СОДЕРЖАНИЕ

(общее оглавление книги здесь)

Предыдущие главы книги

Глава 9  МИФ О ПЕРВОМ "РУССКОМ" "ПРАВОЗАЩИТНИКЕ" - КНЯЗЕ КУРБСКОМ

Глава 10 ОПРИЧНИНА: "РАЗГУЛ ТЕРРОРА" ИЛИ БОРЬБА С ПОДЛИННОЙ ИЗМЕНОЙ?

Глава 11 МИФ О "БЕСПРИЧИННОМ" "РАЗГРОМЕ" НОВГОРОДА

Глава 12 НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ И НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Следующие главы книги

Наталья Пронина. Иоанн ГРОЗНЫЙ. "Мучитель" или Мученик?

Его проклинают историки.

Его дружно поносят «западники» и «либералы» всех мастей.

Его пытаются представить чудовищем, маньяком, бесноватым садистом.

Почему? За что?

Когда и, главное, зачем был создан этот миф о «кровавом тиране» Иоанне Грозном - один из самых грязных русофобских мифов в нашей истории?

Кому потребовалась эта злобная легенда?

Кто заинтересован в ее существовании?

И кем в действительности был первый Русский Самодержец Иоанн IV - «мучителем» созданной им могучей державы или Мучеником за нее?

Благодарной памяти отца посвящаю

Глава 9
 МИФ О ПЕРВОМ "РУССКОМ" "ПРАВОЗАЩИТНИКЕ" - КНЯЗЕ КУРБСКОМ

Здесь мы вплотную подошли к событию не только наиболее известному в длинной череде боярских заговоров и измен эпохи Иоанна IV, но едва ли не самому мерзкому в отечественной истории, сравнимому, пожалуй, лишь с действиями генерала Власова. Весной 1564 г. на сторону противника перешел главный Государев наместник в Ливонии — Князь Андрей Курбский. О том, как низко пал герой взятия Казани, свидетельствует уже то, что бегство его произошло совсем не так ярко, дерзко, гневно, на глазах у всего войска, как попытался сделать некогда под Оршей гордый шляхтич Михаил Глинский. Курбский бежал именно как предатель, как клятвопреступник — в страхе, тайно, под стыдливым покровом темной ночи.

Стараясь возможно более романтично и трогательно передать этот момент — когда, поцеловав в последний раз жену и маленького сына, Князь перемахнул (при помощи слуг) через высокую городскую стену Юрьева (Тарту), туда, «где его уже ждали оседланные лошади»... Эдвард Радзинский говорит, что решился на это бегство Андрей Михайлович исключительно ради спасения собственной жизни, устрашившись вестей из Москвы, где, по словам автора, "споро работали топор и плаха»... Между тем историей зафиксировано: «на родине Курбский до последнего дня не подвергался прямым преследованиям»²⁸³. Напротив, именно Царь сам назначил его весной прошлого, 1563 г., своим главным наместником в Ливонии — сразу по окончании Полоцкого похода. И, кстати, вельможный Князь был очень недоволен этим назначением: после тяжелого похода ему хотелось отдохнуть, а Иоанн определил на сборы только месяц...

Страх, принудивший «дородного Князя», как заурядного авантюриста, цепляясь за веревку, карабкаться через высокую крепостную стену средневекового города, страх, заставивший его бросить семью, огромные родовые имения и, главное, огромную власть, был совсем иного рода — это был «страхразоблачения»²⁸⁴. Но и о нем тоже умолчал наш неугомонный исследователь исторических загадок всех времен и народов. И это понятно. Ведь расскажи он, хотя бы вкратце, о реальных предпосылках и обстоятельствах бегства Андрея Курбского, равно как и о его дальнейшей жизни в Польско-Литовском Государстве, — и сильно, очень сильно поблек бы столь любовно выписанный автором портрет «первого правозащитника». Портрет Князя Курбского, в громком споре которого с Иоанном Грозным г-н Радзинский увидел «первую Русскую полемику о свободе, о власти, о всеобщем холопстве на Руси». (Мысль, кстати, далеко не новая. Еще Н. А. Добролюбов считал Курбского первым Русским либералом, чьи сочинения написаны были «отчасти уже под влиянием западных идей» и которыми Россия «отпраздновала начало своего избавления от восточного застоя»²⁸⁵.

Что же, общеизвестно: Курбский «принадлежал к числу образованнейших людей своего времени», не уступая в начитанности самому Грозному Царю. «Именно эта одинаковая начитанность, одинаковая страсть к книгам служила прежде самою сильною связью между ними». Она же дала возможность и их заочному диалогу-спору. «Курбский не хотел отъехать молча, молча расстаться с Иоанном: он вызвал его на словесный поедИнок. Началась драгоценная для историков перЕписка, ибо в ней высказались не только личные... отношения противников, в ней... вскрылась историческая связь явлений»²⁸⁶. Впервые детально (и наиболее объективно) проанализировал эту перЕписку замечательный Русский историк С.М. Соловьев. Скрупулезно, шаг за шагом, аргумент за аргументом, рассматривая страстные, во многом предвзятые обвинения, выдвигаемые Царю Курбским, и глубоко обоснованные (хотя и не менее страстные) ответы на них самого Иоанна, историк прежде всего пришел к выводу о том, что критик Царя выступал отнюдь не «сторонником прогресса», а, напротив, старых «родовых отношений» времен удельной раздробленности. Подлинным «Православным Царством» являлось для Курбского лишь то, где Царь правит вместе со своей знатью. Грозный ушел от этого «идеала», став править Самодержавно, и именно это главное, что не мог простить своему бывшему другу «потомок Князей ярославских и смоленских... падших жертвами Иоанна IV, отца его и деда», писал СМ. Соловьев. За подробностями этого интереснейшего анализа пусть внимательный читатель сам обратится к его фундаментальной «Истории России» (книга III, М, I960. С. 536—550). Здесь же нам хочется подчеркнуть основное.

С лютой ненавистью обличая Самодержавные устремления Царя, его упорные попытки, отстранив от управления боярство, создать такой сильный, централизованный механизм власти, который защищал бы главные интересы всего населения страны, а не только отдельных сословий, Курбский и впрямь на.западный (конкретно — на польский) манер отстаивал права — исключительные права на власть только для аристократии, только для избранного круга лиц, именуемых «мудрыми советниками», и которым обязан подчиняться сам Государь. Никакого долга, никакого служения общеГосударственным задачам, полное и неоспоримое право «отъезда» (т.е. ухода) к другому правителю — лишь такая свобода, и опять-таки только для знати (но никак — упаси Бог! — не для холопов), устраивала вельможного Князя. Действительно, либерал!...

Однако еще лучше, чем послания, наполненные критикой злоупотреблений Грозного Царя, говорят о политических убеждениях и нравственных ценностях Курбского его собственные «деяния», многие из которых в популярной литературе вспоминаются не так часто, как «зверства» Иоанна IV. Так что пусть читатель простит нам это пространное отступление...

Гордому отпрыску древнего рода Князей Ярославских — представителей старшей ветви Рюриковичей, Андрею Михайловичу Курбскому было 36 лет, когда он будто бы совершенно неожиданно решил покинуть Отечество. Но подлинные исторические документы неопровержимо свидетельствуют: бежать из Русского Государства Князь Курбский задумал еще минимум за полтора года до означенного времени — очевидно, как раз тогда, когда Грозный все сильнее стал ограничивать привилегии княжеско-боярских верхов. Курбский, как мы говорили выше, был однозначно против таких действий Царя. Это, в конечном итоге, и привело к их разрыву, сделав двух давних друзей самыми непримиримыми врагами. Осознав, что, невзирая на высокое положение, он уже не может ни переубедить Иоанна, ни противостоять ему, Князь решил зло отомстить Грозному за поруганную боярскую честь. Он все хорошо продумал...

Хотя до сих пор окончательно не выяснено, кто сделал непосредственно самый первый шаг, кто отправил первое письмо, факт остается фактом: командующий Русскими войсками в Ливонии Князь Курбский долгое время лично вел тайную перЕписку с противником Руси — королем Сигизмундом-Августом, тщательно оговаривая условия своего перехода на его сторону. Сначала Андреем Михайловичем были получены так называемые «закрытые листы», т.е. секретные письма (правда, без соответствующих печатей) от самого короля, гетмана Н. Радзивилла и подканцлера литовского Е. Воловича. Все трое приглашали Курбского оставить Московию и переехать в Литву. Когда же Князь дал свое согласие, королем и гетманом были отправлены ему в Юрьев (Дерпт, Тарту) уже «открытые листы» — официально заверенные грамоты с печатями, содержавшие приглашение приехать и обещание «королевскую ласку» (милость) вместе с солидным вознаграждением²⁸⁷. Только после этого двукратного приглашения Князь и совершил свой знаменитый побег, явившись в Литву отнюдь не как преследуемая жертва «Царского произвола», но именно как изменник и клятвопреступник..

Впрочем, рассчитывая на королевскую «ласку», Курбский предпочитал иметь и кое-что «за душой». Историк отмечает: еще за год до побега, будучи наместником в Юрьеве, Князь обратился в Печорский Монастырь с просьбой о крупном займе, и монахи, конечно, не отказали могущественному воеводе, благодаря чему он «явился за границу с мешком золота. В его кошельке нашли огромную по тем временам сумму денег в иностранной монете — 30 дукатов, 300 золотых, 500 серебряных талеров и всего 44 московских рубля»²⁸⁸. В своей книге Р.Г. Скрынников приводит по сему поводу и мнение американского исследователя Э. Кинана, который тоже «восстал против мифа о преследуемом и гонимом страдальце Курбском. Боярин оставил в России жену, но это, по мнению Э.Кинана, не было делом вынужденным. Он бежал, имея по крайней мере трех лошадей, и успел захватить двенадцать сумок, набитых добром. Ясно... Курбский взял то и тех, что и кого он считал для себя нужным для дальнейшей жизни за границей»²⁸⁹.

Желанная заграница, однако, встретила его совсем не гостеприимно. Оставив Юрьев ночью, Курбский с небольшим отрядом последовавших за ним верных людей (всего 12 человек) к утру добрался до ливонского замка Гельмета — чтобы взять там проводника до Вольмара, где ждали беглецов королевские чиновники. Но... гельметские немцы поступили совсем «нецивилизованно»: они схватили и ограбили знатного перебежчика, отобрав у него все золото. Лишь после этого, говорит историк, арестованных беглецов повезли разбираться к начальству — в замок Армус. Архив города Риги и теперь хранит аккуратную запись показаний, данных тогда Князем Курбским²⁹⁰...

Свою злость и разочарование таким «приемом» ограбленный до нитки Курбский выместит уже на следующий же день, оказавшись, наконец, в Вольмаре и сразу засев за послание бывшему другу-Царю: «...всего лишен был и от земли Божия тобою туне отогнан!.. (Но) не мни, Царь, не помышляй нас погибшими. Прогнанные (тобою) без правды... к Богу вопием день и нощь на тя!»²⁹¹

«В Литве беглый боярин первым делом заявил, что считает своим долгом довести до сведения короля о «происках Москвы», которые следует «незамедлительно пресечь». Курбский выдал литовцам всех ливонских сторонников Москвы, с которыми он сам вел переговоры, и назвал имена московских разведчиков при королевском дворе». Более того. «По совету Курбского король натравил на Россию крымских татар, а затем послал свои войска к Полоцку. Курбский участвовал в этом вторжении. Несколько месяцев спустя с отрядом литовцев он вторично пересек Русские рубежи. Как свидетельствуют о том вновь найденные архивные документы, Князь благодаря хорошему знанию местности сумел окружить Русский корпус, загнал его в болото и разгромил. Легкая победа вскружила боярскую голову. Он настойчиво просил короля дать ему 30 тысячную армию, с помощью которой он намеревался захватить Москву. Если по отношению к нему есть еще некоторые подозрения, заявлял Курбский, он согласен, чтобы в походе его приковали цепями к телеге, спереди и сзади окружили стрельцами с заряженными ружьями, чтобы те тотчас же застрелили его, если заметят в нем намеренность к бегству; на этой телеге... он будет ехать впереди, руководить, направлять войско и приведет его к цели (к Москве), пусть только войско следует за ним»²⁹². Эти приводимые Р.Г. Скрынниковым личные признания Князя Курбского — из Государственного архива Латвии...

Почему же так униженно, так подобострастно-настойчиво стремился доказать свою лояльность новому Государю доселе столь гордый и независимый Князь, не пожелавший смириться под властью Русского Самодержца? Загадка сия раскрывается просто. Еще Царь Иоанн, отвечая на послание Курбского, весьма справедливо заметил, что крамольникам и изменникам нигде в мире, ни в одном Государстве не доверяют и в большинстве случаев позорно «вешают как собак». Ведь предавший однажды, может предать и второй раз... Это подтвердилось всей дальнейшей судьбой Курбского. Почти двадцать лет проведя в Польше, Князь, несмотря на все старания, так и не смог добиться ни твердого доверия со стороны короля, ни того высокого положения, какое занимал он в Москве, до конца жизни сам себя сделав изгоем...

Недоверие к перебежчику начало сказываться сразу же по прибытии его на территорию Польши-Литвы. За все услуги, оказанные Курбским короне польской, а также в возмещение ущерба за брошенные на Руси вотчины, король Сигизмунд-Август выдал Курбскому 4 июля 1564 г. жалованную грамоту на имение Ковельское²⁹³ (расположенное на Волыни), ввиду чего он незамедлительно стал громко называть себя во всех письмах «Князем Ярославским и Ковельским». При этом новоиспеченный «Князь Ко-вельский» не заметил (или не пожелал заметить) того, что грамота, по сути, назначала его только королевским управляющим Ковельским имением, а не полноправным собственником. В грамоте, например, отсутствовало упоминание о том, что Курбский может свободно распоряжаться имением (дарить, продавать, закладывать), что оно дается ему и его потомкам «на вечные времена» с правом наследования²⁹⁴. Наконец, чтобы грамота вступила в действие, одной воли короля по литовским законам было недостаточно — ее должен был утвердить еще генеральный сейм. Акт же назначения Курбского королем на староство Кревское был вовсе противозаконным. Согласно литовскому статуту король не имел права раздавать иностранцам никаких должностей. (Вот когда пришлось ощутить Курбскому, что есть на деле столь воспеваемый им «синклитский совет» при Государе.) Все это, повторим, Князь предпочел тогда не заметить — очевидно, как нечто совершенно незначительное, не стоящее его внимания. Однако сама жизнь очень скоро напомнила Андрею Михайловичу, кто теперь есть кто...

Самовольно присвоив себе титул «Князя Ковельского» и, по всей вероятности, тут же позабыв весь свой либерализм, Курбский начал распоряжаться там как истый удельный вотчинник — цинично и жестко, требуя от всех и вся беспрекословного рабского подчинения. Но доставшуюся ему в управление богатую Ковельскую волость (вместе с примыкавшей Вижовской волостью и местечком Миляновичи) населяли вовсе не рабы. Помимо Крестьян там жили мелкие шляхтичи, мещане, евреи — люди издавна лично свободные и пользовавшиеся разнообразными привилегиями, вольностями, как на основе Магдебургского права, так и на основе жалованных грамот прежних королей. Никакие указы Сигизмунда-Августа не могли подчинить этих людей Курбскому. А посему между Князем и населением данных ему в управление волостей сразу началась настоящая война. Протестуя против поборов и притеснений со стороны Курбского, ковельцы буквально завалили городской магистрат жалобами на него. (Некоторые из этих жалоб, кстати, опубликованы в упоминавшемся выше Собрании документов. Работая над образом своего свободолюбивого «героя», и с ними тоже нелишне было бы ознакомиться г-ну Радзинскому.) Особо острый конфликт случился у Курбского с ковельскими евреями, из которых он незаконно вымогал крупные суммы денег. Когда они отказались ему платить, рассвирепевший Князь велел своему уряднику (управляющему) Иоанну Келемету (дворянину, бежавшему вместе с ним из России) вырыть во дворе Ковальского замка большую яму, наполнить ее водой и пиявками, а затем сажать в эту яму евреев, держа их там до тех пор, пока они не дадут согласие выплатить требуемые деньги. Как свидетельствуют документы, «вопли истязаемых были слышны даже за стенами замка»²⁹⁵. Ввиду такого вопиющего произвола за своих единоплеменников вступилась еврейская община соседнего г. Владимира, приславшая в Ковель своих представителей с требованиями прекратить пытки и восстановить законный порядок в соответствии с королевскими привилегиями. Но вышедший к ним И. Келемет спокойно заявил, что никаких их «привилегий» он знать не хочет, что делает все исключительно по приказанию своего Князя, а Князь может наказывать своих подданных, как ему вздумается, даже смертью, и ни королю, ни вообще никому другому нет до этого никакого дела...

Развязка сего конфликта произошла уже на Люблинском сейме, куда община Ковеля послала своих депутатов и где в это же время присутствовал и Андрей Курбский. На Князя официально была подана жалоба самому королю. Но... даже во время начавшейся тяжбы Князь, нисколько не смущаясь и не считая себя виновным, продолжал утверждать, что действовал совершенно законно, ибо имеет полное право собственности «на волость Ковельскую и ее обывателей» (так, очевидно, понимал настоящую свободу Князь-либерал...). В такой ситуации королю ничего другого не оставалось, как просто приказать Курбскому оставить евреев в покое и, главное, специальным своим декретом разъяснить строптивцу, сколь в действительности ограничены его «права» на Ковельское имение, данное ему лишь для содержания, для того, чтобы он служил королю. По смерти Курбского при отсутствии у него наследника мужского пола оно должно снова отойти казне²⁹⁶. Так, наконец, поставили на место гордого сторонника боярской вольницы.

