Князь Н.Д. Жевахов. Воспоминания товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода. Т2

(Новый Садъ. Королевство С.Х.С. 1928 г.)

1. 1919 год. 3

1.17. Скит Пречистыя. 3

1.17.3. Иеромонах казался чрезвычайно смиренным, говорил постоянно о Боге, о любви к ближнему и от души ненавидел игумена монастыря  3

1.17.4. Вокруг бурлили страсти, интриги, зависть и злоба отрекшихся от мира монахов  7

1.17.5. Многозаботливость и многопопечение увеличивает тяжесть креста, а смелое предание себя воле Бога снимает эту тяжесть! 14

Титульный лист второго тома Воспоминаний Н.Д. Жевахова чтобы получить больший размер - нужно кликнуть мышью

Сегодня мы продолжаем выборочно знакомиться со вторым томом книги Князя Н.Д. Жевахова “ Воспоминания …”. Первый том и часть второго тома его Воспоминаний можно скачать по адресу. Второй том в электроном виде найти очень трудно. Последние главы Второго тома скачать можно здесь.

Издательство “Царское Дело” выпустило оба тома под одной обложкой. Вот что указывается в аннотации к этой книге.

Воспоминания товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Николая Давидовича Жевахова (1874 - 1947?) – уникальный документ эпохи, в котором автор стремился максимально правдиво изобразить внутреннее состояние Российской Империи во время Первой Мировой войны, в годы страшного клятвопреступного бунта и кровавой революционной смуты начала XX века.

Духовный настрой автора, умение и желание видеть действие Промысла Божия не только в личной жизни, но и в судьбе родного Отечества, – вот что отличает воспоминания Н.Д. Жевахова от мемуаров других участников и свидетелей этих трагических событий русской истории.

Книга издана по благословению Высокопреосвященнейшего Вениамина, архиепископа Владивостокского и Приморского.

В этой книге князь Н.Д. Жевахов часто использует слова, корнем которых является слово “жид”. В связи с этим в очередной раз обращаем Ваше внимание на то, что слово "жид" не имеет никакого отношения к национальности, но является определением слуг сатаны, будучи словом, которое на церковно-славянском языке используется в Священном Писании (в Евангелии от Иоанна (еврея по национальности) и некоторых посланиях Апостола Павла (в прошлом бывшего жидом-христоборцем)). Подробнее об этом читайте в новостном сообщении от 04.01.2008.

Приводимые в книге сведения являются уникальными и о членах синода, и о членах правительства, и о простых людях, и о ситуации в России на кануне февральской "революции" 1917 года. И несмотря на то, что не со всеми выводами и утверждениями князя Жевахова можно согласиться, но Воспоминания князя Жевахова являются крайне полезными для всех тех, кто хочет понять причину гибели Мощнейшей Российской Империя в феврале-марте 1917 года и узнать ценнейшие сведения о событиях в России и на фронтах Гражданской войны в марте 1917 г. – январе 1920 г. Очень ценны наблюдения и размышления князя Жевахова (товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода) и о жизни Русской Церкви. Ибо их нам сообщает честный человек, имевший страх Божий и ревновавший душу свою положить за Царя-Богопомазанника, выполняя волю Божью.

Князь Николай Давыдович Жевахов опубликовал свои Воспоминания в 1923 и 1928 годах: после свержения Богом установленной власти Самодержца над Своим избранным Русским Народом и после разрушения Российской Империи. К этому времени часть русских людей стала приходить в разум, но даже таким верноподданным святого Царя Николая Второго, каким был князь Жевахов, Господь Бог многое не открывал. Ибо еще не пришло тогда время. Но какие удивительно точные выводы делает этот православный патриот и православный человек в начале двадцатых годов прошлого столетия. Слова к современности имеют самое прямое отношение, его уверенность в духовную силу Русского Народа, которая и приведет его к очищению от греха измены своему Богопомазаннику; его уверенность в том, что Россия будет помилована Богом, а потому Он вернет России Помазанника Своего, поражает и вдохновляет. И отец Николай (Гурьянов) обещал: “Царь грядет!”

