораздо позже — уже зимой 1563/64 г. И в этой новой, на первый взгляд, совсем незаметной, незначительной неточности тоже имеется своя потаенная недосказанность...

Начнем с того, что описание «Мученической» кончины боярина Репнина, равно как и убийства его родственника — Князя Кашина, полностью взято нашим литератором из послания Курбского, в котором Князь в самых резких выражениях ругал Иоанна за пролитие «Святой крови» своих воевод. Именно Курбский, сидя уже за польско-литовским кордоном, первым сочинил легенду о том, как будто бы однажды Царь позвал к себе на пир боярина Репнина. Застолье было шумным. Наконец, изрядно выпив, все присутствовавшие пустились плясать вместе со скоморохами, и лишь один именитый вельможа Репнин счел подобное унизительным для себя, стал открыто корить Иоанна в «недостойных Христианского Царя действиях». Причем Иоанн пробовал образумить строптивца, просил, протягивая ему маску: «Веселися и играй с нами»²⁷⁸, но тот упрямо и гордо растоптал поданную Царем маску, за что был взашей выгнан, а затем и убит — в Церкви. Ибо, как через века дополняет Курбского г-н Радзинский, Грозный хотел, чтобы бояре знали: даже «Бог не спасет от гнева Государева. Все должны по-холопьи чтить отныне одну волю — его, Царскую. Она теперь — воля Божья»...

Невзирая на весь мрачный колорит этой «истории», даже такие современные либеральны исследователи, как Р.Г. Скрынников, считают ее «притчей»²⁷⁹, намеренным вымыслом Князя Курбского, не имеющим реальных исторических оснований, но который, однако же, «хорошо характеризует взаимоотношения Царя с «великими» боярами накануне опричнины... Князья не только перечили, но и грубили Самодержавному Владыке»²⁸⁰. Сочиняя свои гнусные писания о «кровожадном деспоте», Курбский и стремился прежде всего оправдать их. Оправдать и их высокомерное хамство, и подлую измену. Словом, все то, о чем он имел информацию намного большую, чем мы сейчас...

Действительные причины и обстоятельства казни Репнина и Кашина были следующие. В конце 1563 г. Москву посетило новое большое польско-литовское посольство, возглавлявшееся Юрием Хоткевичем. Но переговоры закончились ничем. Литовская сторона снова отказалась признать потерю Полоцка и уступить Русским ливонские земли до Двины. А потому продолжение военных действий оказывалось неминуемым. Вероятно, предвидя именно такой исход событий, Иоанн Грозный уже к этому времени подготовил новый план наступления на западном фронте. И как только литовские дипломаты покинули Русь, военные действия возобновились²⁸¹.

Замысел нового наступления был широк и смел, предполагал быстрое проникновение в глубь территории противника. Согласно ему завоеватель Дерпта П.И. Шуйский должен был выступить с войсками из Полоцка, Серебряные-Оболенские — из Вязьмы и, соединившись вместе, идти на Минск и Новогрудок. Но... секретные сведения о перемещениях Русских армий оказались выданными врагу. Благодаря этому литовцы успели сосредоточить свои главные силы на нужном направлении и не допустили соединения Русских. Неподалеку от города Чашникова на реке Уле вечером 28 января 1564 г. полоцкая армия П.И. Шуйского (который двигался, кстати, «оплошася небрежно», и даже собственные боевые доспехи воеводы везли позади него, в санях), неожиданно попала в засаду и была наголову разбита войсками Н. Радзивилла²⁸². Спаслись лишь немногие, бежав назад в Полоцк...

Кто конкретно повинен в этом военном преступлении и в этой трагедии — мы, пожалуй, не узнаем уже никогда. Но четко известно: о деталях секретного плана наступления в Литву знал только Царь и члены боярской Думы, утверждавшие этот план. Следовательно, очень логично, что именно члены Думы, среди которых был и боярин М. Репнин, оказались  первыми, на кого пало подозрение в измене. Только кто-то из них, по мнению Иоанна, мог выдать и выдал секретные сведения находившимся в Москве литовским послам. И если приказ казнить Репнина он отдал на рассвете 31 января 1564 г. — именно тогда, когда в столице получили весть о страшном разгроме, то вряд ли можно думать, что у Царя не было для такого шага никаких серьезных оснований...

И еще один факт, опущенный нашим рассказчиком. Боярина Репнина убили не «в Церкви, во время всеношной», но уже на улице, выведя его из Храма²⁸³. Такая же кара постигла через несколько часов и его родича — Юрия Кашина. В синодиках опальных (поминальных списках казненных за счет Государственной казны, списках, рассылавшихся Иоанном по всем Русским Монастырям) Репнин и Кашин записаны вместе в том порядке, в каком они подверглись казни²⁸⁴. Как писал знаменитый Церковный историк и публицист Митрополит Иоанн, «Царь не желал казненным зла, прося у Церкви Святых молитв об упокоении мятежных душ изменников и предателей»²⁸⁵...