Однако вышеприведенные факты — это еще далеко не все «подвиги» Андрея Михайловича.- Так как ему, привыкшему жить с размахом и блеском, одного Ковеля было явно маловато, то, стремясь упрочить свое материальное положение, Князь Курбский в 1571 г. женился. Женился поначалу удачно, хотя и в обход канонических законов (ведь в России у него оставались жена с ребенком, и развода ему никто не давал, кроме, наверное, собственной совести). Женился на богатейшей вдове — Марии Юрьевне Монтолт-Козинской, урожденной княжне Голшанской (фамилии в Польше весьма известной). До этого Мария Юрьевна похоронила уже двух супругов, владела поистине несметными сокровищами, которые все и записала в брачном договоре на нового муженька, выражая свою «искреннюю любовь и усердие к его милости Князю»²⁹⁷. Правда, разбогатев и породнившись с коренной польской шляхтой, Курбский вскоре хлебнул и шляхетских невзгод. Дело в том, что в семействе Голшанских шли вечные раздоры из-за самого большого фамильного имения — Дубровицкого. Родные сестры, княжны Мария и Анна Голшанские, владели им нераздельно, а потому постоянно между собой ссорились из-за него. В эти ссоры часто вмешивался муж Анны Юрьевны, Олизар Мылский, совершая разбойные набеги и грабя Крестьян Марии Юрьевны. Да и сами сестры отнюдь не брезговали «развлечениями» подобного рода. Анна Юрьевна не раз лично командовала отрядом своих вооруженных слуг в лихих налетах на земли сестры2. Не осталась в долгу и Мария Юрьевна. Как-то, устроив засаду на дороге, она до нитки ограбила родственницу²⁹⁸. Теперь, когда Курбский стал официальным владельцем родовых имений своей жены, вся вражда родственников и детей Марии Голшанской от первых браков перешла на самого Курбского. К открытым налетам и разбоям добавились постоянные доносы властям, грязные сплетни²⁹⁹, которые не гнушались распускать родичи вокруг четы «молодоженов». А сыновья Марии — Ян и Андрей Монтолты — не только делали попытки, подкупив слугу, выкрасть у Курбских чистые бланки с их личными печатями и подписями³⁰⁰, но и прямо покушались убить «московита», подстерегая его на дорогах³⁰¹...

Все это до крайности разочаровало и ожесточило беглого Князя. Он начал сознавать, что навсегда останется чужим между этими, по его собственным словам, «людьми тяжкими и зело негостелюбивыми»³⁰². Но пути назад не было, как не было больше ни уверенности, ни покоя в душе. Наверное, тщетно стремясь избавиться, уйти от этой неотвратимо наваливающейся глыбы одиночества и запоздалого раскаяния, раскаяния, которого требовала совесть, но которое не желал допускать в сердце гордый разум, Князь Курбский и обратился тогда к книгам. Он учил латынь, занялся философией Аристотеля, понемногу переводил «Беседы» Иоанна Златоуста. Однако не это было главным. Самой тягостной, но и самой болезненно-желанной, как своего рода духовный наркотик, стала для него работа над знаменитой «Историей о великом Князе Иоанне Васильевиче» — первой попытке представить Грозного Царя в образе мучителя и таким способом отомстить за свое крушение. Хотя, видимо, не только отомстить. Но и оправдаться. Очистить свою стенающую душу не столько даже перед Иоанном, перед современниками и потомками, сколько перед самим Богом, на его последнем суде. Неслучайно свои писания Курбский обещал взять с собой в гроб. Он знал, что совесть его нечиста, и, страшась ответа, заранее готовил свою оправдательную речь...

Но вернемся к фактам. Не выдержав и трех лет, брак Курбского с Голшанской распался. Причем, как свидетельствуют документы, Андрей Михайлович сам собирал показания против жены, согласно которым Мария Юрьевна изменила ему со слугой Жда-ном Мироновичем³⁰³... Развод был получен, но и после него бывшие супруги еще долго досаждали друг другу взаимными упреками и тяжбами. К чести женщины надо сказать, что Мария Голшанская сумела отстоять главные фамильные имения от попыток Князя удержать их за собой³⁰⁴. Курбский снова остался почти ни с чем, если не считать весьма условное «владение» Ковелем, на жителях которого он и вымещал переполнявший его гнев, досаду, бессилие.

Окончательно исчезла по отношению к непокорному московскому перебежчику и королевская «ласка». Например, в ответ на жалобу ковельского панцырного боярина Кузьмы Порыдубского о том, что Князь Курбский в 1574 г. беззаконно отнял у него имение Трублю, «заграбил движимое имущество» и шесть лет держал его с женой и детьми в «жестоком заключении»³⁰⁵, король, не желая покрывать его самоуправные выходки, приказал Курбскому не только вернуть Трублю, но и сполна вознаградить истца за убытки и тюремное заключение. Кроме того, предвидя попытки мести, король выдал Порыдубскому свою специальную охранную грамоту — для защиты от преследований Курбского в будущем³⁰⁶. Но Князь не унимался. Историк-поляк писал совершенно справедливо: «как Господин, он был ненавидим своими слугами. Как сосед, он был самым несносным. Как подданный — самым непокорным... он выступал против деспотизма, но себе позволял злоупотребления властью не менее чудовищные...»³⁰⁷.

В 1581 г. его очередной жертвой стал еще один ковельский боярин — Янко Кузмич Жаба Осовецкий. По приказу Курбского его вооруженные слуги напали на дот Янко, избили плетьми жену хозяина, выгнали все семейство из собственного имения, велев убираться вон. Только жалоба королю спасла Осовецких. Курбского вновь уличили в незаконных деяниях. Королевской грамотой ему было приказано немедля вернуть Осовецким отобранное имение и возместить все убытки. Примечательно, что когда специальный королевский чиновник явился к Курбскому, дабы уведомить его об этом, Князь пришел в ярость, обругал посланника «неблагопристойными московскими словами» и выгнал прочь. Правда, скоро одумавшись, Андрей Михайлович послал слуг догнать его и сказать, что он вовсе не противится «королевской воле»...³⁰⁸

Наконец, тогда же к королевскому двору отправили целую делегацию с жалобами на Курбского и ковельские Крестьяне, обвинившие Князя в самых зверских поборах и притеснениях, а также в том, что он отнимает у них земли и раздает своим людям³⁰⁹. Так что, выслушав их, король без всякого следствия сразу велел написать Курбскому приказ Крестьян впредь не обижать и незаконных новых податей с них не требовать³¹⁰... Последний факт особенно интересен и показателен тем, что еще задолго до этих событий, еще только готовясь предательски покинуть Отечество, Князь Курбский в послании к монахам Печорского Монастыря нещадно ругал Грозного за «оскудение дворян» и... «страдания земледельцев»³¹¹, то бишь Крестьян. Когда же искренен был Князь? Когда громогласно стенал о «невинных жертвах» Царя или когда сам круто разбирался со своими (а равно и не своими) «людишками»? В отличие от Эдварда Радзинского, не вспомнившего ни об одном из вышеприведенных документальных свидетельств, мы опять-таки предоставляем читателю возможность сопоставлять и решать самому...

Ярким апрелем 1579 г. пятидесятилетний Андрей Михайлович Курбский снова женился — по счету уже в третий раз. Вероятно, стареющему Князю снова захотелось тепла и уюта «семейного гнездышка», как мог бы выразиться неутомимый наш рассказчик, — но!.. Жаль. И этот романтический этюд, столь характерный для личности Курбского, тоже отсутствует в его повествовании.

Да, Князь женился. Женился, нисколько не смутившись тем, что по законам Православия (свою истую преданность которому неизменно подчеркивал, в том числе и в праведно-гневных посланиях Царю) он не имел абсолютно никакого права вступать в новый брак, пока была жива его прежняя жена — Мария Голшанская. На сей раз избранницей Курбского стала юная сирота Александра Петровна Семашко, намного уступавшая Голшанской и в знатности, и в богатстве. Главное достоинство невесты заключалось в ее молодости, а также в том, что братья Александры, мелкие шляхтичи, еще до сватовства задолжали Князю крупную сумму денег³¹². Это, по-видимому, и решило все дело. Свадьбу праздновали во Владимире (на Волыни) — громко, с размахом, как любил Андрей Михайлович...

Что и говорить, Курбский хорошо учел прежнюю неудачу. Новая супруга была молода, не слишком состоятельна, а потому безропотна. Князь был, наконец, доволен. Как явствует из его завещания, он называл Александру своей «милой малжонкой», хвалил за то, что она ему усердно служила, была верна и вообще вела себя благородно³¹³. Уже через год, в 1580 г., Александра Петровна родила Князю дочь Марину, а в 1582-м — сына Дмитрия.

Правда, самому Князю совсем недолго пришлось наслаждаться этой семейной идиллией. Свадьбу отгуляли в апреле, а уже в июне 1579 г. новоизбранный польский король Стефан Баторий, продолжая дело почившего предшественника — Сигизмунда-Августа, — начал собирать войска для нового наступления на Россию. Пришел тогда королевский «лист» (приказ) и Андрею Курбскому отправляться со своим отрядом против московского Царя, идти на древний Русский город Полоцк, за овладение которым, как помнит, наверное, внимательный читатель, 17 лет назад столь геройски сражались под личным командованием Грозного Русские войска против поляков и литовцев. Теперь Курбский шел туда на стороне врагов. 17 лет...

Во время этой, тяжелейшей для Русских, осады Полоцка польскими войсками, Курбский, ярясь и злорадствуя, не преминул отправить Грозному еще одно послание. Наполненное «укоризнами и воплями о мщении»³¹⁴, оно мало чем отличалось от предыдущих, написанных сразу после бегства. Гордый Князь, очевидно, не чувствовал, что окончательная расплата уже ждала его самого.

Война с Русью несла полякам большие людские потери, а потому Варшавский сейм принял решение провести дополнительный набор войск во всех королевских владениях. Во исполнение этого постановления Стефан Баторий послал своего ротмистра Щасного-Ляшевского и на Волынь, в Ковельскую волость. Там ротмистр должен был, без всякого согласия на то со стороны Курбского, набрать воинов «рослых и крепких» на службу королевскую. Этот жест молодого короля ясно давал понять, кем на деле является в его глазах «Князь Ковельский»... Унижение было жестоким. Фактически Князя уравняли с мелкой безземельной шляхтой. И Курбский, конечно, не стерпел позора. Ротмистра «неуважительно» выгнали из «имения», не позволив завербовать ни единого гайдука...

И что же король? Разгневанный, он немедля потребовал Курбского на суд. Текст «королевского листа» непокорному вельможе от 20 июля 1580 г., в коем красноречиво отсутствовала традиционная форма обращения: «Ласка наша королевская, искренно верно нам милый!», пожалуй, стоит привести дословно. Он скажет читателю многое, и не только об одном Князе Курбском...

«Стефан, Божиею милостью король Польский, великий Князь Литовский, Русский, ПРусский. Тебе, благородному Андрею... повелеваю: непременно и без отлагательства... явиться лично и защищаться против инстигатора. ...Зовем тебя на суд по доносу благородного Щасного-Ляшевского, ротмистра нашего, потому что ты, упорно и неуважительно воспротивившись нашей верховной власти, не боясь наказаний, определенных законом против неисправных в исполнении обязанностей старост и урядников, воспротивившись постановлению генерального Варшавского сейма 1579 г. о военном ополчении против неприятеля нашего, великого Князя Московского, не обращая внимания на штраф, которому ты должен подвергнуться в пользу двора нашего за свою неисправность, не снарядил на войну и не послал из находящихся в твоей администрации имений и сел наших Ковельских... подданных, называемых гайдуками, но еще запретил им отправляться на войну, несмотря на наше требование и напоминание, посланное через вышеупомянутого ротмистра нашего, и таким образом не сделал и не исполнил принадлежащей к твоему уряду обязанности. А поэтому ты подлежишь взысканию, назначенному против непослушных старост и урядников... и ты должен быть наказан лишением уряда и всего имущества за свое непослушание и сопротивление, оказанное тобою к великому вреду и опасности для Государства»...³¹⁵

К сожалению, у нас нет сведений о том, состоялся ли и как проходил тот процесс над «оказавшим великий вред» для Польского Государства Князем Курбским. Сумел ли Андрей Михайлович действительно «защищаться от инстигатора» и каков был окончательный приговор? Доподлинно известно только одно. Ровно через год, в июле 1581 г., сиятельный Князь, вновь собираясь на войну против Царя Московского, вооружил значительный отряд уже за свой собственный счет, а не за счет податей с Ковельского имения³¹⁶. Но и это, впрочем, не помогло ему загладить вину перед королем. Вернее, он не успел, ибо как раз в том, последнем походе на Россию, Курбского и настиг Божий гнев...

Направляясь вместе с польскими войсками под Псков, Князь неожиданно занемог. Болезнь быстро обессилила его, сделав настолько беспомощным, что он не в состоянии оказался ехать верхом, и это было для него, гордого воина, всю жизнь проведшего в седле, наверное, едва ли не хуже смерти. С великими трудностями, на носилках, привязанных между двух лошадей³¹⁷, Курбского повезли назад, в Польшу — словно ему было отказано в праве даже умереть вблизи родной земли, когда-то столь цинично им преданной.

Однако и дома, в живописном местечке Миляновичи (под Ковелем), куда приказал везти себя больной Князь, он не мог обрести покоя. Судьба изменника продолжала подводить итоги...

Прослышав о том, что Курбский впал в немилость и серьезно болен, на него подала в суд его бывшая жена — Мария Голшанская. Она обвиняла Андрея Михайловича в незаконном расторжении брака и требовала удовлетворения за нанесенные обиды. Король отослал жалобу Голшанской на рассмотрение Митрополиту... Для Курбского новый иск Марии Юрьевны был не просто очередной неприятностью. Признай Митрополичий суд развод Князя с Голшанской действительно незаконным, тогда незаконным оказывался и его брак с Александрой Семашко, а дети от этого брака — незаконнорожденными и не имеющими права на наследство. Так жестоко решила напоследок отомстить своему бывшему муженьку польская княжна. Курбский, задействовав все свои давние связи, едва смог замять это опасное дело. (Причем уже сам Митрополит Киевский и Галицкий Онисифор жаловался тогда королю Стефану на то, что Князь Курбский чинит непослушание его духовной власти, не является к нему на суд и не допускает к себе Митрополичьих посланников, приказывая своим слугам их бить и гнать.) Как гласит Завещание Андрея Михайловича, он все-таки заключил с Голшанской «вечный уговор», согласно которому «бывшей жене моей, Марии Юрьевне, нет уже более никакого дела ни до меня самого, ни до моего имущества»³¹⁸.

Наконец, потерявшего силы и власть Князя Курбского один за другим стали бросать даже самые близкие его слуги — те, кто почти двадцать лет назад бежал вместе с ним из России. Ушел, например, морозной ночью 7 января 1580 г. Меркурий Невклюдов — урядник Миляновский, хранивший ключи от княжеской казны, ушел, забрав все деньги, золото и серебро. Другой — Иосиф Тараканов — донес королю, что Курбский приказал убить своего слугу Петра Вороновецкого. Печальный сей список предательств можно продолжать и продолжать, но он бы ничего уже не добавил к тому жестокому факту, что на пороге смерти Андрей Михайлович Курбский оказался совсем один. Один, ежели не считать молоденькой несчастной его жены с двумя детьми на руках — мал мала меньше. С каким укором, с каким отчаянием и с какой ненавистью смотрела она в его уже стекленеющие глаза — можно только догадываться...

Князь Курбский скончался в мае 1583 г. Ни сын его Дмитрий, ни дочь Марина, ни жена Александра Петровна, несмотря на многократные судебные разбирательства, так и не смогли никогда получить завещанную отцом Ковельскую волость. Им ее просто не дали. Став предателем и изгоем сам, Андрей Курбский обрек на столь же жалкое и постыдное существование своих детей. Уже в 1777 г. род Курбского пресекся окончательно. Таков был его финал — финал человека, который, как сказано в одном из Посланий Иоанна Грозного, «продал душу свою за тело»³²⁰. Воистину, сюжет трагедии, посильный разве лишь великому автору «Фауста», он ждет еще настоящего рассказчика. А мы вернемся в Москву...

283. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 93.

284. Там же.

285. Добролюбов НА. Собрание сочинений. М., 1961. Т. 2. С. 247. Подобное же мнение высказывал позднее К. Валишевский, хотя и не без оговорок называя Курбского «первым Русским публицистом», которого «привлекала идея прогресса» и который «смело возвышал свой голос против грубого деспотизма» — См: Валишевский К. Иоанн Грозный. С. 258.

286. Соловьев СМ. История России. Кн. III. С. 544.

287. Жизнь Князя А.М.Курбского в Литве и на Волыни. Собрание документов в 2 томах. Т. II. — Киев, 1849. С. 195; Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 90.

288. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 92.

289. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 228.

290. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 91.

291. Скрынников Р.Г. ПерЕписка Грозного и Курбского. С. 6—8.

292. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 93—94; Его же: Великий го-, сударь... С. 240-241.

293. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Собрание документов в 2 томах. — Киев, 1848. Т. И. С. 194.

294. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. II. С. 195.

295. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. П. С. 1-15,196.

296. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. II. С. 1 — 15, 196. См. также: Валишевский К. Указ. соч. С. 259; Скрынников Р.Г. Великий Государь. С. 229.

297. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 8. Т. 2. С. 195.

298. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 29, 107.

299. Там же. Т. I. С. 12,254.

300. Там же.

301. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 46.

302. Там же. С 52.

303. Там же. С. 70—77,79.

304. Там же. Т. 2. С. 505.

305. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 204-215.

306. Там же. Т. I.C 165.

307. Там же. Т. И. С 30-35.

308. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. II. С. 37.

309. Валишевский К Иоанн Грозный. С. 258.

310. Жизнь А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. И. С. 90— 120.

311. К. Валишевский отмечал в связи с данным фактом: «это было в Польше. Можно представить себе, как пользовался (Курбский) своей властью и распоряжался судьбой Крестьян в своих родовых вотчинах у себя на родине!» — Валишевский К. Указ. соч. С. 260.

312. Жизнь Князя А.М.Курбского в Литве и на Волыни. Т. П. С. 141.

313. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 88.

314. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 175. 2 Там же. С 245.

315. Соловьев СМ. История России. Кн. III. С. 550.

316. Жизнь Князя А.М., Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С 189-191.

317. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 201.

318. Там же. Т. XXIV. С 221-225.

319. Жизнь Князя А.М. Курбского в Литве и на Волыни. Т. I. С. 259.

320. Послания Иоанна Грозного. С. 285.

Глава 10
ОПРИЧНИНА: «РАЗГУЛ ТЕРРОРА» ИЛИ БОРЬБА С ПОДЛИННОЙ ИЗМЕНОЙ?

Не раз уже отмечалось выше: Эдвард Радзинский слишком утрирует описываемые события. Вот и то, что произошло в России более полугода спустя после бегства Курбского, он накрепко связал лишь с одним фактом этого бегства, которое, по его мысли, «завершило переворот в душе Иоанна». Именно тогда, убеждает читателя автор, Царь окончательно понял, что никому из бояр верить нельзя. «Топор и меч — только эти лекарства излечат их бесовские души». Царь учредил опричнину и начал «избиение собственной страны». Так ли все было на самом деле?