1. 1919 год[1]

1.17. Скит Пречистыя

1.17.3. Иеромонах казался чрезвычайно смиренным, говорил постоянно о Боге, о любви к ближнему и от души ненавидел игумена монастыря

Икона Пресвятой Богородицы Державная чтобы получить изображение с молитвой Пресвятой Божией Матери - нужно кликнуть мышью

Как ни опустился игумен Мануил, однако же и растратив половину своего духовного богатства, он сохранил на старости лет другую половину и временами проявлял великую духовную мудрость. Он являл собою уже доживающий тип монаха старого закала, в свое время прошедшего школу духовного делания и добросовестно усвоившего ее, и, конечно, очень резко выделялся на общем фоне братии, не проходившей никакой школы и состоящей из мужиков, пришедших из деревень прямо от сохи. Его строгость, какая в глазах распущенной братии казалась тем большей аномалией, что проявлялась в революционное время, уничтожившее различие между прежними начальниками и подчиненными, старость и болезни, – все это являлось в глазах братии достаточным поводом для брожений в ограде Скита, где устраивались всякого рода сходки и совещания и намечались кандидаты на место игумена Мануила, которого братия стремилась заставить уйти на покой.

Особенно усиленно добивался игуменского места иеромонах, которого звали, если не ошибаюсь, Филаретом. Этот иеромонах казался чрезвычайно смиренным и находился почти беспрерывно в состоянии умиления, говорил постоянно о Боге, о любви к ближнему, о подвигах и страданиях, гонениях и преследованиях и, от души ненавидя игумена Мануила, заканчивал свои речи обвинениями последнего в разного рода преступлениях, хотя и делал это так хитро, что в результате получалось впечатление не столько о преступлениях игумена Мануила, сколько о качествах и достоинствах самого рассказчика.

Особенно часто прибегал о. Филарет к моему брату, и как-то однажды зайдя к нему, рассказал брату такую историю:

– Дивны дела Господни, – начал о. Филарет, – не только наяву, но даже в сновидениях свершается Его святая воля. Посетил Господь и меня, грешного, сновидением знаменательным, и кто знает, может быть, в оном и таится великий сокровенный смысл, предварение, скудным моим умом не постигаемое. Вот я и подумал, пойду к Его Сиятельству Владимиру Давидовичу, рабу Божиему смиренному, Они мне по своей учености и расскажут, как сие сновидение понимать должно. Было ли там откровение, а то, пожалуй, даже предварение, или так только – одно мечтание без последствий?

– Расскажите, пожалуйста, – сказал брат, любезно усаживая гостя.

– Не знаю, с чего и начать, – замялся о. Филарет, – искушение, прости Господи, прямо-таки искушение. Вот вижу я себя шествующим в белоснежном одеянии по полю, усеянному райскими цветами... Благоухание такое, что и сказать невозможно, сильно чувствительное, наподобие ладана Афонского или Иерусалимской смирны. В правой руке держу толстую и высокую, ярким пламенем горящую свещу, а в левой, прости Господи, – пальмовую ветвь. Горняя помышляяй, медленным шагом шествую я по райскому полю, преданный богомыслию, и не заметил, как неожиданно подошел не то к озеру, не то к болоту, бурливому и на вид весьма гнусному. Я себе и думаю, откуда-таки завестись такому болоту среди райского поля и как подобает сему быть в явное нарушение и даже противление красоте Божией? Не успел я даже подумать сицевого [такого], как из болота взвился гад, норовивший укусить меня за ногу. Я хотя и сомлел от страха, но, схватив лопату, со всего размаха – «ляс» по голове гада... А он только поморщился и словно еще выше вытянул свою голову.

[Обратим внимание на то, что и ныне очень многие о себе начинают много мнить, насмотревшись "чудесных" и крайне "назидательных" снов и видений. И, в следствие этого, начинают вести себя среди других людей абсолютно неадекватно. Правда, избранным намеками, а то и подробными рассказами этих видений, доносится суть его грандиозного грядущего служения. Но именно эта неадекватность и является предупреждением и его самого, и его окружающих о необходимости крайнего трезвомыслия!]

Тут только я рассмотрел, что то был не гад, а игумен Мануил, т.е. хотя и гад, но с игуменской головою... И до чего же жирная была эта голова, точно салом обмотанная, и вообразить себе, прости Господи, невозможно! Сильно-таки возревновало мое сердце, не место ведь гнусному гаду в сем поле райском, сказал я себе мысленно и... схватив топор, вознамерился убить гада. «Я-таки тебе покажу, – говорил я себе, – как заводиться в неподобающем тебе месте. Коли ты гад, то иди себе в преисподнюю, а не ютись здесь, омрачая смрадом, трепетом и страхом сие священное место, ибо ты гнусен, твое пребывание здесь неуместно, и ты одним своим видом оскверняешь благолепие, а коли ты не гад, а игумен, то тем паче тебе не подобает сидеть в болоте...»