Но почему же все-таки не было суда, спросит внимательный читатель. Ведь, в конце концов, именно казнь без суда больше всего дает повод заподозрить Грозного в несправедливом и жестоком убийстве... Да, суда не было. Согласно законам Русского Государства (см. Судебник 1550 г.) судить боярина имела право только боярская Дума, а она вряд ли пожелала бы выдать на расправу знатнейших своих членов, сколь бы ни велика была их вина. Не рассчитывая преодолеть ее сопротивление, Царь и отдал столь резкий, суровый приказ — покончить с предателями действительно без суда и следствия. Всего несколько месяцев спустя, отвечая на обвинения Курбского в свирепой кровожадности и «кривине суда», Грозный прямо писал о совершенном боярами преступлении. О том, что «сия их измена всей вселенной ведома», а «таких собак везде казнят!». И так ли уж не прав был Царь?..

245. ПСРЛ.Т. 13.С.328.

246. СкрынниковР.Г. Иоанн Грозный. С. 73.

247. Позднее, уже в Польше кропая свои желчные мемуары, Князь Курбский назовет своих былых соперников «лукавыми ласкателями», будто только одной лестью завоевавшими доверие Царя и высокое при нем положение. Однако, истории-то все равно известно, кто действительно был тогда лукав...

248. ПерЕписка Иоанна Грозного и Андрея Курбского. С. 33.

249. Курбский AM. Сочинения. С. 32—45.

250. В деле фигурировала, например, приживалка Алексея Адашева — некая полька Магдалина, также обвиненная в «порче» Царицы.

251. Скрынников Р.Г. Великий Государь. С. 189.

252. Т. е. потомственный, законный правитель страны, как писал сам Грозный в Посланиях к Курбскому.

253. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 55.

254. Kronika Marcina Bielskitgo. Ks. VII. Warszawa. 1832. С 155-156.

255. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 162—163, 275.

256. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 54.

257. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 177. 2ПСРЛ.Т. 13. С. 357. 3 Там же

258. ПСРЛ. т. 13. с. 363

259. Менее года прожил после этой победы уже престарелый Святитель, бывший рядом с Иоанном в самую тяжелую пору становления его как личности и как Государя. 31 декабря 1563 года он мирно почил, словно убедившись, что выполнил свой долг до конца.

260. ПСРЛ. Т. 13. С. 362.

261. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 54.

262. Акты исторические. Т. I. № 169. См. также: ПСРЛ. Т. 13. С. 363-364.

263. Правда, объективности ради следует сказать: были в Полоцке и те, кого Грозный не то, что не пощадил, но обошелся с прямой жестокостью. Это были евреи-ростовщики и евреи—владельцы питейных заведений. Имея в Полоцке (как и по всему Польско-Литовскому Государству) фактическую монополию на соответствующие виды предпринимательства, именно евреи столетиями занимались тем, что в просторечии называется разорением и спаИоаннием людей. Завоевав город, Русский Царь хотел немедленно положить этому предел. Более того. Грозный приказал всем евреям принять крещение. По свидетельству современника, от предложенного иудейской общиной города огромного выкупа Государь отказался, а всех евреев, не согласившихся Креститься, велел утопить в Двине. — См.: Штаден Г. Записки о Москве Иоанна Грозного. — М., 1925. С 117.

264. Любич-Романович В. Сказания иностранцев о России XVI-XVII вв. СПб., 1843.

265. Лурье Я. С. Указ. соч. С 490.

266. Лурье Я. С Указ. соч. С. 490. 2Тамже.С491.

267. СкрынниковР.Г. Иоанн Грозный. С. 73.

268. Там же. С. 74.

269. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 75.

270. Сб. РИБ. Т. XXXI. С. 114-115.

271. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 78.

272. Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 258.

273. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 79.

274. ПСРЛ. Т. 13 С. 258.

275. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 79.

276. Курбский AM. Сказания. С. 279..

277. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 86—87. 3 Там же. С. 86—87.

278. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 385.

279. ПСРЛ.Т. 13. С. 375, 377.

280. См. об этом подробно: Скрынников Р.Г. Начало опричнины. — Изд. ЛГУ. 1966. С 170- 179, 199,200.

281. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 216—217.

282. Иоанн (Снычев). Самодержавие Духа. С. 184.

Предыдущие главы книги