Спору нет, предательство друга стало страшным уроком для Иоанна. Но нельзя забывать, что это был не просто разрыв личных отношений. Андрей Курбский являлся ярчайшим представителем старой удельной аристократии и одним из высших военачальников. Его измена в тяжелый момент Ливонской кампании была прежде всего Государственной изменой, была дерзким вызовом, означала, как пишет профессиональный историк, «открытое объявление войны Царю со стороны княжат, и сам Курбский начал ее немедленно: и оружием публициста — своими посланиями, и непосредственным участием в войне — на этот раз уже на стороне врагов Русского Государства»³²¹. Иоанн Грозный лучше кого бы то ни было знал, сколь многочисленны и беспощадны те, от имени которых выступил его бывший друг, кого он громко именовал в своих посланиях «сильными во Израиле». Царю просто не оставалось иного выбора, как ответить на этот вызов не менее жестко...

Поскольку главной опорой княжат и бояр все еще оставались огромные земельные владения, где «у них были собственные военные силы, (где они) обладали безапелляционной Судебной властью и были почти совершенно свободны от налогов... (разыгрывая) роль настоящих Государей»³²², то эту-то опору и решил Иоанн уничтожить. В отличие от указа 1562 г., которым, как, должно быть, помнит внимательный читатель, Царь только ограничивал главные права вотчинников, теперь их старинные родовые владения намечено было полностью конфисковать в пользу Государственной казны.

Естественно, боярская Дума никогда не дала бы своего согласия на сей гибельный для аристократии законопроект. Размышляя над ее возможными ответными действиями, Государь не исключал даже такого поворота событий, что и сам он, и дети его вынуждены будут спасаться бегством за рубеж. И тогда, дабы не доводить до раскола, Иоанн пошел на то, на что мог пойти только очень умный, сильный правитель — правитель, пользующийся неоспоримой поддержкой народа и сам глубоко доверяющий ему. Именно народу, а не узкой кучке бояр предоставил Царь решить дальнейшую судьбу страны (а вместе с ней и судьбу собственную). 3 декабря 1564 г. Иоанн Грозный с семьей, огромным обозом и ближайшими слугами покинул Москву, тем самым молча, без всяких показных деклараций свидетельствуя, что отказывается от Престола. Официальную грамоту о своем отречении, равно как и Обращение к посадскому населению Москвы, Царь отправил уже с дороги...

Эти грамоты действительно огласили на дворцовой площади, «перед всем честным народом», как пишет Эдвард Радзинский. Обосновывая в них свой уход, Царь действительно «старательно перечислил» основные причины, вынудившие его оставить Престол. И, право, стоило бы внимательнее вслушаться уважаемому нашему рассказчику в смысл того, что 3 января 1565 г. поочередно читали думные дьяки П. Михайлов и А. Васильев тревожно застывшим на пронзительно-колючем ветру черным людям «Царствующего града Москвы». Ведь передавая вкратце содержание Царских грамот, г-н Радзинский из «бесконечных обвинений» Грозного в адрес знати четко выделил (как главное) только одно — то будто бы, что «бояре отравили Анастасию и замышляли убийство детей его...». Но ежели раскрыть единственный первоисточник, повествующий об этих событиях (страницу 392 тринадцатого тома Полного собрания Русских летописей), то сразу станет ясно: Господин автор или что-то напутал, дав волю своей фантазии, или вовсе не работал с данным первоисточником: упомянутое «обвинение» там отсутствует.

Думается, однако, что указанная оплошность объясняется не столько безудержным полетом фантазии нашего уважаемого автора, сколько его вполне осознанным стремлением таким «штрихом» подчеркнуть (и навязать читателю) мысль о том, что отречение Грозного было вызвано причинами прежде всего глубоко личного характера, гневным ответом Царя на измены и преступления, совершенные прежде всего по отношению к нему самому, а не к Государству в целом... Что же, пусть и это остается исключительно на совести г-на Радзинского. А мы действительно вслушаемся в Обращение Грозного. В грамоте к Духовенству и боярской Думе, доставленной в Москву 3 января 1565 г. Государевым гонцом Константином ПолИоанновым, Иоанн IV, отрекаясь от Престола, заявлял: «Царь и великий Князь гнев свой положил... на бояр... и на казначеев и на дьяков и на детей боярских... за измены и убытки Государству... (нанесенные как) до его (Царя) Государьского возрасту (совершеннолетия)» так и после оного. И опалу свою на них положил за то, что они «людям многие убытки делали и казну Государеву растащили». За то также, что «бояре и воеводы земли себе его Государьские разоимали, и друзьям своим и родне земли (те) раздавали; и держачи за собою бояре и воеводы поместья и вотчины великие, и жалованья Государьские кормленные емлючи, и собрав себе великие богатства... о Государе и о его Государстве и о всем Православном Христианстве не хотя радети, и от недругов от Крымского и от Литовского и от Немец не хотя Крестьянство обороняти, наипаче же Крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, а за Православных Крестьян кровь проливать против бесермен и против Латын и Немец... не похотели; и в чем он, Государь, бояр своих и всех приказных людей, также служилых Князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати... и Архиепископы... сложася с боярами и дворянами... почали их покрывати; и Царь от великия жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое Государство и поехал куда Бог наставит»³²³.

Столь же ясным и откровенным было обращение Государя к простым жителям Москвы. Иоанн писал, чтобы «они себе никоторого сомнения не держали, гневу и опалы на них никоторыя нет»³²⁴. Обе эти грамоты совершенно разрушают подспудно навязываемое г-ном Радзинским представление о том, что отречение Царя являлось коварной «игрой» властолюбивого тирана, который таким образом намеревался освободиться от опеки ненавистной ему знати, от «скучных запрещений карать изменников»... Лишь в одном оказался несомненно прав наш автор: «Иоанн все рассчитал точно». Иначе и быть не могло. Готовясь нанести решающий удар княжеско-боярской олигархии, он действительно точно знал, что в этой поистине титанической — не на жизнь, а на смерть — схватке его до конца поддержит только народ, только на его преданность может он рассчитывать. Как пишет историк, «объявляя об опале на власть имущих, Царь апеллировал к всенародному множеству. Он не стесняясь говорил о притеснениях и обидах, причиненных народу изменниками-боярами»³²⁵. У него испрашивал помощи в борьбе с их систематическим противодействием. Можно сказать, это был своего рода первый в России референдум, или, по выражению Ф. Кемпфера, «плебисцитарная акция»³²⁶. В строгом соответствии с принципами народной монархии, Русский Государь в один из наиболее сложных для страны моментов обратился непосредственно ко всем подданным за поддержкой проводимой им политики. Он «не мог и не хотел править силой. Он желал послушания не «за страх», а «за совесть»³²⁷. И народ дал свой ответ.

Весть о том, что, не желая терпеть «многих изменных дел» бояр, Государь отрекся от Престола, мгновенно облетела всю Москву. «Толпа на дворцовой площади прибывала час от часу... ее поведение становилось все более угрожающим», вот-вот мог вспыхнуть бунт³²⁸. Горожане со всех сторон окружили Митрополичий двор в Кремле, где в это же время, объятая смятением и ужасом, собралась боярская Дума. Большинство ее членов могло, не мешкая и с великой радостью, утвердить отречение Царя Иоанна. Но... вслушиваясь, должно быть, в многотысячный гул за стенами дома, они не посмели это сделать. Более того, словно запертые в осаду, бояре вынуждены были допустить в Митрополичьи покои представителей купечества и ремесленников. Допустить и выслушать их заявление, больше похожее на ультиматум. Посадские люди сказали, что остаются верными присяге Государю и будут просить его, чтобы он «Государство не оставлял и их на расхищение волкам не давал, наипаче лее от рук сильных избавлял; а кто будет Государьским лиходеем и изменником, они за тех не стоят и сами тех потребят»³²⁹.

Эта прямая угроза расправиться с «волками» и «лиходеями», столь явственно прозвучавшая в челобитье посадских людей, немедленно возымела свое действие. В тот же день, 3 января 1565 г., Митрополитом Афанасием и боярской Думой была отправлена к Иоанну в Александровскую слободу целая делегация Духовенства. Затем туда же поехали представители бояр. Наконец, пошли к Царю и сами «купцы и многие черные люди... града Москвы»³³⁰. Так, констатирует историк, «под давлением обстоятельств», а точнее, под давлением народа, «боярская Дума не только не приняла отречение Грозного, но вынуждена была обратиться к нему с просьбой вернуться на трон и править Царством, «как ему, Государю, годно»331.

Да, «Иоанн все рассчитал точно». Только вот действительно ли легко далось Царю осуществление этого «жестокого спектакля», этой, по словам нашего уважаемого повествователя, коварной «игры Царя-актера», любившего «представиться униженным, чтобы потом восстать страшным и грозным»?.. Эдвард Радзинский на сей раз не нашел возможности обойти свидетельства современников: за месяц после оставления Москвы Иоанн Васильевич из высокого, здорового 35-летнего мужчины превратился в старика, у него поседели и выпали почти все волосы. Пришедшие к нему с верноподданническими заявлениями бояре едва могли узнать Государя... Лишь ядовито усмехнувшись, наш рассказчик признает: Царь «будто нервное потрясение пережил — от тяжелого решения...». Игра?..

От выдумок беллетриста вернемся к реальным фактам. 2 февраля 1565 г. Иоанн Грозный торжественно возвратился в столицу. Сей же час был обнародован знаменитый Царский указ, полностью соответствующий мнению московских посадских людей об истреблении «волков» и «лиходеев». Указ о том, «что ему своих изменников, которые измены ему, Государю, делали и в чем ему, Государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы (имущество) их и статки имати; а учинити ему на своем Государьстве себе опричнину»³³². Таким образом, Иоанн объявлял, что отныне берет на себя неограниченное право казнить любого Государственного изменника и отбирать у него вотчины без всякого совета с боярской Думой. Из указа также явствовало, что если одной частью страны — земщиной Царь будет продолжать управлять вместе с Думой, то другая часть земель (выбранная им по собственному усмотрению) провозглашается уже как особый «Государев двор», опричнина, над которой старая боярская Дума власти никакой не имеет. Одновременно с учреждением опричнины Царь объявлял о создании для нее особой опричной Думы или Совета (Counsel of the Opressini, как сообщает английский источник), а также особого войска, набиравшегося, по преимуществу, из мелких, незнатных дворян (хотя и знать в опричной дружине присутствовала тоже). Князья же и бояре, почему-либо не включенные в число опричников, но фамильные вотчины которых располагались именно на территориях, отошедших под «Государев двор», подлежали высылке оттуда, их владения — конфискации в пользу Государства, а им самим предоставлялись поместья (правда, не столь уже обширные, как прежние «родовые гнезда», но все-таки!..) в других областях страны, например, в Поволжье³³³.

Говоря современным языком, данным указом Иоанн Грозный впервые вводил чрезвычайное положение в некоторых, с его точки зрения, особо стратегически важных областях России. Вводил, как сказали бы теперь, «прямое правление» Государя на этих землях, где «опричь» — то есть никто, кроме него самого при посредстве жестко централизованного аппарата власти, править уже не мог. Боярская вольница исключалась там полностью. Так старинное слово «опричнина», которым воспользовался Царь и коим ранее часто обозначали лишь небольшой «вдовий удел»³³⁴, приобретало теперь у Иоанна существенно новый, более широкий смысл. Сказалась в нем и едкая политическая ирония, столь свойственная Грозному Самодержцу. Как отмечает историк, «поскольку сами феодалы отстаивали именно удельный, вотчинный порядок, то «опричный удел» Иоанна Грозного оказывался вне досягаемости их претензий».

Что же последовало за сим? Что дала опричнина России? Или что отняла? Какие имела последствия? Об этом, без преувеличения, самом загадочном и драматическом явлении нашего прошлого среди исследователей по сей день нет единого мнения. Одни историки видели в опричнине мудрую реформу, направленную на подрыв крупного княжеско-боярского землевладения, а следовательно, уничтожение и политического влияния наследников удельных Владык. Другие же — совершенно бессмысленную, кровавую затею. Согласно их исследованиям, хотя опричнина действительно нанесла серьезный удар старинной аристократии, подорвала ее вотчинное землевладение, но полностью не уничтожила. Многие знатные роды благополучно пережили время репрессий... Возможно, именно эта вопиющая разноголосица среди профессионалов дала основания Эдварду Радзинскому выдвинуть свою версию. Страшную версию о том, что опричнина, это, как выражается автор, «избиение Иоанном собственной страны», было задумано и осуществлено Царем отнюдь не под давлением вполне известных обстоятельств и вовсе не ради их преодоления. По мысли автора, опричнину Иоанн ввел с единственной жуткой целью окончательного — при помощи небывалого террора и насилия — подавления своего народа. Чтобы, захлебываясь в крови, уже ни один подданный никогда не смел противиться его воле. Чтобы истерзанная страна навеки погрузилась в абсолютное Молчание и абсолютную покорность — ему, богочеловеку... Так думает Эдвард Радзинский. Как свидетельствует история? Сначала о землях, вошедших в состав «опричного удела». В полном соответствии с тяжелыми условиями военного времени, Царь взял под личный контроль именно важнейшие в военно-стратегическом смысле области своего Государства. Вероятно, Иоанн Васильевич не одну ночь просидел над его картой, обдумывая и просчитывая все до последней мелочи. Ошибка могла обернуться гибелью... Прежде всего, опричнине отошла большая часть Новгородско-Псковского края, непосредственно связанного с театром военных действий в Ливонии. На Севере это была полоса земли, расширявшаяся к Белому морю. Начиная же к востоку от Александровской слободы, под «Государев двор» отходил Суздальский уезд, Плесская волость, Буйгород, Городец и Юрьевец на Волге, Галич, Вологда, Великий Устюг, Каргополь и Холмогоры, т.е. бассейн Северной Двины, Онеги, небольшая часть бассейна Волги. Тем самым опричные земли «делили бывшие новгородские владения на две части, отрезая новгородцам путь на север. Они перерезали и путь по Волге». Таким образом, «в опричнину переходили важнейшие торговые дороги на север и восток, значительная часть побережья Белого моря, где располагались центры Русско-английской торговли». Беря эти земли в опричнину, «Грозный подрывал основы самостоятельной новгородской торговли. В его же руках оказывались и главные центры соледобычи в районе Галича и Соли Галицкой. Суздаль и Шуя принадлежали к районам поместного и вотчинного землевладения, как и большинство западных опричных земель (Вяземский уезд, оКрестности Рузы и Можайска, Медынский уезд, Белев, Козельск, Перемышль). Это были важные форпосты — заслоны на западных и юго-западных границах Государства от нападений крымского хана. Здесь предполагалось создать новую «засечную черту» — полосу укреплений против нашествий крымчаков, и здесь же наделить землей основную массу опричников, выселив отсюда прежних владельцев» ³³⁵.

Опричными стали также Балахна, Старая Руса, Тотьма, поставлявшие соль, Вселуки (что близ озера Селигер), поставлявшие рыбу, наконец, погост Ошта на одноименной реке, притоке Онежского озера, откуда везли в Москву столь необходимое железо. Уже из одного этого краткого, далеко не полного перечня видно: обо всем думал Государь — и о том, как защищать и кормить людей, и чем вооружать войска. Кстати, Домодедовскую волость (Московского уезда) Иоанн тоже забрал в свой особый «двор». Там, на берегах Пахры, раскинулись отличные пастбища для его многочисленных табунов³³⁶. Мы, привыкшие к скорым поездам и сверхзвуковым лайнерам, не забудем: в XVI веке лошадь была главным средством и передвижения, и перевозки. А посему конский табун тоже имел свое стратегическое значение...

В самой Москве под опричное управление Государь взял Чертольскую улицу с Семчинским селом, Арбат с Сивцевым Вражком до Дорогомиловского всполья, левую от Кремля сторону Никитской улицы³³⁷. Все названные улицы вели на запад, вели в направлении Можайска и Вязьмы, к дорогам, связывавшим приграничные области с Центром и по которым обычно двигались Русские войска, доставлялись боеприпасы на Ливонский фронт. Следовательно, и в этом кажущемся (но только на первый взгляд!) «разделении» города на опричную и земскую часть, за что впоследствии так много пеняли Грозному, не было ничего нелогичного. Государь не «делил» столицу, а лишь брал под личный контроль наиболее важные районы. Что было в этом удивительного, особенно в условиях войны, в условиях неослабевающей угрозы наступления неприятеля именно с запада?.. Такими, в общих чертах, были земли, взятые в опричнину. Беспощадно конфискуя в этих пределах вотчины, разоряя не только старые родовые гнезда аристократов, как правило, не несших никакой Государственной службы, но и «дворы» их многочисленных слуг, дворян, Иоанн наносил «удар по самой основе мощи боярства»³³⁸. Одновременно им уничтожались и «частные военные силы, опираясь на которые (вспомним хотя бы Андрея Старицкого!) непокорные вотчинники были часто для Царя опаснее внешних врагов» ³³⁹.

Передавая многие из конфискованных земель в качестве поместий своим опричным дружинникам, Царь, во-первых, развивал поместную систему, систему «службы с земли», свободную от старых местнических привилегий и ставшую со временем основной базой материального обеспечения дворянского войска. Во-вторых же, что, пожалуй, не менее существенно, высылая прежних правителей-собственников, Иоанн стремился к тому, чтобы установить на этих землях законный правопорядок, единый для всего Государства. Совершенно бесстрастно свидетельствует немец-опричник Генрих Штаден, Государь «хотел искоренить неправду правителей и приказных. .. Он хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по Судебникам, без подарков, дач и подношений»³⁴⁰ (выделено нами. —Авт.). Причем в этом своем намерении Царь обращался за поддержкой опять-таки не к знати. Как писал сам Иоанн в одном из писем к своему другу воину-опричнику Василию Грязному: «Ино по грехом моим учинилось, что наши Князи и бояре учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды»³⁴¹.