И, взяв топор, я безбоязненно вышел на средину болота, погрузившись до колен в гнусную на вид серо-зеленую, густую, липкую, издающую сильное зловоние массу. И... чудесное дело – одеяние мое белое так и оставалось белоснежным, и гнусная влага не оскверняла его. Высоко замахнувшись с такою силою, какая едва не повергла меня самого навзничь, так что я едва удержался на ногах, я громко возопил: «Ляс» [Бац!], – и ударил гада по голове. «Ляс», – сказал я другой раз и с новой силой, со всего размаха, смазал гада по голове так, что она с ревом, озверелая, тут же и булдыхнула в болото. И, свершив свое дело, с ярким сознанием, что очистил святое место от ненавистного и гнусного гада, я плюнул и стал медленно выходить из болота, внимая сладкозвучному пению райских птиц, многоперистых и хорошо упитанных, различного вида и породы. Не утерпело, однако, мое серд­це, чтобы не оглянуться назад, ибо в мечтаниях мне предносилось, что увижу эту жирную игуменскую голову, с туловищем гада разлученную, плавающей на поверхности болотной. И, о диво!.. Увидел я, увидел эту голову, но не разлученной, а будто еще теснее соединенной с туловищем гада... Но мало этого, эта жирная игуменская голова точно глумилась надо мною... То спрячется, то опять вынырнет и скалит зубы, то перевернется в воде, и не один раз, а несколько, наподобие жирного тюленя, то начнет трястись всем существом своим... Ну прямо-таки, одно слово, нечистая сила дразнила меня и изводила до крайних степеней... Ну тут, понятное дело, я, посрамленный, сейчас же и проснулся... И так мне стало тяжело и томно, что даже пожалел, что лег спать, – закончил о. Филарет, глубоко вздохнув и вопросительно посматривая на моего брата.

Ясно, что, рассказав свое сновидение, о. Филарет ожидал, что брат истолкует его в благоприятном для него смысле и увидит в борьбе о. Филарета с гадом прообраз его борьбы с игуменом Мануилом, а в белоснежном одеянии, горящей свече и пальмовой ветке – эмблему чистоты и правоты о. Филарета, хотя и оставалось невыясненным, каким образом о. Филарет, имея в одной руке горящую свечу, а в другой – пальмовую ветвь, мог действовать топором и лопатою...

Но ожидания о. Филарета не оправдались, и брат сказал ему:

– Значит, Вам так и не удалось победить гада, значит, и бороться с ним было не нужно.

Таков был состав братии Скита.

И, глядя на нее, я с новой силою ощущал то великое недоразумение, какое представлял собою нынешний состав современных монастырей.

1.17.4. Вокруг бурлили страсти, интриги, зависть и злоба отрекшихся от мира монахов

С точки зрения мира братия монастыря состояла из монахов, доводивших свое смирение до таких пределов, что даже настоятели в сане архимандрита или игумена, иеромонахи и иеродиаконы не гнушались черной работы в поле, на огороде или в конюшне, сливаясь в братском единении со всеми послушниками обители. На самом же деле там были не священнослужители, занимавшиеся черной работой, а чернорабочие, по недоразумению носившие рясы и облеченные священным саном.

[Т.е. это были не монахи, а люди, изображающие монахов. У них было лжесмирение, и это показное смирение и приводило к поискам поводов «для брожений в ограде Скита, где устраивались всякого рода сходки и совещания и намечались кандидаты на место игумена Мануила, которого братия стремилась заставить уйти на покой». Эти лжесмиренные монахи были беглецами от своего креста в миру. Они в монастыре не спасали свои души, но, убежав из мира вопреки Воли Бога, губили их в монастыре. Таких "монахов" в современных колхозах в монашеских одеждах хоть пруд пруди!]

Будь то действительные монахи, чернорабочие по послушанию, а не по призванию, по природе же культурные, образованные люди, сознательные христиане, какую бы огромную нравственную силу вносили бы они в жизнь, каким бы явились несокрушимым оплотом Православия и противовесом злу мира! [А в случае, описываемом князем Жеваховым, эти "монахи" вносили свои мирские страсти в ограду монастырскую и своим лжемонашеством умножали ложь и зло мира!]

И мысль об учреждении в России подлинных монастырей, как очагов христианского знания и религиозной настроенности, как средоточия образованных людей, вытесняемых из мира и не способных бороться с его неправдою, с новою силою овладевала мною... Я помню, что, приступив к осуществлению этой мысли в своем имении, я встречал осуждение со стороны некоторых иерархов, говоривших, что я имел в виду специальные монастыри «для дворян»... Нет, иноческая база всегда и везде одинакова и зиждется не на внешности, а на личном отношении инока к этой внешности, главное, конечно, не в том, что окружает инока совне, а в том, каково его настроение и как он воспринимает окружающую его внешность. При всем том, однако, и внешность часто заключает в себе элементы отрицательные и понижает настроение, терзает дух, какой бы чудодейственной силой ни обладали внешние рамки монастырского быта сами по себе, даже безотносительно к своей сущности.

«До каких горних высот мог бы дойти сознательный убежденный инок, если бы был только честен с самим собою и добросовестен», – думал я, анализируя свое собственное настроение, проверяя впечатления окружающего в том виде, в каком они преломлялись в моем сознании под углом зрения иноческой жизни.

Я сидел в своей келий, чувствуя себя отрезанным от всего мира, всеми забытым и никому не нужным. И между тем никогда еще мир не казался мне таким близким, как теперь, никогда сердце мое не растворялось большею жалостью к человеку, казавшемуся мне жертвою своих грехов, страстей и заблуждений, никогда еще я не был более снисходителен к людским немощам и строг к себе, как теперь. И даже ежечасные мелкие неприятности и уколы самолюбия, неизбежные при столкновении с чуждою средою, не причиняли мне огорчения и не волновали меня. Всему я находил объяснение, не роптал и никого не осуждал, а главное, научился замечать и то, мимо чего раньше проходил без внимания.

Созерцая духовным оком окружающее, я ужасался при виде бездны зла, господствовавшего в жизни и поработившего человека, и я недоумевал, зачем оно нужно, чего хотят люди, чего добиваются, к чему стремятся, зачем нужны им эти так называемые блага жизни, которыми много людей пользовалось до революции, а теперь, утратив их, даже не замечает потерянного и свободно обходится без них! Разве в них счастье, разве не самое великое счастье осязать живую связь между небом и землею и чувствовать себя приобщенным к этой связи, сознавать себя не забытым со стороны Бога и пользующимся Его неизреченными милостями, из коих главная – это мир душевный, спокойствие совести!..

А между тем вокруг меня бурлили страсти, царило взаимное недоброжелательство и интриги, зависть и злоба, и отрекшиеся от мира монахи точно соревновались друг с другом в погоне за копеечными мирскими благами и даже строили на революции свои планы и расчеты, вскормленные безмерным честолюбием и тщеславием. Но были между ними и такие, которые «жалели» меня и брата и, оценивая наше нынешнее положение с точки зрения раньше занимаемого, выражали нам свое сочувствие в трогательно нежных формах. Спаси их, Господи!

Внешнее расстояние между нашими положениями теперь и раньше было действительно огромным, однако и брат, и я, тянувшиеся к иночеству, любившие и понимавшие его, если и тяготились в скиту, то не положением послушников, ибо никаких послушаний не несли, а окружавшей нас средою, с которой не находили общего языка и которая не высказывала нам открыто своего недоброжелательства и нерасположения лишь потому, что боялась игумена.

Такое отношение не мешало, однако, той же братии обращаться к нам за разного рода нуждами и даже вести с ними в часы досуга беседы на отвлеченные темы. Особенно интересовалась братия вопросами астрономии и космографии, в какие вкладывала своеобразное содержание, рассматривая светила небесные как места пребывания Бога и ангелов, и интересуясь расстоянием этих мест от земли. Конечно, наши рассказы и объяснения никогда не удовлетворяли братию, ниспровергавшую доводы разума и науки такими репликами, против которых возражать было трудно.

– И одного только я не возьму себе в толк, – горячо возразил однажды один из таких оппонентов, – зачем это нужно господам морочить нам головы и говорить то, чему и малый ребенок никогда не поверит... И где же это видано и кто же сему поверит, что земля вертится?! Да если бы она вертелась, то первыми бы попадали наши колокольни, прости Господи... А коли не падают, значит, по милости Божией, земля пока стоит на своем месте... И опять-таки, зачем ей и понадобилось бы вертеться!.. Все это ни к чему...

– Так-то оно так, – возразил другой, – а про то бывают и землетрясения...