Немудрено поэтому, что простое население — посадские люди, купцы в крупных торговых городах — «не заявляли недовольства такой перемене. Представители английской торговой кампании даже добивались, как милости, чтобы их подчинили опричнине. О том же просили и Строгановы»³⁴². (Кстати, просьба Строгановых, этих знаменитых сольвычегодских солепромышленников, владевших бескрайними землями по Каме и Чусовой, действительно была удовлетворена Иоанном уже через год, в 1566-м. И ободренные поддержкой Царя, Строгановы, кроме добычи соли, смогли организовать производство железа, рубили лес, строили приграничные «крепостцы». Наконец, лично от Государя Строгановы получили право набирать и вооружать «охочих людей» — казаков, удалые, бесстрашные отряды которых внесли свой решающий вклад в покорение и присоединение к России великой Сибири.)

В те же времена расцвела Нарва, с 1559 г. открытая как Русский порт. Благодаря усилиям Грозного нарвские жители и Русские купцы получили право свободно торговать с Германией, Швецией, Англией, «Ишпанской и Францыйской землей»³⁴³. В Нарву приходили суда даже из Португалии и Голландии. И это невзирая на то, что развитие Русской морской торговли яростно стремились подорвать шведские и польские каперы, грабившие корабли, покидавшие Нарву. Особо тревожился от успехов России Сигизмунд II Август. Обращаясь к папе римскому, английской королеве, другим европейским правителям, польский король требовал прекратить торговлю, из-за которой «Московский Государь... ежедневно усиливается по мере большого подвоза к Нарве разных предметов, так как... ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера и художники: благодаря сему он укрепляется для побеждения всех прочих Государей»³⁴⁴.

Согласимся, в свете таких фактов и таких результатов опричнина видится совершенно иначе, чем это принято считать. Как иначе звучат и известные, тех же времен слова Грозного о необходимости «перебрать людишек». Невозможно не предположить, что, говоря «перебрать», Царь все-таки прежде всего имел в виду не «перебить» их или «перевешать», но — именно пересмотреть, проверить, кто, где и как несет свою службу, выявить и возвысить людей деятельных, добросовестных, полезных для Государства, покарать же — нерадивых, мздоимцев и воров. Шаг за шагом осуществляя этот гигантский, невиданный по масштабам «перебор», Царь нередко даже возвращал прежним владельцам конфискованные ранее земли. Как это было, например, весной 1566 г., когда Иоанн издал указ о прощении многих Князей, бояр и дворян, сосланных в Казанский край³⁴⁵. Также, постепенно (по мере необходимости?), менял он и состав опричных земель, отменяя режим личного контроля, возвращая в земщину одни территории, первоначально взятые в «особый двор», и взамен беря другие. А это свидетельствует о том, что жесткую (подобно любой чрезвычайной мере), опричнину Иоанна Грозного ошибочно рассматривать как исключительно карательное учреждение. Историк констатирует: хотя ее введение действительно сопровождалось «массовыми опалами, казнями... (когда новым доверенным лицам Царя, опричникам) было предоставлено, быть может, слишком много произвола. Но не в террористических мерах Грозного заключалась сущность перемен»³⁴⁶. Скорее, по мысли современного Церковного писателя, опричнина «стала в руках (Государя) орудием, которым он просеивал всю Русскую жизнь, весь ее порядок и уклад, отделяя добрые семена от плевел»³⁴⁷. Семена державного единства и порядка от плевел удельной разобщенности и сепаратизма...

Да, по отношению к оппозиционной аристократии Царь начал действовать методом подлинного террора, как любят говорить либеральные историки. Среди казненных в годы опричнины можно насчитать представителей более сорока княжеских родов. Но «вопреки целому направлению в историографии об Иоанне Грозном, (эти) казни — не патология, а политика, вызванная к жизни борьбой Князей и бояр за власть... Неизбежность такой политики, ее объективная необходимость диктовались тем, что в борьбе против Царя Князья и бояре не останавливались ни перед какими средствами, вплоть до выдачи Иоанна Грозного польскому королю, как это выяснило следствие по делу о боярском заговоре 1567 г.»³⁴⁸. На сей раз во главе заговора встал старейший из членов земской Думы — боярин И.П. Федоров-Челяднин, казнь которого весьма театрально живописует в своей книге Эдвард Радзинский. Однако не станем забегать вперед. Подробности, вновь опущенные нашим уважаемым повествователем, все же стоят того, чтобы их вспомнить.

Ясно, что тот новый порядок, который стремился укрепить Царь при помощи опричнины, поверг в негодование очень многих. Как сказано в «Записках» Г. Штадена, уже вскоре «земские Господа (die Semsken Herren) вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор (Государя) сгорел, чтобы опричнине пришел конец великий Князь управлял бы по их воле и пожеланию»³⁴⁹. Другими словами, ответные действия оппозиции ждать себя не заставили, что лишний раз подтверждает замечание исследователя: Иоанн в своей деятельности «никогда не имел покоя и простора»³⁵⁰.

...А между тем пошел десятый год с начала Ливонской войны. К этому времени силы обоих главных противников — Москвы и Литвы — были истощены, Государственные финансы исчерпаны (о чем свидетельствовало, например, введение в Литве «поголовщины» — специального налога для уплаты жалованья наемным войскам). Дело еще более усугубил свирепствовавший по Европе мор, «венгерская лихорадка» — эпидемия сыпного тифа. Весной 1566 г. «огненная болезнь» пришла и в Россию, охватив Полоцк, Великие Луки, а осенью — Новгород и Псков. В такой тяжелой обстановке Иоанн не раз предлагал Си-гизмунду-Августу заключить мир, необходимый обоим. Но ввиду того что король по-прежнему не желал признавать ни потерю Полоцка, ни Русские завоевания в Ливонии, наконец, отказывался выдать изменника-перебежчика Князя Курбского, на чем настаивали московские дипломаты, дело ограничилось заключением лишь перемирия³⁵¹. Используя эту передышку7, Царь отдал приказ строить новые укрепления на двинском направлении — в городах УСвяты, Ула, Сокол и Межев.

Одновременно правительство Грозного, чтобы обезопасить свои северо-западные рубежи, начало осенью 1566 г. переговоры со шведским королем Эриком XIV, которые проходили в Стокгольме, а завершились уже в Москве 16 февраля 1567 г. подписанием между ними союзного договора. По этому договору Швеция, оставляя себе ливонские города Ревель (Таллин), Вейсенштейн и Каркус, соглашалась снять блокаду Русской Нарвы. Кроме того, обе стороны обязывались в дальнейшем не заключать в ущерб друг другу сепаратного мира с Польшей-Литвой и предоставляли купцам и дипломатам свободу проезда и торговли на своих территориях³⁵².

Были предприняты Иоанном шаги к заключению и еще одного важного внешнеполитического соглашения — с английской королевой Елизаветой. Взамен на предоставленные англичанам самые широкие льготы и привилегии в торговле с Россией Царь предложил подписать королеве договор о политическом союзе. О том, «чтобы ее величество было другом его друзей и врагом его врагов и также наоборот». Примечательно, что заключения подобного же союза с Англией уже с 1561 г. добивался и вышеупомянутый шведский король Эрик XIV³⁵³. Таким образом, намечалось создание широкой шведско-Русско-английской коалиции, которая могла серьезно усилить позиции России в случае продолжения Ливонской войны.

И все же не это было главным. Главным событием 1566 г. стал новый Земский Собор, созванный Царем именно для обсуждения вопроса о мире или продолжении войны с Литвой за Ливонию. Как и перед введением опричнины, Иоанн Грозный при решении этого жизненно важного внешнеполитического вопроса снова обратился ко всем подданным, держал совет о дальнейших действиях со «всей землей» (земский — земщина — земля). Именно собранные в Кремле представители «всей земли» — Духовенство, бояре, дворяне, приказные дьяки и купеческая верхушка посадского торгово-ремесленного населения — должны были дать главный ответ Царю: следует ли России ради заключения мира пойти на уступки Сигизмунду-Августу и отказаться от всех завоеваний в Ливонии или же все-таки продолжать войну? И снова, как полтора года назад, Царь получил поддержку большинства. С поляками постановили «не мириться», уступок им никаких не делать «Мы, — записали в своем окончательном приговоре участники Собора, — за одну десятину Полотцкого и Озерищского повету головы положим.., за его Государское дело с коня помрем», независимо от сословия и состояния. (К примеру, купцы особо подчеркивали готовность положить «за Государя» не только «животы» (имущество), но и головы, чтобы «Государева рука везде была высока»³⁵⁴)- Так состоявшийся летом 1566 г. «Земский Собор на полтора десятилетия определил политику Русского правительства»³⁵⁵.

Но на этом же Соборе произошло и еще одно событие, которое, как и сам Собор, довольно подробно рассматривается почти во всех монографиях о Царствовании Иоанна IV. Событие, неразрывно связанное с казнью боярина И.П. Федорова-Челяднина, так занимательно (об этом чуть ниже) переданной Эдвардом Радзинским, но о предтече которой сей проницательный автор даже не упомянул. А жаль...

Дело в том, дорогой наш внимательный и терпеливый читатель, что во время заседаний Земского Собора 1566 г. в гулких палатах кремлевского дворца звучали не только одобрительные речи по поводу продолжения войны в Ливонии. Как сказали бы теперь, «трибуна» этого общеГосударственного форума, созванного Иоанном Грозным, была использована оппозицией против него самого — против Государя... Большая группа земских бояр и дворян во главе с костромичом Князем В.Ф. Рыбиным-Пронским открыто обратилась к Царю с челобитной, потребовав у Иоанна взамен на поддержку военных действий в Ливонии ликвидировать «Государеву опричнину», коей «не достоит быти»³⁵⁶, т.е. отменить режим чрезвычайного положения и вернуться к прежней форме правления. По словам современника Альберта Шлихтинга, челобитчики объясняли свое требование нестерпимым произволом, который чинили по отношению к земцам Царевы опричники.

Фактически это был мятеж. Мятеж в Царском дворце, дерзкий и довольно внушительный по своим размерам: в выступлении участвовало около 300 знатных лиц, в том числе и бояре-придворные, как опять же сообщает Шлихтинг³⁵⁷. А потому, используя свои чрезвычайные полномочия, изложенные в указе об опричнине, Государь немедленно подавил этот мятеж. Все 300 были тут же арестованы. Правда, уже через неделю почти все они снова получили свободу. Только 50 человек, которых следствие признало зачинщиками выступления, были подвергнуты наказанию — прилюдно биты палками на торговой площади. Обезглавили же лишь троих — Н. Карамышева, К. Бундова, наконец, самого Князя В.Ф. Рыбина-Пронского. Одновременно были взяты в опричнину Кострома с прилегающими землями — территория, где находилась вотчина казненного Князя-мятежника.

Однако и после этого противодействие земской знати Государю не прекратилось. Был ли непосредственно в числе выступивших против опричнины в 1566 г. боярин И.П. Федоров-Челяднин или, что вероятнее, являлся одним из его тайных и осторожных руководителей, благополучно скрывавшимся за чужими спинами, — об этом у историков прямых свидетельств нет. Но дальнейшее не оставляет сомнений в причастности боярина к действиям оппозиции. Один из самых богатых людей своего времени и старейший член земской боярской Думы, он долго занимал высокий придворный чин конюшего и, значит, фактического главы Думы, имеющего право выбирать Царя в случае отсутствия наследника Престола. Конюший же по традиции становился и Царским местоблюстителем до вступления на трон нового Государя. Именно после Собора 1566 г. Иоанн Грозный сместил Федорова-Челяднина с этого поста, отправив на воеводство в Полоцк. И именно к нему, а также еще к троим знатнейшим боярам — М.И. Воротынскому, ИД Вельскому и И.Ф. Мстиславскому уже летом следующего, 1567 г., обратился в секретных посланиях польский король Сигизмунд-Август — обратился с предложением перейти под его «королевскую руку»³⁵⁸. Король, по-видимому, хорошо знал, к кому посылает гонца... Реально «переход» должен был проявиться в том, что указанные лица арестуют Русского Царя, выдадут его польскому королю, а на Престол посадят удобного всем своей слабохарактерностью Владимира Андреевича, двоюродного брата Грозного. Сам же Сигизмунд-Август обещал поддержать эти действия одновременным наступлением своих войск Словом, как пишет историк, «планы... были разработаны в мельчайших деталях. Но исход интриги полностью зависел от успеха тайных переговоров с конюшим. Согласится ли опальный воевода использовать весь свой громадный авторитет для того, чтобы привлечь к заговору других руководителей земщины, или откажется принять (в нем) участие — этим определялись дальнейшие события»³⁵⁹.

О том, какой ответ получил Сигизмунд-Август от земских бояр, говорит следующее. Уже в конце 15 67 — начале 1568 г. король сосредоточил в районе Минска «до 100 000 человек войска для прямого похода на Москву в ожидании там боярского мятежа». Но как только стало известно о расправе Иоанна Грозного с заговорщиками, польско-литовское наступление было отложено³⁶⁰. Да, читатель, да, Русский Государь сорвал планы своих противников... Хотя неясно, кто непосредственно сообщил Иоанну о заговоре. Сделал ли это, малодушно спасая свою шкуру, Владимир Андреевич, о чем прямо рассказывает Генрих Штаден?³⁶¹ Или информация поступила от кого-то другого? Факт остается фактом: Царь Иоанн узнал о боярском заговоре. Узнал, находясь с войсками на литовской границе. И известие это явилось столь грозным, что вынудило Государя, немедленно оставив армию, помчаться в Москву «на ямских», т.е. на перекладных...

В ходе начатого следствия в руках Царя оказались списки заговорщиков, имена людей, изъявивших желание поддержать, в случае переворота, Владимира Старицкого, списки, составленные не кем иным, как... самим боярином И.П. Федоровым-Челядниным³⁶². Все же, казнив тогда многих, Иоанн не тронул его — главное действующее лицо заговора. Но и в этом на первый взгляд несколько странном поступке тоже крылась своя логика. Боярин Федоров-Челяднин был уже стар и вскоре сам мог предстать перед судом — перед судом Божьим... А посему Царь только выслал его в Коломну, приказав заплатить большой штраф в пользу Государственной казны. Лишь через год, когда расследование обстоятельств «боярской крамолы» завершилось окончательно и стали, возможно, известны какие-то еще более вопиющие свидетельства преступления, Государь все-таки вызвал боярина к себе во дворец. Тогда-то и произошла сцена, ярко описанная современником-очевидцем и коей не менее красочно воспользовался Эдвард Радзинский, опустив, правда (как отмечалось выше), все, что этой сцене предшествовало. Бывшему конюшему—боярину Иоанн предложил сесть на трон — символ власти, власти, которой, удайся переворот, Федоров-Челяднин мог бы обладать безгранично и — совершенно законно, как Царский местоблюститель. Вероятно, не без гнева, но и не без горечи Царь сказал ему: «Теперь ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим Князем Московским...» После этого, передает Альберт Шлихтинг, Государь заколол изменника кинжалом³⁶³. Вот почему «лежал великий боярин в луже крови у подножия трона», как мрачно живописует г-н Радзинский. «По грехом словесы своими погибоша», — добавляет безымянный летописец. Правда, об этом наш уважаемый автор уже не вспомнил...

Между тем огромные вотчины убитого боярина, располагавшиеся на границе с Новгородской землей в Бежецком Верху, были немедленно конфискованы, взяты в опричнину. Считалось, что многие приближенные и дворяне Федорова-Челяднина были пОсвящены в его планы, при перевороте их намечали использовать в качестве вооруженной силы. А потому Царь Иоанн сам возглавил летом 1568 г. опричный рейд по этим землям, во время которого большая часть боярских людей была посечена саблями, а их усадьбы разграблены и сожжены. Но... удивительное дело. Во время этого, в полном смысле слова жестокого карательного похода по бывшим владениям вельможи-изменника «террор не затронул Крестьянского населения боярских вотчин». А ведь, напомним, Федоров-Челяднин являлся богатейшим человеком своего времени. На его землях жили многие тысячи Крестьян, и поживиться там уж нашлось бы чем, будь на то Государева воля. Но Государев приказ имел, видимо, совершенно другой характер, другой смысл. И историк констатирует: «Террор обрушился главным образом на головы слуг, вассалов и дворян». Таким образом, читающий да разумеет, кого и за что действительно немилосердно громил Царь... Как гласит поминальный синодик времен опричнины, всего в июне—июле 1568 г. погибло в вотчинах Федорова-Челяднина 369 человек, из которых 293 были боярскими слугами и 50—60 — дворянами³⁶⁴.

В этой тяжелой обстановке непрекращающихся заговоров и измен Иоанн был совершенно один. Хотя после смерти Анастасии он довольно быстро женился вторично, новый брак стал для него скорее горькой необходимостью, чем утешением: более никто и никогда так и не смог заменить ему первую и единственную в жизни любовь. Но «негоже Государю быть одному» — заявила тогда Церковь. По совету Митрополита Макария, зорко следившего за внешней политикой своего духовного сына, новую невесту для Государя-вдовца решено было искать за границей, на Западе — либо в Швеции, либо в Польше. Однако ни шведский дом Вазы, ни польские Ягеллоны не согласились соединиться с московскими Рюриковичами. Предложение пришло совсем с другой стороны — с Востока, с предгорий Северного Кавказа. Именно один из знатнейших кабардинских Князей — Темрюк, надеясь получить поддержку России в борьбе против Турции и Персии, выдал свою дочь, княжну Кученей, замуж за Русского Царя. Союз сей был не менее выгоден для Москвы, чем брак Государя с какой-нибудь из европейских принцесс, ибо, во-первых, содействовал налажИоаннию ее мирных контактов с горскими народами, во-вторых же — открывал дорогу для связей с Христианским Государством грузин и армян. Такое вот «приданое» принесла Иоанну тонкая и смуглая черкешенка Кученей, в Святом крещении принявшая имя Марии. Но для г-на Радзинского Кученей-Мария — лишь «черная женщина», «с глазами, словно горящие уголья», «дикая нравом, жестокая душой», вместе с которой «во дворец пришла Азия. Восточная деспотия, насилие — азиатское проклятие России». Согласимся, характеристика не слишком справедливая для гордых, благородных и вольнолюбивых горцев...