– А где же они бывают, – запальчиво возразил первый, – бывают, да не у нас, а у басурман, да и опять-таки только затем, чтобы они познали Бога, а православному люду землетрясения без надобности, их Бог и не посылает.

– Это, конечно, – вмешался в разговор третий монах, – ну а на чем же собственно держится сама земля-то?!

– На чем держится, – скептически посмотрел на вопросившего первый монах, говоривший уверенно и пользовавшийся авторитетом у братии, – на том и держится, на чем ей полагается держаться...

– Батюшка, батюшка, а вот ученые говорят, что даже знают, сколько верст от одной звезды до другой да во сколько дней бы можно было до­ехать к ним от земли, если бы можно было построить железную дорогу до неба, – сказал какой-то молодой послушник...

– А ты им и веришь, – скептически заметил батюшка. – Во-первых, не нашлось бы и такой длинной лестницы, чтобы ее приставить к небу, а во-вторых, если бы и нашлась такая, то до чего ты ее зацепишь, чтобы держалась? Ну, положим, на земле бы еще и можно было ее утвердить, ну а на небе-то к чему ее приставишь, коли там один только пар? А если не к чему приставить, то и не полезешь на нее, а если не полезешь, то и не вымеряешь и не пересчитаешь... Глупости это все...

Неизвестно, до чего бы договорилась братия, если бы на горизонте не показался игумен Мануил. Тяжело опираясь на руку моего брата, игумен медленно поднимался по крутой тропинке, направляясь в пасеку, куда заходил ежедневно для осмотра огородных продуктов и фруктовых деревьев, составлявших предмет его особенных забот и попечений. Чего только не было на огороде?! Ярко-красные пухлые сочные помидоры, огурцы, арбузы, дыни и клубника, морковь, редька и редиска, упитанные, красивые, свидетельствующие своим видом о нежном уходе за ними хозяина.

Между ними на расстоянии одной сажени друг от друга росли фруктовые деревья: яблони и груши разных сортов, сливы, вишни, персики и абрикосы, – а вокруг сада, с трех сторон, – огромные кусты всевозможных ягод... Там была и малина, и смородина, и крыжовник, и ежевика, и чего только не было!.. И, любуясь плодами своих трудов, игумен с любовью останавливался подле каждого дерева и кустика и, срывая фрукты, наполнял ими свои карманы... Особенно часто он останавливался на помидорах и то и дело наклонялся к земле, чтобы сорвать наилучшие, приговаривая при этом: «Если я их не заберу сегодня, то завтра уже их не будет... Придут "черти" и покрадут». Под «чертями» игумен разумел свою братию, которая дей­ствительно часто появлялась на пасеке, занимаясь «тайноедением»... Я не мог воздержаться от улыбки, глядя на то неимоверное количество разного рода плодов, какое помещалось в карманах игуменского подрясника. Оказалось, что там были не карманы, а Привязанные к обеим сторонам мешки, один из которых предназначался специально для помидоров, часто даже недозрелых, которые потом отлеживались на солнце, а другой для прочих плодов, в том числе для арбузов и дынь...

К ним игумен Мануил проявлял особенно трогательную заботливость.

Как-то однажды, гуляя с игуменом по огороду и обратив внимание, что он срывает огромные листья лопуха и покрывает ими арбузы и дыни, я сказал:

– Зачем Вы это делаете, батюшка, они любят солнце, скорее созреют, а Вы покрываете их лопухом...

Игумен тяжело вздохнул и ответил:

– Конечно любят, но если их не скроешь, то они и не уберегутся от братии... Братия – это те же большевики... Чуть только увидят хорошенького «кавунчика» (так в Малороссии зовется арбуз) или красавицу дыню, так сейчас же и проглотят их... Вот я и спасаю их под лопухами, авось не приметят...

Священномученик Иоасаф (Жевахов, †4.12.1937) чтобы получить больший размер - нужно кликнуть мышью

Мирно и тихо протекала наша жизнь в скиту в первые дни нашего приезда. Скрытый в ущелье горы, скит был отгорожен от мира, точно высокими стенами, мало кому был даже известен, и его трудно было найти. Но вот прошел месяц, большевики неистовствовали в городе все больше, из Киева доходили слухи один ужаснее другого, и от моего взора не укрывалось то беспокойство и те тревоги, какие переживала братия. На расспросы или не отвечали, или успокаивали меня.

И тут, быть может, впервые предо мною раскрылась нежная, полная братской любви душа моего брата Владимира. Странные отношения связывали меня с моим братом. Мы точно боялись признаться друг другу в своей любви, никогда и ни в чем ее не выражали вовне, оба были достаточно угрюмы, необщительны, тогда как оба в одинаковой мере тревожились друг за друга и внутренне были между собою связаны неразрывными нитями. Беспокойство моего брата обо мне выражалось всегда так наглядно, он так мало умел скрывать его, что мне достаточно было только взглянуть на него, чтобы угадать какую-либо беду. Так случилось и тогда, когда брат, узнав о расстреле кузена Димитрия, скрыл от меня эту ужасную весть, и я узнал о ней лишь позднее, да и то случайно, от одного из иеромонахов, совершавших панихиду по «убиенном рабе Божием Димитрии», который на вопрос мой, о ком он молился, выдал тайну моего доброго брата.

1.17.5. Многозаботливость и многопопечение увеличивает тяжесть креста, а смелое предание себя воле Бога снимает эту тяжесть!

Наступили тревожные дни. Наше личное положение от этого становилось все тяжелее. Опасаясь нападения большевиков на скит, братия видела в нашем лице точно магнит, который рано или поздно притянет их в скит, и ропот, сначала глухой и скрытый, становился все громче и откровеннее. Идти было некуда... Это сознавала и братия, но такое убеждение не меняло ни ее настроения, ни отношения к нам.

Сыпались на меня удары и с других сторон. Переписка была невозможна, и со дня революции я ниоткуда не получал писем и сам никому не писал, томясь неизвестностью об участи своих родных и близких. Невозможна была переписка столько же по причине расстройства почтово-телеграфных сношений, сколько и потому, что письма перехватывались большевиками и создавали угрозу адресатам. При всем том я каким-то чудом получил письмо из Петербурга от знакомого протоиерея, и это письмо, извещавшее меня о смерти моего друга Ю.Д. Азанчеева, явилось для меня великим ударом. Горный инженер, бывший вице-директор департамента министерства финансов, тайный советник, увешанный звездами, Юрий Димитриевич был одним из тех великих христиан, какие одухотворяли своим настроением окружавших одним только своим присутствием.

В последние годы он был едва ли не единственным активным работником в братстве Св. Иоасафа и руководил его деятельностью. Личная его жизнь сложилась несчастливо, но удары судьбы, казалось, только закаляли его детскую, прозрачно-чистую хрустальную душу, где не было ни одного неверного изгиба или уклонения от требований правды. И, глядя на Юрия Димитриевича, я удивлялся, каким образом он, прожив всю свою жизнь в Петербурге, среди столичной сутолоки, мог сохранить такую чистоту своей души и возвыситься до пределов совершенства, не доступных даже монахам, отрекшимся от мира и жившим вдали от него; каким образом могло случиться, что, будучи прирожденным монахом, Юрий Димитриевич сделался горным инженером вместо того, чтобы быть иерархом Церкви, ее гордостью и украшением. Верно, и сам Юрий Димитриевич, удивлявший меня своими церковными и духовными познаниями, сознавал, что шел не своим путем, вразрез со своим призванием, ибо в последние годы своей жизни все чаще задумывался над вопросами иночества, скорбя о той непроходимой стене, какая стояла между монастырем и образованным классом... Известие о его смерти поразило меня такой болью, какую я испытал только один раз в своей жизни, лишившись матери.

Все чаще и чаще покидали мир лучшие люди, все сиротливее становилось на душе, и не за кого было держаться.

Вокруг же бушевали стихии ада, владычествовал сатана...

Было страшно и жутко... Стою я однажды в храме за всенощной, и мой взор случайно пал на высокое окно, чрез которое виднелись очертания горы, у подножия которой стоял наш скитский храм. Затрепетало мое сердце, когда на фоне зарева заходящего солнца я увидел черные силуэты большевиков, осторожно пробиравшихся с ружьями в руках через кусты и спускавшихся по направлению к церкви...

Увидела их и братия, и ледяной ужас сковал всех. Как сейчас, помню то страшное беспокойство, какое охватило особенно священнослужащих, совершавших богослужение... Дрожащим голосом, тихо, точно про себя, они подавали возгласы, и, будто приговоренные к смерти, не знали, продолжать ли богослужение, или прервать его, заблаговременно скрыться, или ждать нападения на храм. Страшно волнуясь, они беспомощно и робко оглядывались на игумена Мануила и, казалось, безмолвно вопрошали его, что им делать и как поступить...