Итак, повторим, брак оказался удачным, но в сугубо политическом смысле. Что же касается личных взаимоотношений между супругами, то вряд ли осеняла их хотя бы тень любви, понимания, взаимной поддержки. Не было и детей. Единственный ребенок — Царевич Василий — рожденный Марией в 1563 г. (как раз в момент завоевания Полоцка), через несколько месяцев скончался. У Иоанна по-прежнему подрастало только два сына — от Анастасии, и только на них сосредотачивались все его надежды. Но сыновья были еще слишком малы для тех тягчайших дум, забот и тревог, коими полнилась душа отца. И он мучительно искал того, кто мог бы действительно искренне понять его. Понять и поддержать не ради собственной корысти, а ради общего служения... Таким человеком мог бы стать для Грозного Федор Колычев — близкий друг его детства. Но, увы, жестокая боярская крамола вмешалась и здесь... Да, о подлинном благородстве и кристальной честности Федора Колычева Иоанн хорошо знал еще с самых юных своих лет. Упомяни г-н Радзинский об этом простом и общеизвестном в исторической литературе факте, и, возможно, тогда не столь уж «странным» показалось бы ему то, что на пустующую Митрополичью кафедру Царь пригласил в 1566 г. именно этого человека — «известного праведной жизнью»... Все дело в том, что, по логике г-на Радзинского, Государь желал иметь подле себя не близкого друга-единомышленника, а просто легко управляемого главу Церкви — «тем более что на Руси, — как написано в книге, — хватало иерархов, готовых быть сговорчивыми и послушными». Но тем не менее Иоанн сам настоял на избрании праведника и «должен был теперь приготовиться к долгим «докукам» от нового Митрополита». Сия психологически убогая, противоречивая конструкция, созданная автором, так и не дала ему самому возможность постигнуть ни того, почему все же с таким «непонятным упорством» просил Царь Колычева принять предложенный Митрополичий жезл, ни того, что случилось после.

Федор Степанович Колычев, в монашестве — Инок Филипп, Игумен Соловецкий, Митрополит Московский, Русский Святой... Как гласит его «Житие», включенное в Четьи-Минеи за январь месяц, древний род бояр Колычевых пострадал во времена малолетства Грозного за преданность Андрею Старицкому. Одного из них обезглавили, другой долго сидел в тюрьме. Должно быть, горькая судьба родственников и подвигла тихого, задумчивого юношу оставить Москву, великокняжеский двор, полоненный ненавистью противостоящих боярских клик, и пешком, в одежде простолюдина уйти на Север, в далекий Соловецкий Монастырь. Там, никому не раскрывая своей известной фамилии, приняв постриг, он за десять лет пройдет весь нелегкий путь от простого послушника до Игумена-настоятеля знаменитой Обители.

Получив почетное приглашение своего давнего друга-Царя, Игумен Филипп сразу оценил всю его неимоверную сложность, громадную ответственность, равно как и то, с чем снова придется ему столкнуться в Москве. То, от чего бежал он когда-то к Белому морю, в ледяную пустыню северных просторов... А потому долго отказывался от сана Митрополита, смиренно и мудро объясняя свой отказ немощью и недостойностью. «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои, — говорил он. — Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?»³⁶⁵ И все же окончательно отказать Иоанну так и не смог, ибо понимал: просил Царь не только возглавить Церковь. Жаждал прежде всего духовной помощи, просил разделить вместе с ним его Крест, окормить его душу. Пастырь же обязан помочь страждущему — чего бы то ни стоило. Будущий Святой Митрополит понял, что должен вернуться туда, откуда ушел, и испить чашу до дна, ибо такова воля Господня...

Увы, ни один исторический документ не сохранил, да и не мог сохранить свидетельств о том, как встретились они после двадцати с лишним лет разлуки, что вспоминали, пытливо вглядываясь друг другу в глаза, о чем говорили долго, а что понимали и без слов? Ясно одно: и Грозный Царь, и смиренный Инок с самого начала знали — предстоит им горчайшая дорога, но отречься от нее нельзя...

Предвидя, что в Москве нового главу Церкви немедленно попытаются вовлечь в политическую борьбу, вызвать разрыв между Царем и Митрополитом, Иоанн и Филипп, стремясь заранее предотвратить такое развитие событий, предприняли очень умный шаг. 25 июля 1566 г., во время торжественной церемонии поставления (пОсвящения в сан), Филипп публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела. Специально подготовленная к этому моменту и подписанная иерархом грамота гласила, что ему «в опричнину и Царский обиход не вступаться и, по поставлении, из-за опричнины... Митрополии не оставлять»³⁶⁶. Как отмечает Церковный писатель, «такой грамотой сама фигура Митрополита как бы выносилась за скобки всех дворцовых интриг», лишая боярскую оппозицию возможности (в своих интересах) разрушить «Священную сугубину» Царя и Митрополита, противопоставить два центра власти — светский и духовный³⁶⁷.

Вскоре это полное единодушие и понимание между Иоанном и Филиппом подтвердилось еще более веско. Открылся заговор Федорова-Челяднина. Началось следствие и казни. Святитель, следуя Христианской традиции милосердия к падшим, ходатайствовал перед Царем о смягчении участи преступников, однако в целом действия Иоанна поддержал. Поддержал, невзирая даже на то, что среди казненных участников заговора были его близкие и дальние родственники (напомним: Митрополит принадлежал к знатнейшей боярской фамилии). Более того. Он сам обличал тех иерархов, которые молчаливо сочувствовали заговорщикам. Обращаясь к ним, Филипп сурово вопрошал: «На то ли собрались вы отцы и братья, чтобы молчать, страшась вымолвить истину? Никакой сан мира сего не избавит нас от мук вечных, если преступим заповедь Христову и забудем долг наш пещись о Благочестии Благовного Царя, о мире и благоденствии Православного Христианства».

Такая безукоризненно честная позиция Митрополита грозила разоблачением многим тайным противникам Царя среди высшего Церковного клира, крепко связанного узами родства со светской аристократией. Все люди — человеки. Далеко не каждому иерарху хватало той, свойственной Филиппу высокой силы духа для того, чтобы, поднявшись над личными пережИоанниями и амбициями, объективно судить о происходящем, всегда оставаться преданным истине и долгу. А потому боярская крамола, как ржавчина, проникала и в Церковь, уродуя ее светлый Соборный лик. Одним из тех, кого охватила эта страшная духовная коррозия, был Архиепископ Новгородский Пимен. Второй человек в Церкви после Филиппа, новгородский Владыка сам долгое время хотел занять Митрополичью кафедру. Но Иоанн выбрал Колычева. И Пимен не простит этого — ни Филиппу, ни самому Царю. Уже вскоре он предаст их обоих, и предательство сие послужит роковым толчком к самому трагическому событию в многовековой истории Господина Великого Новгорода...

К Пимену примкнули также Пафнутий, Епископ Суздальский, Филофей Рязанский и... сам духовник Царя, благовещенский протопоп Евстафий, с некоторого времени серьезно опасавшийся за свое место при дворе. Именно эти четверо и стали главными участниками заговора, направленного против духовного единства Государя и Митрополита. «Тактика интриги была проста: лгать Царю на Митрополита, а Святителю клеветать на Царя. При этом главным было не допустить, чтобы недоразумение разрешилось при личной встрече. Кроме того, надо было (поскорее) найти предлог для удаления Святителя Филиппа. Время шло, и злые семена лжи давали первые всходы». Царя удалось было убедить в нелояльности Филиппа, в том, что Митрополит осуждает опричнину³⁶⁸.

Но ежели каким-то образом злопыхатели ввели в заблуждение постоянно поглощенного сотнями сложнейших вопросов Иоанна, то для самого Митрополита их коварные действия никогда не были тайной. «Вижу, — сказал как-то Святой, — готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним... Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский». Вот тогда-то, как пишет Церковный историк, уже не надеясь окончательно скомпрометировать Филиппа в глазах Государя, заговорщики возбудили дело о якобы неправедном житии Митрополита в бытность его настоятелем Соловецкого Монастыря. Для сбора «доказательств» на Соловки была даже отправлена специальная комиссия в составе Пафнутия Суздальского, андрониковского Архимандрита Феодосия и Князя Василия Темкина.

Прибыв туда, они «угрозами, ласками и деньгами принудили к лжесвидетельству против Святителя Филиппа некоторых монахов и, взяв их с собой, поспешили назад. В числе лжесвидетелей, к стыду Обители, оказался Игумен Паисий, ученик Святого Митрополита, прельстившийся обещанием ему Епископской кафедры... Состоялся «суд». Царь пытался защитить Святителя, но вынужден был согласиться с «Соборным» мнением о виновности Митрополита. Причем, зная по опыту, что убедить Царя в политической неблагонадежности Филиппа нельзя, заговорщики подготовили обвинения, касавшиеся жизни Святителя на Соловках. И это, похоже, сбило с толку Иоанна IV. В день праздника архистратига Михаила в 1568 г. Святитель Филипп был сведен с кафедры Митрополита и отправлен «на покой» в московский Монастырь Николы Старого, где на его содержание Царь приказал выделять из казны по четыре алтына в день. Но враги Святого на этом не остановились, добившись удаления ненавистного старца в тверской Отроч Монастырь, подальше от столицы».Однако, отмечает тот же автор, торжество злоумышленников длилось недолго. Чуть больше года спустя, в декабре 1569, Царь с опричной дружиной двинулся в Новгород для того, чтобы лично возглавить следствие по делу о «новгородской измене», а также о покровительстве местных властей широко распространившейся в те времена на новгородских землях ереси антитринитариев, прозванной в народе «ересью жидовствующих»³⁶⁹... В ходе этого расследования неминуемо могли вскрыться связи новгородских изменников, и особенно новгородского Архиепископа Пимена, «с московской боярской группой, замешанной в деле устранения Святителя Филиппа с Митрополии. В этих условиях опальный Митрополит становился опаснейшим свидетелем. Его решили убрать и едва успели это сделать, так как Царь уже подходил к Твери. Он послал к Филиппу своего доверенного опричника Малюту Скуратова за Святительским благословением на поход и, надо думать, за пояснениями, которые могли пролить свет на «новгородское дело». Но Малюта уже не застал Святителя в живых. Он смог лишь отдать ему последний долг, присутствуя при погребении, и тут же уехал с докладом к Царю»³⁷⁰.

Так свершилось предсказание Святого о собственной смерти. Еще за три дня до Мученической гибели, когда, видимо, пришла в Отроч Монастырь весть о движении Царя к Новгороду через Тверь, где и находилась сия Обитель, Филипп почувствовал, что Иоанн, наконец, раскусил тонко сплетенный заговор и вдет искать истину, идет, возможно, даже к нему самому, как главному свидетелю и жертве. Что, верный своему обычаю разбираться во всем лично, Иоанн вот-вот появится в Монастыре сам либо пришлет своего человека... Но тут же осознал Филипп и то, что вряд ли состоится эта встреча. Что вряд ли ее допустят те, кто был как раз меньше всего заинтересован в раскрытии истины. Те, кто, оклеветав, разлучил его с Царем... А потому и сказал он окружавшей его Монастырской братии пророческие слова, на все времена зафиксированные его «Житием»: «Близится завершение моего подвига». Засим, смиренно исповедавшись и приняв причастие, он, как и подобает Святому, спокойно стал ждать своего убийцу. Ждать пришлось недолго. Малюта Скуратов, повторим, уже не застал его в живых...

Мы, однако, согрешили бы против исторической объективности и, больше того, были бы несправедливы по отношению к нашему дорогому читателю, если бы, передавая обстоятельства Мученической кончины Святого Митрополита, не упомянули о том, что в литературе широко распространена и совершенно другая версия его гибели. Версия, всецело приписывающая убийство высшего иерарха Церкви самому Иоанну Грозному и провозглашающая это убийство одним из наиболее страшных преступлений Царя. Версия о том, что не кто иной, как сам Ма-люта Скуратов по приказу Грозного собственноручно «задушил подушкой» бывшего Митрополита, когда тот отказался дать свое благословение Царю. Об этом, например, писали в своих весьма скандальных мемуарах двое ливонцев, служивших при Русском дворе — Иоганн Таубе и Элерт Крузе (кстати, они же сообщают и о неоднократных жестких пререканиях, якобы происходивших между Иоанном и Филиппом по поводу опричнины, что в конце концов и привело к низложению Митрополита³⁷¹). Именно только одну эту версию и использовал в своем изложении Эдвард Радзинский. Конечно, это неотъемлемое право автора — выбирать исторические источники, наиболее совпадающие с его концепцией, подтверждающие его взгляды. И все же, думается, читатель имеет право знать, что, по мнению такого крупного Церковного писателя, каким был в свое время Владыка Иоанн (Снычев), Митрополит Ладожский и Ленинградский, как раз та версия гибели Святого Филиппа, которую использовал г-н Радзинский, не выдерживает критики. Не выдерживает уже по одной простой причине. Царь Иоанн, как было свойственно людям Средневековья, человек глубоко верующий и «чрезвычайно щепетильный во всех делах, касавшихся душеспасения, заносил имена всех казненных по его приказу в специальные синодики, которые рассылались затем по Монастырям для вечного поминовения «за упокой души»³⁷². На эти списки мы уже не раз ссылались выше, ибо, как доказали многолетние исследования не одного поколения историков, списки опальных составлялись Государевыми дьяками на основе подлинных судных дел, в строжайшем порядке хранившихся в опричном архиве³⁷³. Несложно, кстати, понять, как много мог бы рассказать этот архив! Сколь многое поставить на место! Но архив Иоанна Грозного, способный объяснить все трагичные тайны его Царствования, был кем-то коварно изъят из Царских хранилищ, бесследно исчез (!) по его кончине. А потому, восстановленный буквально по крупицам, по ветхим фрагментам поминальных списков XVI века, чудом сохранившихся в различных Русских Монастырях, синодик опальных Царя Иоанна является почти единственным достоверным историческим документом, позволяющим судить о размерах репрессий. Но имени Святителя Филиппа, подчеркивает Митрополит Иоанн (Снычев), в этом списке нет. Вывод? Вывод пусть наш внимательный читатель сделает сам. В отличие от «блистательного» мэтра, мы вовсе не навязываем ему готовые схемы. Мы лишь предлагаем — факты...

А Иоанн... К сожалению, уже поздно, уже будучи в Новгороде, но он все тоже поймет сам. Поймет и покарает оклеветавших Святого. Вот что пишут об этом Четьи-Минеи за январь, в день памяти Митрополита Филиппа: «Царь... положил свою грозную опалу на всех пособников и виновников его (Святителя) казни. Несчастный Архиепископ новгородский Пимен по низложении с Престола был отправлен в заключение в веневский Никольский Монастырь и жил там под страхом смерти. Филофей Рязанский был лишен АрхИерейства. Но главным образом гнев Царский постиг Соловецкий Монастырь. Честолюбивый Игумен Паисий, вместо обещанного ему Епископства был сослан на Валаам. Монах Зосима и еще десять Иноков, клеветавших на Митрополита, были также разосланы по разным Монастырям, и многие из них на пути к местам ссылки умирали от болезней. Наконец, как бы в наказание всей братии, разгневанный Царь прислал в Соловки чужого постриженника — Варлаама, монаха Белозерского Кириллова Монастыря, для управления Обителью»³⁷⁴.

321. Смирнов КК Иоанн Грозный. С. 88.

322. Валишевский К. Указ. соч. С. 263.

323. ПСРЛ. Т. 13. С. 392.

324. Там же.

325. СкрынниковР.Г. Великий Государь. С. 255.

326. Кемпфер Ф. Указ. соч. С. 49.

327. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 182.

328. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 255.

329. ПСРЛ. Т. 13. С. 392.

330. ПСРЛ. Т. 13. С. 393.

331. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 104; Его же: Великий Государь... С. 256.

332. псрл. т. 1 з. с. 394.

333. Там же. С. 394-395.

334. Хотя и не только «вдовий удел». К примеру, во время Царских пиров термином «опричнина» назывались лучшие блюда, которые хозяин оставлял при себе, чтобы угощать ими избранных гостей.

335. Зимин АЛ, Хорошкевич AJI. Россия времени Иоанна Грозного. — М, 1982. С. 108, 111.

336. Там же.

337. ПСРЛ. Т. 13. С. 393.

338. Смирнов И.И. Иоанн Грозный. С. 92.

339. Валшиевский К. Указ. соч. С. 267.

340. Штаден Г. Записки о Московии. С. 110.

341. Послания Иоанна Грозного.

342. Валишевский К. Указ. соч. С. 267.

343. Сборник Русского исторического общества. — СПб., 19Ю. Т. 129.

344. Новодворский В. Борьба за Ливонию между Москвою и Речью Посполитою. — СПб., 1904.

345. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 116.

346. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 65.

347. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 182.

348. Смирнов И.И. Иоанн Грозный. С. 93—94.

349. Штаден Г. Указ. соч. С. 110.

350. Виппер Р.Г. Указ. соч. С. 65.

351. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 387.

352. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 388; Валишевский К. Указ. соч. С. 219—220.

353. Толстой Ю. Первые 40 лет сношений между Россией и Англией. - СПб., 1875. С. 179-182.

354. Собрание Государственных грамот и договоров. — М., 1813-Т. 1.№92.

355. Зимин АЛ, ХорошкевичАЛ. Указ. соч. С 113.

356. Пискаревский летописец. — В кн: Материалы по истории СССР (XV-XVII вв.). — М., 1955. Т. 2. С 76.

357. См.: Новое известие о России времен Иоанна Грозного. «Сказание» Альберта Шлихтинга. - - Л., 1934.

358. Зимин АЛ, Хорошкевич А Л. Указ. соч. С. 114.

359. Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С 124.

360. Похчебкин В. В. Указ. соч. С. 388.

361. Штаден Г. Указ. соч. С. 87—89.

362. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 346—347.

363. Шлихтинг А. Новое известие... С. 56.

364. Пискаревский летописец. С. 76.

365. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 354.

366. Жития Святых, изложенные по руководству Четьих-Миней Св. Дмитрия Ростовского. — М., 1904. Кн. 5. С. 283.

367. Собрание Государственных грамот и договоров. — М., 1813. 4.1. №193. С. 557.

368. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 186.

369. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 186.

370. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 187.

371. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 187

372. Послание Таубе и Крузе. — Русский исторический журнал. 1922. Кн. 8. С 8-59.

373. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 187.

374. Веселовский СБ. Синодик опальных Царя Иоанна как исторический источник. (Проблемы источниковедения. Сборник статей.). М. - - Л., 1940; СкрынниковР.Г. Иоанн Грозный. С. 132—133.

375. Жития Святых, изложенные по руководству Четьих-Миней Св. Дмитрия Ростовского. Кн. 5. С. 286.

Глава 11
МИФ О «БЕСПРИЧИННОМ РАЗГРОМЕ» НОВГОРОДА

И все же кара, постигшая Соловецкий Монастырь, была не только расплатой за гибель Филиппа. Как мы уже сказали, в декабре 1569 г. Царя вынудило отправиться на северо-запад, в новгородский край вскрывшееся там большое «изменное дело», главные участники которого одновременно были напрямую замешаны в выступлении против Митрополита. Хотя г-н Радзинский совершенно разделяет между собой смерть Святителя Филиппа и разгром Новгорода (разгром, который Иоанн учинил единственно ради того, чтобы утвердить там — в «вольной республике» — свою тиранию), связь между этими событиями была. Связь давняя и крепкая. Учитывая ее, вряд ли ложным покажется читателю то известие о новгородской измене, которое Радзинский объявляет лишь вымыслом. Вымыслом, коим Грозный воспользовался в качестве повода для своего похода...

Напомним: не получив в 15бб г. от Царя желанную Митрополичью кафедру, честолюбивый новгородский Владыка Пимен начал жестоко мстить за свое поражение. Примкнув к боярской оппозиции, он лично спровоцировал дело против Святителя Филиппа. Дело, которое, в конце концов, привело

к физическому устранению былого конкурента. Но, видимо, параллельно с этим Пимен осуществлял (или, по крайней мере, принимал участие) еще в одном преступлении — против самого Царя Иоанна. Ибо едва только был в 15б7 г. раскрыт план выдачи Русского Государя королю Польши, как в Москве стало известно о новой измене — о тайном предложении новгородского Архиепископа перейти под власть польского короля, предложении, с которым Пимен обратился к самому Сигизмунду-Августу. (Кстати, не случайно некоторые историки считают боярский заговор 1567 г. и новгородскую измену 1569—1570 гг. звеньями единой цепи.) Из чудом сохранившейся Переписной книги Посольского приказа явствует: «столп, а в нем статейный список из сыскного из изменного дела 1570 году на Новгородского Епископа Пимена и на новгородских дьяков и на подьячих, как они с (московскими) бояры... хотели Новгород и Псков отдати Литовскому королю. .. а Царя Иоанна Васильевича... хотели злым умыгилением извести и на Государство посадити Князя Володимера Ондреевича»³⁷⁶. Расследование показало: «Готовилась измена грандиозная, Государственная. Замысел... был теснейше связан с отдачей врагу не только вновь завоеванной территории (в Ливонии), но и старых Русских земель, больших пространств и ценнейших богатств Московской державы; дело шло о внутреннем подрыве, об интервенции, о разделе великого Государства. И в какой момент? Среди трудностей войны, для которой правительство напрягло все Государственные средства, собирало все военные и финансовые силы. Можно ли после этого говорить о капризах Иоанна Грозного, подсмеиваться над тем, что он, движимый якобы трусливым страхом, нагрянул на «мирное население» Новгорода с целым корпусом опричников?»³⁷⁷

Можно ли говорить, можно ли подсмеиваться? — повторим мы вопрос, заданный историком почти семьдесят лет назад... Увы, читая текст г-на Радзинского, видно, что можно... А потому обратимся снова к фактической стороне дела.

От расследования об измене Новгорода до нас действительно не дошло ни одного подлинного документа. Материалы сыска по этому делу (как, напомним, весь архив Грозного) были кем-то предусмотрительно уничтожены. Лишь случайно уцелевшая инвентарная перепись бумаг Посольского приказа свидетельствует о том, что дело сие все-таки существовало и многое могло бы разъяснить. Собственно, именно это катастрофическое отсутствие документов вынуждало раньше и продолжает вынуждать большинство современных исследователей говорить о том, что обвинение Новгорода не опиралось ни на одну конкретную улику. Что поводом к нему послужила только весьма сомнительная «подметная» челобитная (донос) Государю некоего Петра Волынца, сообщавшая о намерении новгородцев отдаться под власть Сигизмунда-Августа, уже подписанный договор о чем хранится ими в городском кафедральном Соборе Святой Софии «за образами». И значит, разгром Новгорода, учиненный Иоанном Грозным по этому обвинению, был совершенно безосновательным, несправедливым и просто зверским. Подметную грамоту могли написать по приказу самого Царя, а текст «договора с королем» — подбросить.

Эту нехитрую «версию» о преднамеренно сфабрикованном обвинении слово в слово повторяет в своем изложении и Эдвард Радзинский. Здесь, увы, его «дара» «психологически чуткого» проникновения в толщу веков опять не хватило для того, чтобы хоть попытаться взглянуть на новгородскую трагедию по-иному, не общепринято. Между тем еще в начале XX столетия историк-поляк Казимир Валишевский отмечал: «Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение»³⁷⁸. Случаи прежних времен... они и впрямь способны раскрыть нам многое, в том числе и тайны уничтоженных архивов...

Начнем с того, что, «историк-популяризатор» Эдвард Радзинский откровенно лукавит, с наигранной печалью говоря о Новгороде — «невиданной на Руси республике, вольной и славной, существовавшей триста пятьдесят лет и пресеченной» дедом Иоанна Грозного — Государем Иоанном III. Неукротимая вольность подлинно народного веча умерла в Новгороде задолго до того, как навсегда смолк там древний вечевой колокол, снятый и увезенный в Москву по приказанию Иоанна III в 1478 г. Республика давно стала боярской. Согласно еще в 1410 г. принятому закону, вся власть в Новгороде сосредотачивалась в руках небольшой группы бояр, для коих ни народное вече, ни жизненные интересы народа не имели уже никакого значения. Делиться этой властью над богатейшим торговым городом бояре-олигархи не желали ни с кем, а потому довольно долго и тщательно оберегали его Государственный суверенитет, одновременно упорно противодействуя объединению новгородских земель с Московским княжеством. Напротив, простые новгородцы, как и «мизинные люди» по всей остальной Руси, с течением времени все больше начинали тянуться к Москве, видя в московском Государе защитника от растущего произвола бояр. Опасаясь роста таких настроений и стремясь сохранить свое политическое Господство, новгородская аристократия во главе с боярами Борецкими решилась опереться на Польшу-Литву — исторического противника Руси. В начале 40-х годов XV века королю Польскому и Великому Князю Литовскому Казимиру Ягеллону было предложено заключить договор о принятии Новгорода под его верховную власть— на условиях сохранения за новгородским боярством всех политических и экономических привилегий. И Казимир, понятно, с радостью дал свое согласие. В 1441 г. договор о подчинении «вольного Новгорода» был подписан. Отныне король обещал оказывать «республике» военную помощь в борьбе с Москвой. Фактически это было предательство. Вопиющее предательство общеРусских национальных интересов, национальной истории (Новгород — неотъемлемая часть древней Руси, колыбель московского правящего рода Рюриковичей, о чем походя упомянул и г-н Радзинский!..). И ежели на такой гнусный шаг отважилась кучка олигарховго его не стерпел народ. Уже в 1446 г. новгородцы подняли грандиозное восстание, показавшее, . что кроме антимосковской партии в Новгороде существует и другая, еще более грозная сила...

В 1456 г. московский Государь Василий II наголову разгромил новгородское войско и заставил новгородских бояр принять свои условия мира. По Яжелбицкому договору Новгород уплачивал Москве большую контрибуцию (8500 руб.) и обязывался не вступать более в союзы с противниками Руси³⁷⁹.

Однако это соглашение было нарушено, когда в 1470 г. партия Борецких вновь вступила в тайные переговоры с Казимиром Ягеллоном. Тогда бояре-олигархи пригласили править Новгородом литовского Князя Михаила Олельковича (потомка знаменитого литовского Князя Ольгерда), а также намеревались отправить своего новоизбранного Архиепископа Новгородского Феофила на постав-ление (пОсвящение в сан) к литовскому Митрополиту-униату Григорию³⁸⁰. Современники прямо называли нового правителя «Князем из королевы руки», т.е. ставленником короля. И это было верно. Литва находилась в зависимости от Польши, в силу чего Михаил Олелькович «не мог, конечно, сесть на новгородский стол без согласия своего сюзерена — короля Казимира. Приглашение его в Новгород — серьезный принципиальный шаг (новгородской аристократии) к соглашению с Казимиром против Москвы»³⁸¹. Снова подготовили соответствующее «докончание» — договор о переходе Господина Великого Новгорода под власть Князя Литовского³⁸². Зная об этом, московский Государь несколько раз призывал новгородских бояр не изменять «старине» — т.е. историческому единству Русской земли, но тщетно. В ответ новгородцы лишь дерзко потребовали от жителей соседнего Пскова, чтобы те «против великого Князя потягли»... Именно все эти события и вынудили деда Иоанна Грозного — Государя Иоанна III совершить свой знаменитый поход на Новгород в 1471 году.

В момент выступления из столицы — 6 июня 1471 г.— под началом великого Князя Московского собрались войска со всех подвластных ему земель. Поход принял характер подлинно общеРусского ополчения против «изменников Православному Христианству» и отступников к «латинству», как писали летописцы. 14 июля в решающей битве на реке Ше-лони большинство новгородских ратников неохотно сражались против своих же братьев русичей, и это решило участь боярской республики — она была разгромлена и прекратила существование.

Новгородская аристократия тяжко заплатила за предательство. 24 июля, находясь в Русе, Иоанн III приказал казнить (обезглавить) четырех из наиболее влиятельных новгородских бояр, в том числе — Дмитрия Исааковича Борецкого, подписавшего договор с королем Казимиром. У других бояр были конфискованы все земли, а сами они, вместе с семьями, переселены в центральные районы страны. Что касается незнатных «мелких людей», то, как говорит летопись, их Государь «велел отпущати к Новгороду»³⁸³, свидетельствуя, что он не против основной массы новгородцев, коих насильно заставили взять в руки оружие, а только против тех бояр-правителей, кто принудил город к измене. Так своими жесткими по отношению к знати мерами великий Князь Московский доказывал, что действительно является защитником простонародья...

Но сепаратистские устремления новгородского боярства на этом не пресеклись, так или иначе вновь возрождаясь не только при Иоанне III, но и при его сыне, внуке. И еще гораздо позднее — в начале XVII столетия, когда в момент великой Русской Смуты, иностранной интервенции и разрухи в Новгороде велись переговоры об унии со Швецией... А потому зададимся вопросом: хорошо зная о существовании подобных настроений в Новгороде (того, что Грозный Царь был глубоко начитан и владел широчайшей информацией по отечественной и всемирной истории, не отрицают даже его враги!), так вот, хорошо зная все это, мог ли, имел ли моральное право внук Иоанна III, Царь Иоанн IV, спокойно, без понятной тревоги отнестись к сообщению о готовящейся измене, об уже (как не раз бывало в прошлом!) подписанном договоре с польским королем?! Не забудем: Новгород был расположен близко от театра военных действий, и затянувшаяся Русско-ливонская война серьезно мешала его торговле, наносила немалые убытки городским верхам, что и могло стать поводом к новому отделению от России...

Произошло летом 1569 г. и еще одно событие, о коем умалчивает г-н Радзинский, но которое тоже заставило Грозного действовать крайне жестко... Дело в том, что сепаратистски настроенная новгородская знать во главе с Архиепископом Пименом обратилась к королю Сигизмунду-Августу в момент исторически важный, глубоко символичный для поляков. Именно в 1569 г. родилась Речь Посполита — великая Польша «от моря до моря» (т.е. от Балтики до причерноморских степей). Ведь это только наш «телеисторик» с легкостью позволяет себе в своем тексте использовать сие название в рассказах (точнее, упоминаниях) о событиях XV века — тогда, когда на политической карте Европы такого Государства просто не существовало... Нет, Речь Посполита родилась только в середине XVI века, после неоднократных — путем заключения уний — попыток Польши привлечь Литву к объединению с короной Польской и тем самым подчинить ее. Ради этого польская шляхта в течение столетий избирала себе в короли великих Князей Литовских³⁸⁴. И наконец добилась своего: раздельными заседаниями Польского и Литовского сеймов 1 июля 1569 г. была утверждена Люблинская уния, провозглашавшая полное слияние Польши и Литвы. Нетрудно догадаться, что означало это для России. Вместо былой непрочной конфедерации Польши и Литвы на западной Русской границе (протяженностью почти 2000 км) теперь возникла крупная, сильная держава, с единым Государственным языком (польским) и единым вероисповеданием (католицизм) — в отличие от прежнего Литовского княжества, где долгое время сохранялась все же и некоторая свобода для Русского языка и для Православия. Разумеется, мирных отношений с таким соседом даже не предвиделось. Ибо Речь Посполита, унаследовав от Великого княжества Литовского все захваченные им некогда украинские и белоРусские земли, унаследовала и главную внешнеполитическую задачу Литвы — удержание этих территорий под своей властью. Более того. Речь Посполита с самого начала ставила целью не только закрепить за короной Польской уже наличные земли, но и вновь присоединить те Русские области и города, которые были утрачены Литвой в ходе войн конца XV — начала XVI века в пользу Московского Государства³⁸⁵. Войн, которые, помнит наш добрый читатель, вели с Литвой и родной дед, и отец, и мать Иоанна Грозного...

Вот почему, как свидетельствует современник, Царь Иоанн лишь горько рассмеялся, узнав о заключении Люблинской унии, сказал: «Не впервой!..»³⁸⁶ В этом акте, знаменующем, что два извечных врага Руси решили объединить свои силы, для Русского Государя действительно не было ничего нового и неожиданного... Так же, как не было для Иоанна ничего нового и невозможного в сообщении о том, что в эту давнюю борьбу снова вступило новгородское боярство, как встарь, изъявив желание переметнуться под власть короля. Наконец, не было для него никакого «противоречия» в планах заговорщиков перейти на сторону Польши и, одновременно, устранить законного Русского монарха, возвести на московский Престол его брата, Владимира Старицкого, «Князя из королевой руки» — т.е. послушного польского ставленника. Бесхарактерный и недалекий умом Владимир Андреевич и впрямь годился на эту холуйскую роль. Он-то, несомненно, сразу согласился бы с уступкой Польше и Великого Новгорода, и многих других земель... И значит, в сложившейся. ситуации у Грозного Царя снова не оставалось никакого выбора, кроме одного: либо взять в руки карающий меч, либо отступить и погибнуть. Так, например, как ровно за год до рассматриваемых событий, 29 сентября 1568 г. пал жертвой дворцового переворота союзник Иоанна — шведский король Эрик XIV, свергнутый с трона и посаженный в тюрьму родными братьями. Грозный знал и об этом... Возможно, теперь, обобщив все эти факты, любезный наш читатель яснее поймет то, что произошло в России в конце 1569 — начале 1570 года.

Получив сообщение о новой измене, Государь прежде всего вызвал к себе в Александровскую слободу своего двоюродного брата, Князя Владимира Андреевича Старицкого. Но, вопреки мрачной сцене, рисуемой Эдвардом Радзинским, встреча их так и не состоялась. Большинство источников свидетельствует: в последний момент Иоанн сам отказался от нее. Не пожелал он также ни участвовать, ни даже видеть казнь брата-изменника. Да и сама казнь, в сущности, не была казнью — казнью достойного сильного противника. Прекрасно зная трусливое малодушие Владимира, Царь лишь приказал доверенным опричникам — Малюте Скуратову и Василию Грязному — встретить Князя на пути к слободе и заставить выпить яд. Так закончил свои бесславные дни последний удельный Князь Старицкий, начиная с памятной весны 1553 г. по крайней мере трижды участвовавший в заговорах против брата-Государя. Вместе с Владимиром были отравлены его младшая дочь и вторая жена, приходившаяся двоюродной сестрой беглому боярину Андрею Курбскому. Напротив, детей Владимира от первого брака — двух дочерей и сына Василия —Царь пощадил и спустя год даже вернул племяннику отцовские земли³⁸⁷...

Далее, на созванном Иоанном заседании опричная Дума приняла решение о походе на Новгород. Для этого похода в декабре 1569 г. было собрано все опричное войско — 15 тысяч человек, — которое выступило немедленно. Ведь Царь, напомним, очень спешил, стремясь успеть встретиться с Митрополитом Филиппом. Не случайно его путь пролег именно через тот тверской Монастырь, где находился опальный иерарх. И все же, как мы знаем, Государя опередили — опередили, возможно, лишь на несколько дней или даже часов. Опасный свидетель был убит. Иоанн так и не смог ни броситься в ноги своему оклеветанному другу, ни поговорить с ним. Лютая боль и гнев переполнили его душу...

8 января 1570 г., во время торжественной встречи Царя, устроенной новгородским Духовенством на Великом мосту через Волхов, Иоанн сам порывисто остановил Архиепископа Пимена, должно быть, лицемерно уже поднявшего руку в благословляющем жесте. При этом, передает Новгородская летопись, Государь сказал ему прямо в глаза: «Злочестивец! В руке твоей — не Крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты вместе со своими злоумышленниками хочешь вонзить нам в сердце! Знаю умысел твой... хотите отчизну нашей державы, Великий Новгород, передать польскому королю. Отсель ты не Пастырь, а враг Церкви и Святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова!..»³⁸⁸ Архиепископ был арестован и отправлен в тюрьму. Подобная же участь постигла и многих других близких к Пимену представителей Духовенства. Так началась расправа с новгородскими изменниками, продлившаяся до середины февраля.

Вероятно потому, что ему претило даже находиться в Новгороде, Иоанн приказал разбить себе лагерь вне его стен, на древнем Городище, куда каждый день приводили на допрос сотни людей. Одновременно в самом городе были опечатаны «подЦерковные и домовые палаты у всех приходских Церквей и кладовые именитых людей», их имущество конфисковывалось в пользу Государственной казны. «Гостей (купцов), приказных, торговых людей перехватали и отдали приставам, дома, имущества их были (также) опечатаны, жен и детей держали под стражею»³⁸⁹. Наконец, гласит Новгородская летопись и подтверждают иностранные очевидцы, большое число новгородцев ограбили, подвергли страшным пыткам, а затем утопили³⁹⁰. Впоследствии именно эти свидетельства более всего дали оснований для осуждения Иоанна Грозного. Считается, что именно в Новгороде особенно проявился жестокий нрав Царя, там дал он полную волю насилию и разбою своих опричников. Но не забудем: «Рассказ новгородского летописца, проникнутый глубокой симпатией к своей родине, звучит горькой жалобой и является обвинительным актом, исходящим из среды друзей и сторонников погибших в 1570 г. людей»³⁹¹. Следовательно, рассчитывать на его беспристрастную объективность в передаче информации явно не приходится. Касательно же свидетельств иностранцев, то, живописуя «зверства» Русского Царя, самим этим авторам нелишне было бы вспомнить, что у них же под боком, в европейских странах, нравы и порядки в сию пору были отнюдь не гуманнее, чем в России Иоанна Грозного. Что в широком ходу у европейских монархов было тогда и колесование преступников, и сожжение, и опускание живьем в кипяток, и еще многое, многое другое, отчего у современного человека, мягко говоря, волосы могут встать дыбом (а впрочем, могут и не встать. Прогресс Homo sapiens в деле уничтожения себе подобных пошел так далеко в сравнении с наивным Средневековьем!). А посему приведем здесь лишь один факт. Знаменитый современник Царя Иоанна, испанский герцог Фернандо Альба (1507—1582), подавляя в 1567—1573 гг. восстание мятежных Нидерландов (Голландии), уничтожил 18 000 (восемнадцать тысяч) человеческих жизней. Сколько погибло в Новгороде 1570 года? Пусть читатель сравнит эти скорбные цифры сам.