– Чего ты уставился на меня, как баран, – крикнул на весь храм игумен, и этот властный голос старца с корнем вырвал панику, охватившую монахов. Богослужение продолжалось, хор стал петь еще громче, нисколько не смущаясь присутствием большевиков, которые, в числе 5-6 человек, вошли в храм.

По окончании всенощной игумен Мануил, поддерживаемый с двух сторон послушниками, не обращая ни малейшего внимания на большевиков, вышел из храма по направлению к своим покоям. Его сейчас же окружила толпа богомольцев, подошедшая под благословение.

– А вы, черти, почему не подходите под благословение, – обратился игумен к большевикам, – безбожники вы, нехристы, чего лазите по монастырям да мутите народ, грабители...

– Батюшка, батюшка, – шепнул послушник, дергая игумена за рясу и останавливая его.

– Чего там, батюшка, – оборвал игумен, а затем, обращаясь к большевикам, сказал им: – Вас сколько здесь, 6 человек, ну а нас 26, убирайтесь, откуда пришли, а то прикажу выгнать...

Большевики, привыкшие, что пред ними все трепетали, и не ожидавшие такой встречи, пришли в страшное замешательство и до того смутились, что, глядя на них, богомольцы, и особенно бабы, заступились за них.

А кто же из знакомых с деревней и крестьянским бытом не знает, в каких формах проявляется такое заступничество крестьянских баб, отражающее столько юмора, им одним свойственного? Недаром крестьянские парни так боялись привхождения в их взаимные споры баб, особенно жалостливых, движимых только участием, но еще более обострявшим всякого рода споры. Так случилось и здесь. Желая сгладить неприятное впечатление от слов игумена, бабы сказали ему:

– Батюшка, да то они так только сдуру, а робята они ничего себе...

Сказанные на малороссийском языке, эти слова приобретали обидный смысл и задевали самолюбие большевиков, которые были пристыжены настолько, что ушли из скита, ничего не тронув и отказавшись даже от предложенной им трапезы.

– Не жизнь, а каторга, – нередко раздавалось в среде братии...

И умный игумен Мануил всегда находил слова, вразумлявшие братию.

– На каторге только подневольный труд, а нет страха за завтрашний день, за свою жизнь, все живут на готовом, обо всех заботится начальство, только воли нет свободной... А на что она монаху... А сейчас Господь послал такое время, что позавидовать можно и каторге... Трепетать приходится день и ночь, от страха работа валится из рук, молитва на ум и на сердце не идет, дрожим все, точно приговоренные к смерти... Не знаем, на что и для кого трудиться... Завтра придут жиды и все заберут, да вдобавок еще и убьют... Вот оно что! А откуда же трепет, откуда не знающий жалости к жертве страх?.. От маловерия! От непонимания, что значит нести крест Господень и в чем сей крест заключается!.. Заключается же крест Господень в скорбях, печалях и болезнях, в трудах и заботах, в досадах, огорчениях и неудачах, в туге душевной и телесной. Многозаботливость и многопопечение увеличивает тяжесть креста, а смелое предание себя воле Божией снимает эту тяжесть. Думайте не о грядущих напастях, а о том, что вы – дети Божий, хотя и окаянные и недостойные, а все же Его дети... Он ли, Милосердый, не попечется о вас?! Тогда и страха не будет...

Игумен Мануил представлял собою в данном отношении полную противоположность своей братии. Он вырос и состарился в совершенно иных условиях жизни, отвергал революцию, как таковую, вовсе не считался с нею, не признавал ее и даже не хотел верить тому, что революция – совершившийся факт, с которым приходится считаться поневоле. Он был слишком умен для того, чтобы радоваться революции, однако же, как и всякий крестьянин, был уверен, что революция коснется только интересов господского класса и не заденет ни его лично, ни результатов его упорного долголетнего труда.

[В том-то и трагедия большинства христиан, что они, в силу своего христианского менталитета, не могут представить себе всю глубину падения человека, который выполняет волю сатаны; они (человеки, да еще и с христианским менталитетом) не могут себе даже представить, какие зверства может совершить, человек, поврежденный мировоззрением жидов-людоедов!