Как подчеркивает профессиональный историк, ввиду отсутствия материалов следствия по новгородскому делу, «самым надежным источником для определения масштабов репрессий остается синодик опальных, составленный на основе подлинных документов опричного архива, отчетов опричных судей и палачей... Суммируя эти данные, можно заключить, что во время погрома погибло 2160—2170 человек, помянутых в синодике. Эти данные нельзя считать полными, поскольку многие опричники грабили и убивали на свой страх и риск. Однако число их жертв было невелико³⁹²... Сильно пострадало в основном новгородское Духовенство и торговый посад. Были, кроме того, сожжены огромные склады товаров, предназначенных на вывоз³⁹³. Но «опричный разгром не затронул толщи Крестьянского населения Новгорода»³⁹⁴. А ведь как раз Крестьяне составляли большинство в 1,5-миллионном населении новгородско-псковской земли XVI столетия. Не значит ли это, что Государь подверг казням и расправам не народ, но прежде всего тех, кого считал своими изменниками — изменниками общеГосударственных интересов России...

Если в Новгороде Великом число казненных составило две с небольшим тысячи человек, то во Пскове, куда Грозный направился сразу после Новгорода, это число не превысило (согласно синодику опальных) 30—40 человек — в основном детей боярских да двух городовых приказчиков вместе с подьячим³⁹⁵. 20 февраля 1570 г. были также казнены Игумен Псково-Печерского Монастыря Корнилий, известный своими антимосковскими взглядами, и келарь Вассиан Муромцев (кстати, оба они состояли в перЕписке с беглым Князем Курбским, оба некогда ссужали его деньгами). Остальных псковичей, будто бы уже готовившихся к самому худшему, спасло от Царской расправы лишь заступничество юродивого Николы, вышедшего встречать Государя с куском сырого мяса в руках.

Что же, это так: и в мемуарах иностранных участников того похода, и в псковских летописях имеются рассказы хотя и разнящиеся в подробностях, но общий смысл которых един: известный в городе «Блаженный Христа ради» Никола при встрече с Царем осмелился поучать его «много ужасными словесы» и предсказал большие несчастья, если он не прекратит кровопролитие. Вскоре же после этого неожиданно пал лучший Царский конь, что было воспринято как начало осуществления зловещего пророчества. И, подверженный суевериям, Иоанн якобы в страхе бежал из Пскова³⁹⁶... Однако и в этом случае Эдвард Рад-зинский очень избирательно отнесся к используемым историческим свидетельствам, не сообщив читателю, что, помимо изложенной им версии, существует и еще один источник, рассказывающий о псковских событиях — немецкая брошюра 1572 г.³⁹⁷, автор которой с немецкой же педантичностью несколько иначе передает некоторые детали той истории. А именно то, что не Никола встретил Царя с отважно-дерзкими упреками, но сам Иоанн посетил Божьего человека в его бедном жилище. Сам пришел к нему, дабы услышать предсказание о будущем. И Никола принял Царя подобающим образом, потчуя его овсяной кашей с хлебом. Эти на первый взгляд мелкие и незначительные различия в подробностях при более глубинном их осмыслении рисуют перед нами совсем не ту надуманно-броскую сцену, которую наш историк-беллетрист предлагает читателю и которая подспудно острием своим нацелена на то, чтобы вызвать у последнего не иначе как презрительное отвращение. Нет, не полоумный кликуша ткнул в лицо деспоту кровавый кусок сырого мяса со словами: «На, поешь, коль не наелся еще человечины...» И не предсказания скорой гибели устрашился Грозный Царь...

Блаженные Христа ради, нищие странники, калики перехожие — «жалкие Святые Московской Руси», как насмешливо позволил себе выразиться наш умнейший автор. Они действительно были когда-то воплощением народной совести. Сквозь стужу и зной, сквозь боль и добровольно принимаемые лишения они шли по земле, всматриваясь в жизнь, в душу каждого, и каждый мог проверить в их взгляде и сердце свое, и веру. Как знать, может быть, такой взгляд — единственный среди тысяч и тысяч, среди целого людского моря — остановил некогда еще молодого Иоанна. Остановил своим небесным светом, простотой и мудростью, своим глубочайшим пониманием, вдруг издалека и незримо коснувшимся его. И он уже не смог не соскочить с коня. Отбросив поводья и не глядя на изумленную толпу, Государь сам подошел к нему — убогому, в лохмотьях и веригах.

Так началась их дружба — дружба московского Царя Иоанна и московского же юродивого Василия, будущего Русского Святого. Дружба, на века увенчанная одним из прекраснейших в мире Храмов. Ведь Василий умер совсем незадолго до решающего — 1552 г.! — похода Государя на Волгу. Именно над могилой почившего друга и приказал Царь выстроить Храм в чесгь одержанной тогда победы над Казанью. Храм Покрова Пресвятой Богородицы. Храм Василия Блаженного.

Увы, краткое «Житие» не сохранило в полной мере содержание их бесед. Известно лишь то, что они были очень частыми, что нищий юродивый свободно приходил даже в Царский дворец. Но и одна дошедшая до нас фраза, сказанная Василием Государю, раскрывает многое. Понимая то сложнейшее положение, в котором находился Царь, юродивый мягко и мудро просил его: «Не кипятись, Иоаннушка...»

С тех далеких времен прошло почти двадцать лет. И с каждым годом, мы видели, все меньше оставалось в окружении Иоанна людей, способных просто, без корысти разделить его думы, подсобить душевным и тихим словом, а в минуты горчайших решений напомнить: «Не кипятись!..» Не за этим ли искренним человеческим советом пришел одним из холодных февральских дней 1570 г. в бедную лачугу псковского юродивого Николы вконец подавленный новгородскими событиями Царь? Больше идти ему было некуда... «Тело изнемогло, и болезнует дух, — с беспредельной тоской напишет сам Иоанн в своем завещании. — Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь...»³⁹⁸

Следствие по «новгородскому изменному делу» завершилось только через полгода, уже в Москве. Собравшийся 18—20 июля 1570 г. Церковный Собор осудил Архиепископа Пимена, лишил его сана и приговорил к заточению в Никольском Монастыре города Венева. Затем, 25 июля, на большой рыночной площади в Китай-городе должна была состояться казнь еще трехсот осужденных по тому же делу. 300 человек и вывели на площадь. Однако, как сообщает очевидец Альберт Шлихтинг, в самый последний момент Государь объявил о помиловании более половины из них — 184 человек. Всех этих людей тотчас отвели от эшафота и сдали на поруки земским боярам и дворянам. Казнено, таким образом, было около 116 человек³⁹⁹ — в основном новгородских дворян и приказных. Но и не только новгородцев...

Горькое признание Царя, высказанное в Завещании — «отплатили мне злом за добро» — являлось отнюдь не риторикой. Чудом уцелевшая опись материалов исчезнувшего новгородского дела упрямо называет имена не только новгородских участников заговора, но и московских. Согласно этой описи подлинных документов, Пимен и его люди «ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым и с сыном его с Федором и с казначеем Никитою Фуниковым и с Печатником Иоанном Висковатым, да с Князем Офанасием Вяземским о сдаче Великого Новгорода и Пскова»⁴⁰⁰. Все это были люди из самого близкого окружения Грозного, из числа главных его опричников. И присутствие в списке Государевых преступников всех этих фамилий ясно говорит о том, что изменнические настроения охватили не только земскую знать, не только новгородскую верхушку, но и управляющих делами опричнины. Произошло печальное, но очень понятное и сегодня. Достигнув благодаря доверию и поддержке Царя высочайших постов и должностей, многие из этих людей .просто не выдержали сего испытания — тяжелейшего на земле испытания властью. Уже вскоре среди опричников началось то, что так хотел искоренить Иоанн и ради чего применял самые жесткие меры. Начались, как сказали бы нынче, и злоупотребление "служебным положением», и вымогательство, и неправый суд. Рано ли, поздно ли, но это должно было стать известным Государю, который не пощадил бы никого. Они, руководители опричнины, по воле Царя осуществлявшие разгром «гнезд» знатнейших Князей и бояр, лучше всех знали об этом. Знали и могли предвидеть, что ждет их самих, откройся Иоанну правда... Не этот ли низменный страх за собственную шкуру, не это ли жгучее желание любой ценой удержаться у власти, толкнуло часть новой, взращенной Царем опричной знати вступить в предательский сговор со старой земской оппозицией? Польза от такого сговора могла быть обоюдной. Изменившие Царю опричники могли обещать земцам-заговорщикам способствовать устранению Иоанна и воЦарению Владимира Андреевича Старицкого. Земцы же, в свою очередь, брались гарантировать сохранение в случае переворота высокого положения для Государевых изменников и неприкосновенность их имущества... Открыло ли Иоанну расследование новгородского дела и эту, еще одну связанную с ним страшную цепь предательств? Увы, за отсутствием документов мы ничего не можем здесь утверждать. Однако очевидец свидетельствует: именно упоминаемый в списке Афанасий Вяземский — опричный оруженосец и любимец Царя Иоанна — пытался предупредить Архиепископа Пимена о грозящей ему опасности, о готовящемся походе Иоанна Грозного на Новгород. За что был подвергнут торговой казни — бит палками на площади, а затем сослан на Волгу, в Городецкий посад, где и умер в тюрьме, «в железных оковах»⁴⁰⁰. А потому, хотя нам и неизвестно, за что конкретно были 25 июля 1570 г. казнены упоминаемые в том же списке Царский казначей Фуников, и печатник Висковатый, и виднейший опричник Алексей Басманов, лишенный жизни уже немного позднее (в то время, как сына его, Федора Басманова, вместе с семьей сослали на Белоозеро), но сама логика тех трагических событий показывает: вряд ли Государь не имел достаточно веских причин для такой суровой расправы с недавними сподвижниками.

Правда, особое недоумение вызывает у некоторых историков казнь Иоанна Михайловича Висковатого — умного и даровитого выходца из простонародья, сумевшего сделать блестящую карьеру при дворе Иоанна Грозного и в общей сложности 23 года прослужившего Царю сначала (1549—1562 гг.) в должности главы Посольского приказа (министра иностранных дел), затем (с 1562 по 1563 г.) послом в Дании и, наконец, с 1564 г. — печатником, т.е. главным хранителем Государственной печати, коей утверждались важнейшие документы. Все эти годы Царь верил своему канцлеру (как называли Висковатого иностранцы), авторитет которого в вопросах внешней политики был чрезвычайно высок. Висковатый продолжал высказывать свою точку зрения по этим вопросам и тогда, когда формально уже оставил руководство Посольским приказом⁴⁰¹. Так, как это было, например, в 1566 г.: тогда к тексту общего решения Земского Собора, обсуждавшего проблему войны или мира с Польшей-Литвой, Иоанн Михайлович приложил текст своих «особых речей», то бишь особого мнения... Почему же вдруг столь неожиданно и страшно — на плахе — оборвалась жизнь знаменитого дипломата? Был ли причиной тому донос, ложное обвинение в измене, как сообщает Альберт Шлихтинг, или реальная вина? За что не пощадил старого дьяка Грозный Царь? Прямого и однозначного ответа на этот вопрос действительно нет. В своем тексте Эдвард Радзинский вовсе и не ищет его, просто смакуя подробности казни. А потому нам с вами, внимательный и терпеливый читатель, вместе пытающимся все же понять действия Иоанна, остается лишь задуматься, вспомнить, а щадил ли когда-нибудь кто-нибудь самого Грозного? Щадила ли его жизнь?..

376. Опись архива Посольского приказа 1626 г. Часть 2. — М.,1977. С.  257.

377. ВипперР.Ю. Указ. соч. С. 95.

378. Валишевский К Указ. соч. С. 274.

379. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 353.

380. Борисов КС. Русская Церковь в политической борьбе XIV—XV веков. — М., 1986. С. 164.

381. Алексеев ЮТ. Государь всея Руси. — М., 1991. С. 72.

382. Грамоты Великого Новгорода и Пскова. — М. — Л., 1949. С 129-132.

383. ПСРЛ.Т.25.С.290.

384. Например, Кревская уния 1386 г., согласно которой, принимая корону Польскую, Князь Ягайло присоединял к ней свои литовско-Русские владения. Но это была личная уния, ее не поддержала литовская знать. Острожское соглашение 1392 г., явившееся дополнением к Кревской унии, предоставляло Литве широкую автономию и право иметь собственного монарха — великого Князя. Далее предпринимались попытки объединения в 1401 и 1413 гг. — См.: ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 383.

385. Зимин АЛ., Хорошкевич AJI. Россия времени Иоанна Грозного. С. 117; Похлебкин В.В. Указ. соч. С 391

386. ТрачевскийА. Польское безкоролевье по прекращении династии Ягеллонов. — М., 1869. С. XXXI.

387. Соловъев СМ. История России. Кн. III. С. 734.

388. Новгородские летописи. — СПб., 1879- С. 430. 2 Соловьев СМ. Указ. соч. С. 559.

389. Новгородские летописи. С. 342—343.

390. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 79.

391. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 394—395.

392. Примечателен здесь такой факт. Часть своих товаров новгородские купцы держали на складах в Нарвском порту. Ведя сыск в Новгороде, Царь направил в Нарву свой отряд в 500 человек. Опричники не тронули товаров, принадлежавших коренным жителям Нарвы и иностранным купцам, но конфисковали находившиеся там товары новгородцев, — См.: Скрынников Р.Г. Указ. соч. С 388.

393. Там же. С 395.

394. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 390.

395. См: Послание Таубе и Крузе. С. 47—51; Штаден Г. Указ. соч. С. 91; Повесть о начале Псковского Монастыря. — М., 1807. С. 106; Псковские летописи. Т. 1. — Л., 1941. С. 116.

396. Этот источник, например, упоминает в своем исследовании Скрынников Р. Г. (Великий Государь... С. 391).

397. Послания Иоанна Грозного. С. 524.

398. Шлихтинг А. Новое известие. С. 47.

399. Описи архива Посольского приказа 1626 г. С 257.

400. Штаден Г. Записки о Московии. С. 96.

401. В 1562 г. на этом посту И.М. Висковатого сменил думный дьяк А.В. Игнатьев. — См.: Похлебкин В. Указ. соч. Выпуск 1. С. 213.

Глава 12
НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ И НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Конец 1569 и следующий 1570 год были все же тяжелы не только из-за одного новгородского дела. Как мы говорили выше, в сентябре 1568 г. лишился власти свергнутый с Престола союзник Иоанна — шведский король Эрик XIV, а значит, аннулированным оказался и ранее подписанный между ними договор о дружбе. Грозила новая война со Швецией, и, отмечает историк, «Иоанн мог лишь сорвать злость по поводу этой своей дипломатической неудачи, арестовав послов, присланных новым шведским королем с объявлением разрыва договора 1567 г. Но изменить антиРусский характер шведской внешней политики это не помогло»⁴⁰². К власти в Швеции пришел брат Эрика — король Юхан III, сторонник союза с Польшей и злейший враг Москвы. Свое правление он начал с того, что ограбил и посадил в тюрьму Русских послов. Провозглашенная им Великая восточная программа, как показывают исследования Б.Н. Флоря, ставила целью захват и включение в состав Шведского королевства не только тех земель в Прибалтике, которые были заняты Россией, но и Карелии, и Кольского полуострова⁴⁰³...

Не оправдались надежды и на союз с Англией. Королева Елизавета, как выяснилось, очень хотела получать солидные доходы от англо-Русской торговли, но вмешиваться в Балтийский конфликт прямой поддержкой далекой Московии отнюдь не входило в ее намерения. Согласно инструкции, данной королевским министром лордом Сесилем отправлявшемуся в Россию английскому посланнику Томасу Рандольфу, он обязан был вести с Царем Иоанном «общие и благопотребные речи», но фактически уходить от реальных соглашений⁴⁰⁴. Равно как отклоняла Англия и неоднократные предложения Грозного жениться на племяннице Елизаветы — графине Марии Гастингс, чем Царь думал скрепить намечаемый договор⁴⁰⁵... Ввиду всех этих неудач перед Иоанном вставала насущная необходимость искать новых союзников, как за гигантской шахматной доской, просчитывать иные внешнеполитические ходы. И, будучи в Новгороде, он, несомненно, думал над ними. Хотя буря гнева, бушевавшая в душе Царя, не могла не отразиться на его действиях.

Послание, отправленное английской королеве в 1570 г. (о котором упоминает и наш всезнающий автор), и впрямь вышло крайне резким. Однако не потому исключительно, что Елизавета не захотела ни сама стать женой Царя, ни выдать за него свою племянницу, как тщится представить читателю Эдвард Радзинский, переводя весь конфликт в чисто личностную плоскость, объясняя настойчивое желание Царя жениться на английской принцессе только ненасытной похотью деспота. Весьма сомнительно допустить, что запамятовал г-н писатель-историк: брак между монаршими особами в те времена символизировал прежде всего политический и военный союз между их странами. Именно в таком союзе России и Англии был остро заинтересован Иоанн, добиваясь руки принцессы. И коль скоро Елизавета отказалась поддержать Россию, то отказ сей был вполне логично воспринят Царем и как Государственное, и как личное оскорбление. Он ответил Елизавете со всей присущей ему страстностью, не скрывая презрения к ней, «пошлой девице», от имени которой правят «торговые люди», кои «о наших о Государских головах и о чести и о прибыли земле не думают, а ищут только своих торговых прибытков»⁴⁰⁶. Для него это было немыслимо. Одновременно он полностью отменил все привилегии, ранее предоставленные созданной англичанами Московской торговой компании⁴⁰⁷. Вероятно, и это тоже было для Царя немыслимо — позволить кому-то безвозмездно, за одни лишь «благопотребные речи» наживаться на Русских богатствах.