Здесь хочется предупредить тех слуг сатаны, которые уже в ближайшее время будут пытаться зверствовать в России, на подобии того, что было описано князем Жеваховым во второй части второго тома его Воспоминаний... (books/zhivakhov/vospominania/content.html) События и в нашей стране, и в секторе Газа, где «проводилось испытание 13 новых видов оружия»*, говорят о том, что мировая закулиса усиленно сама готовится и готовит бойцов из израильской армии для своего последнего и решительного штурма России.

*Нам прислали наши друзья такое сообщение: «Иновещание (2009-01-27, 10:27). В отчетах израильских военных, которые были разоблачены, говорится, что режим Тель-Авива во время агрессии на сектор Газа впервые испытал 13 новых видов оружия и военного оборудования.

По сведениям информационного агентства Кодс со ссылкой на информационные источники, израильские военные в своих отчетах признались, что американо-израильские компании предоставили одному из израильских батальонов 13 новых видов оружия, чтобы он испытал это суперсовременное оружие во время агрессии на сектор Газа.

Согласно данным сообщениям, сионистский режим Израиля помимо американских ракет «Дайм», которые официально использовались в этой агрессии, испытал также ряд нового вооружения американо-израильского производства, в том числе новые охотничьи ружья, пулеметы с более высокой разрушительной силой, а также боезаряды оснащенные химическим веществом и полуядерные боезаряды».

Царь-Пророк Давид. О Его подвиге, назидательном для нас смотри здесь, здесь и здесь

Так вот мы вам, слуги сатаны, советуем очень хорошо подумать, прежде чем соглашаться поехать в "развлекательную" поездку по России. Ведь это о вас Царь-Пророк Давид молил и пророчествовал: «Рука Твоя [Господа] найдет всех врагов Твоих, десница Твоя найдет всех ненавидящих Тебя [и Твой третий избранный Русский Народ]. Во время гнева Твоего Ты сделаешь их, как печь огненную; во гневе Своем Господь погубит их, и пожрет их огонь. Ты [Господи, Своим всемогуществом и руками Своего Помазанника] истребишь плод их с земли и семя их – из среды сынов человеческих, ибо они предприняли против Тебя [Царя Небесного и земного Помазанника Твоего – Царя из Царствующего Дома Романовых] злое, составили замыслы, но не могли выполнить их. Ты поставишь их целью, из луков Твоих пустишь стрелы в лице их. Вознесись, Господи, силою Твоею [и истреблением врагов Твоих и врагов Царя нашего]: мы будем воспевать и прославлять Твое могущество(Пс. 20,9-14).»

Т.е. вы видите, что у вас и детей ваших никаких шансов на спасения нет, если вы явитесь творить зверства в Россию, в страну третьего Богоизбранного Русского Народа. И ни деньги, ни новые вида оружия, ни ваше спецподготовка, в том числе истреблять мирное гражданское население «химическим веществом и полуядерными боезарядами», вам не помогут: Господь истребит плод ваш с земли, и сатана вам ни чем не поможет. Он ведь лжец и обманщик и вас использует как пушечное мясо – бросит в огонь и даже взгрустнет, когда вы все в этом огне сгорите!]

На большевиков он смотрел так же, как смотрел на каждого бунтовщика и смутьяна в стенах своего скита и, не допуская соглашательства с последним, не мыслил иного отношения и к большевикам, возмущаясь общим пресмыкательством пред ними и жалуясь на то, что Русский Народ без боя сдал свои позиции «страха ради иудейска». В этом игумен Мануил был бесконечно прав, а своим собственным примером оправдывал свои теории.

[Ни игумен Мануил, ни сам князь Жевахов не понимали того, что понимали очень многие из народа: власть жидов-людоедов Господь Бог попустил в России из-за того, что согрешили перед Богом и Его Помазанником Царем своим ропотом на Царскую Самодержавную власть, а то и борьбой с ней. Русский Народ не знал пророчества Авеля Тайновидца, но сердцем чувствовал свою вину в том, что говорил Авель Императору Павлу Первому: «Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника»!]

Положение в Киеве становилось между все более нестерпимым; с просьбою о приюте в скиту обращались к игумену Мануилу даже епископы, но игумен категорически отказывал им, ссылаясь на то, что содержание епископов разорит Скит. Тем не менее, каким-то образом в скит пробирались не только монахи из Киевских монастырей, но даже миряне, причем последние без ведома игумена, а по протекции низшей братии. [Обратим внимание какое смирение и послушание у монахов, которые дали обед послушания: игумен даже не знает, что творит за его спиной низшая братия!!!]