Гораздо более тонко повел Иоанн дело с объединенной Речью Посполитой, которую хотя бы на время требовалось нейтрализовать. Зная, что старый противник — Сигизмунд-Август — не меньше его самого измотан десятилетней войной, Царь согласился в марте месяце на предложенные королем переговоры и уже в мае 1570 г., невзирая на огромное количество взаимных претензий, подписал с ним перемирие сроком на три года⁴⁰⁸. Полученную таким путем передышку Иоанн немедленно использовал для организации антишведской коалиции и, кроме того, осуществления давно вынашиваемого плана — создания в Прибалтике вассального от России «Ливонского королевства».

Во-первых, это вновь создаваемое под Русским протекторатом Ливонское Государство — «своего рода политическое изобретение» Грозного⁴⁰⁹, должно было стать буфером, прикрывающим Россию от западных, агрессивно настроенных к ней соседей. Чтобы подчеркнуть внешне независимый характер «королевства», Иоанн поставил во главе его даже не Русского вельможу, а пригласил... датского принца (герцога) Магнуса. Весь блеск данного замысла будет еще более понятен читателю, если он учтет следующие «детали» Царского плана. Во-первых, в случае согласия принца Магнуса стать правителем Ливонии Русский Государь тут же получал себе в союзники и брата Магнуса — короля Дании Фридриха И. А ведь именно Дания являлась главным и многовековым врагом-соперником Швеции на Балтике, и сам Фридрих вот уже седьмой год подряд ожесточенно воевал со шведами. Следовательно, лучшего союзника для России в борьбе со Швецией трудно было бы и придумать...

Во-вторых, акт провозглашения Ливонского королевства обеспечивал поддержку Иоанну и местной ливонской феодальной знати, до этого момента откровенно враждебно относившейся к Русским властям. Король, приглашенный со стороны, устраивал ее гораздо больше. Грозный также гарантировал ливонскому дворянству сохранение всех его старинных законов, прав и вольностей, давал полную свободу лютеранскому вероисповеданию. В силу чего, по словам современника, «очень многие тогда радовались и ликовали в Ливонии»⁴¹⁰. Если же учесть, что почти все ливонское рыЦарство было генетически связано с Германией, то не трудно понять, что добрые отношения с ним открывали Царю Иоанну и возможности для союза с немецкой Империей Габсбургов. Такое выгодное положение могло бы помочь ему словно тисками с двух сторон зажать непомерно разросшуюся Польшу и не допустить ее объединения со Швецией против России. Все это говорит о «верном, стратегически глубоком понимании Царем расстановки сил в Европе и о его точном видении проблем Русской внешней политики»⁴¹¹.

План начал осуществляться стремительно. Конечно, малоземельный датский герцог Магнус (Арцмагнус Крестьянович Русских летописей) сразу согласился с выгодным предложением Грозного Царя стать его вассалом (голдовником) в обмен на ливонскую корону. Тогда же, в мае 1570 г., по прибытии в Москву, датский принц был торжественно провозглашен «королем Ливонским». Подписанные тогда грамоты гласили, что Иоанн передает в управление Магнусу все свои ливонские земли и обязывается предоставить ему военные и материальные средства, чтобы он мог расширить эту территорию за счет шведских и литовско-польских владений в Ливонии. Одновременно Царь давал ливонцам право свободной беспошлинной торговли в России и, в свою очередь, требовал от них также свободно пропускать в Москву иностранных купцов, художников и техников⁴¹². Союз скрепили женитьбой Магнуса на племяннице Грозного — княжне Марии, дочери казненного Владимира Андреевича Старицкого...

Только проделав всю эту сложную дипломатическую подготовку, отмечает историк, Иоанн начал непосредственные военные действия против Швеции. В июле—августе 1570 г. возглавляемые герцогом Магнусом Русские войска в Ливонии подошли к Ревелю (Таллину), принадлежавшему шведам. 21 августа началась осада. Если бы город удалось взять, то в руки Русских перешло бы все побережье Балтики до Риги. Однако 30-недельная осада успехом не увенчалась, и 16 марта 1571 г. войска были вынуждены отступить. Неудача эта произошла главным образом потому, что датский король Фридрих не выполнил своих союзнических обязательств и не оказал никакой поддержки брату. Напротив, в самый разгар осады, фактически предавая и Грозного, и Магнуса, король Фридрих заключил 13 декабря 1570 г. Штеттинский мир со шведами, тем самым позволив им высвободить морские силы и отправить на помощь осажденному Ревелю. «Таким образом, Иоанна IV вторично за два-три года подвели союзники, на которых нельзя было полагаться... Вся тщательно продуманная и своевременно осуществленная (Царем) дипломатическая операция рухнула, Русско-датский союз не состоялся⁴¹³.

Как часто бывало раньше, Грозный вновь остался один на один со своими врагами, врагами России.

Помочь Магнусу присылкой дополнительных войск он не смог. Герцог бежал, со шведами срочно требовалось заключать перемирие. Ибо в это же самое время — время осады Ревеля — на Русские земли вновь пришла Крымская орда. Основные военные силы, и особенно артиллерию, Иоанн принужден был сосредоточить на юге, против 120-тысячного войска Девлет-Гирея. Войска, щедро снабжаемого и направляемого не столько самим крымским ханом, сколько его верховным сюзереном — Османской Империей...

Ведь невзирая на все попытки Грозного поддерживать мир с могущественным турецким султаном, Стамбул так и не смог ни простить, ни смириться с потерей своих верных вассалов на Волге — Казани и Астрахани. Уже с 1569 г., объявив России «Священную войну в защиту ислама», султан Селим вместе с Девлет-Гиреем начали новое наступление на южноРусское пограничье с главной целью: отвоевать Нижнее Поволжье и изгнать оттуда Русских.

Об этом, например, в отличие от Эдварда Радзинского, хорошо знал безымянный сербский хронист XVI в., сообщая под 1569 г. о походе турецких янычар на Астрахань, о том, что «воинствоваще Турци... на Казань, на Русе»⁴¹⁴. Именно тогда, весной 1569 г., в степях Приазовья произошло соединение двух крупных войск агрессоров: 17-тысячной османской армии (имевшей 100 пушек) и 40 тысяч крымчаков, к коим также примкнули ногайцы. Используя эти силы, султан планировал прорыть канал между Доном и Волгой и осадить Астрахань. Но, соединить две великих реки, «прокопав переволоку», туркам не удалось. Следовательно, не смогли они переправить на Волгу и свои «каторги» (галеры) с тяжелой артиллерией⁴¹⁵, необходимой для осады крепости. Кроме того, надвигалась суровая зима, к которой османы готовы не были. Это и спасло город. Понеся значительные людские потери, крымско-турецкие войска отступили. Временно...

Уже через год — в сентябре 1570 г., поддерживаемые османами, крымчаки и ногайцы вновь подвергли страшному опустошению рязанскую окраину, земли близ Рыльска, Тулы, Дедилова. Однако, начиная свой кратенький рассказ-зарисовку об этом нашествии на Русь Девлет-Гирея, уважаемый наш автор по привычке не упомянул о его предыстории. Так же, как, полностью приписывая инициативу агрессии только одному крымскому хану, избегает говорить г-н Радзинский о том, кто реально стоял за спиной вассального крымского Царька. Но Иоанн Грозный об этом знал. Как давно, еще со времен споров с «Избранной Радой», знал Государь и о том, что любой серьезный конфликт с Крымом тут же может перерасти в прямое столкновение с сильнейшей на тот момент военной державой в мире — Османской Империей. Такого столкновения Русское Государство выдержать еще не могло. А потому Государь всегда был крайне осторожен в своих посланиях в Стамбул и Крым, регулярно отправляя туда дружественные посольства, а после событий 1569—1570 гг. даже согласился на важные уступки: предлагал совместное с Крымом владение Астраханью.

Но набеги все-таки продолжались. И тогда зимой 1571 г. в Москве было принято решение полностью реорганизовать систему обороны южных границ.

Задумывалось создание новой засечной черты с целым рядом крепостей. Именно чтобы «не допустить реализации этого плана, Девлет-Гирей (немедленно!) в апреле 1571 г. двинулся на Москву»⁴¹⁶. Царь выступил ему навстречу к Серпухову. Но крымцы обошли укрепленные позиции опричного войска. Как пишет историк СМ. Соловьев, некие «Государевы изменники», «новокрещеные татары», указали Дёвлет-Гирею брод на Оке, переправившись через которую он смог ударить с фланга и прорваться в центр страны — к столице. Что должен был предпринять в этих условиях Иоанн? Г-н Радзинский без тени сомнения сообщает, что Царь неожиданно и позорно бежал на север. «Беззащитная Москва была брошена на произвол судьбы. Так он боялся». Но профессиональный исследователь отмечает здесь все же другое: «Иоанн, отрезанный от главного войска, поспешил отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда —в Александровскую слободу, а из слободы — в Ростов, как то делали в подобных случаях и предшественники его, Дмитрий Донской, Василий Дмитриевич»⁴¹⁷.

В самом деле, и победитель Мамая⁴¹⁸, и многие другие прежние Русские Князья при неожиданных нашествиях степных орд действительно, оставляя Москву, уходили на север Государства — уходили, чтобы собирать силы и рано ли, поздно ли, но вновь вступать в бой: такова была тяжелая реальность исторического бытия России. Никто и никогда не пытался поставить им это в вину. А значит, нет вины и на Грозном, ровно через год жестоко отплатившем Девлет-Гирею за Москву, зверски сожженную татарами в мае 1571 г.

Каким образом это было достигнуто? Сразу после ухода степняков летом 1571г., казнив главу опричного войска Князя Михаила Черкасского (допустившего прорыв крымской орды в центральные районы) и Князя В.И. Темкина-Ростовского, отвечавшего за оборону столицы (а вместе с ними и еще одного воеводу — В.П. Яковлева, печально прославившегося во время недавней осады Ревеля незаконными грабежами и убийствами), Царь сосредоточил все внимание на укреплении южной границы. Учитывая горький опыт минувшей трагедии, он теперь с особой суровостью требовал от каждого полка, каждого воеводы самого точного знания и неукоснительного исполнения своей задачи по охране Государственных рубежей. Были приняты также меры на случай ударов крымцев с фланга. В целом на юг отправилось 20-тысячное объединенное войско земцев и опричников, а к весне 1572 г. там завершили строительство мощной подвижной крепости — Гуляй-города. Все это время у Иоанна на столе среди прочих бумаг наверняка лежало вызывающе презрительное послание Девлет-Гирея, несколько оборванных фраз из которого передает в своем не менее презрительном повествовании и г-н Радзинский. Хан гордо заявлял: все богатства мира для него ничто, праху подобны в сравнении с Казанью и Астраханью — и требовал вернуть их. Вернуть кровавую власть Орды над Русью... «Вернуть?!! — глухо шептал Государь, в который раз перечитывая кривые злобные строки. — Нет! Не бывать тому! Сам у меня сгинешь!..»

Новое нашествие Девлет-Гирея летом 1572 г. стало для него роковым. Отступив год назад, Русские теперь разбили крымцев с такой сокрушающей силой, какой они не знали никогда. И главным героем этой победы был не командующий Русскими войсками старый Князь Михаил Воротынский, как сказано в тексте Э. Радзинского. Подлинным героем решающего сражения ⁴¹⁹ августа стал молодой опричный воевода Князь Д. И. Хворостинин, формально занимавший еще только пост второго воеводы передового полка⁴²⁰. Именно благодаря его смелым маневрам в битвах при деревушке Молоди была наголову разгромлена отборная татарско-ногайская конница, троекратно превосходившая своей численностью Русские силы. В плен попал главнокомандующий крымскими войсками — знаменитый Дивей-мурза, погибли сын и внук Девлет-Гирея, а сам хан позорно «тотчас пошел назад», устрашившись вестью о подходе еще одной резервной Русской рати из Новгорода2. Словом, сражение это было так велико и беспощадно, что исследователи относят его к «числу значительнейших событий военной истории XVI века. Разгромив в открытом поле татарскую орду, Русь нанесла сокрушительный удар по военному могуществу Крыма. Гибель отборной турецкой армии под Астраханью в 1569 г. и разгром крымской орды под Москвой в 1572 г. положили предел турецко-татарской экспансии в Восточной Европе⁴²¹. Так сказался стратегический дар и непреклонная воля Русского Царя Иоанна Грозного...

Любопытны грамоты, коими обменялись Царь и хан уже после «побоища при Молодях», восстанавливая, так сказать, «дипломатические отношения»... Увы, как и все вышесказанное, они тоже выпали из «кадра» нашего мастера исторической миниатюры. Но пусть внимательный читатель все же ознакомится с ними в пересказе знаменитого Русского историка. Без комментариев...

Девлет-Гирей, отправляя в Москву своего нового посла, наказывал говорить Иоанну: «Мне ведомо, что у Царя и великого Князя земля велика и людей много. В длину его ход девять месяцев, поперек — шесть месяцев, а мне (все-таки) не дает Казани и Астрахани! Если он мне эти города отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казань и Астрахань, то хотя бы дал одну Астрахань. Потому что мне срам от турского (султана): с Царем и великим Князем воюю, но ничего с ним сделать не могу. Ежели только даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану. (Голоден не буду: с левой стороны у меня литовский король, а с правой — черкесы, стану их воевать, и от них еще сытей буду: ходу мне в те земли только два месяца туда и назад)».

На сию предельно откровенную тираду Иоанн ответствовал так. Словам твоим, хан, не верю. Знаю: «сейчас против нас одна сабля — Крым, (а коли отдам тебе, что просишь, будет) тогда Казань вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвертая». Посему не дам ничего. Что же до поминков, то «поминки (подарки) передаю тебе с послом легкие (малые). Потому как сам писал мне, что деньги тебе не надобны и все богатства мира для тебя — прах»⁴²². Царь смеялся. Он имел на это право... И лишь воистину жаль, что сей громкий, раскатисто-победный смех, на все времена сохранившийся в старинной Царской грамоте (грамоте, коя сама по себе достойна целого романа), тоже оказался неуслышанным нашим всезнающим телеисториком.

Был и еще один важный, но оставшийся за рамками интересов г-на Радзинского, результат знаменитой победы 1572 г. Вероятно, героически-смелые и в то же время предельно четкие, слаженные действия объединенных земских и опричных войск при отражении нашествия Девлет-Гирея показали Царю Иоанну, что его опричная политика в целом достигла своей цели. В стране постепенно укреплялся тот твердый порядок, благодаря которому она смогла в максимальные сроки сконцентрировать силы на нужном направлении и остановить агрессора, доселе считавшегося неодолимым. Потому, как полагают историки, уже в дни празднования одержанной победы Иоанн принял решение об отмене опричнины, т.е. счел возможным отменить чрезвычайное положение в Государстве, введенное семь лет назад, в начале 1565 г. Причем опыт, полученный в течение этих непростых лет, он сознательно передавал своим наследникам. Не случайно Завещание Грозного гласит: «А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих, Иоанна и Федора, как им прибыльнее, (пусть так) и чинят, а образец им учинил готов»⁴²³.

...Однако 1572 г., точнее, конец его жаркого лета, совпавшего с огненной военной страдой, стал переломным не только для внутренней политики Иоанна, но и для всего международного положения России. Едва была достигнута победа над крымцами, пришла весть о том, что 7 июля умер старый польский король Сигизмуд II Август, последний из рода Ягеллонов. Умер, не оставив наследника мужеска пола, и значит, гордой шляхетской республике предстояли теперь долгие трудные выборы нового монарха, делавшие польский трон предметом жестоких споров и откровенного торга как внутри самой Речи Посполитой, так и за ее пределами. Претендентов на наследство Ягеллонов уже с самого начала объявилось предостаточно. Но удивительное складывалось положение. Если использовать современную терминологию, то наибольшую популярность среди польско-литовского «электората» имел, с самого же начала «предвыборной гонки», отнюдь не германский Император Максимилиан II и даже не французский принц Генрих Анжуйский (Валуа). Нет. Стать королем Польским (случись действительно выборы) шансов больше всех было у... Русского Самодержца Иоанна IV. А поскольку уже хотя бы слабое, хотя бы искаженное упоминание об этом далеко не малозначительном событии из биографии Грозного совершенно отсутствует в тексте телесказителя Э. Радзинского, то попробуем немного дополнить его и здесь...

Итак, в сентябре 1572 г. Москва встречала польского посланника Федора Зенковича Воропая, прибывшего с официальным предложением Русскому Царю о выставлении его кандидатуры или кандидатуры его сына, Царевича Федора Иоанновича, для выборов на сейме польским королем и великим Князем Литовским. Но... особой неожиданностью сие торжественное приглашение ни для кого там не стало. Еще во время переговоров о заключении перемирия 1570 г. польские послы довольно прозрачно намекнули Иоанну, что после смерти старого бездетного короля некоторые сенаторы Речи Посполитой намерены избрать себе Государя «словенского роду»⁴²⁴. Однако Русскому Царю польская корона была не нужна, гораздо важнее были для него интересы собственного Государства, и он лишь спокойно и веско ответил тогда послам, что выбора не добивается, а если все же поляки хотят его в Государи, то «вам пригоже нас не раздражать, а делать так, как мы велели, дабы Христианство было в покое»⁴²⁵ (Царь имел в виду скорейшее заключение перемирия).

Совсем не то было в Речи Посполитой. За избрание на польский трон московского Рюриковича выступало не только Православное население обширной территории Украины и БелоРуссии. Кандидатура Иоанна, свидетельствуют документы, поддерживалась значительной частью польско-литовской шляхты, «недовольной бессилием королевской власти и всевластием магнатов»⁴²⁶. Другими словами, она, шляхта (мелкое дворянство), вдоволь натерпевшись от самоуправства и притеснений со стороны высшей аристократии (вспомним хотя бы «подвиги» Князя Курбского на Волыни), хотела над ней более твердой управы со стороны короля. Но король был слаб. Король был полностью зависим от решений Большого сейма, состоявшего из ясновельможных панов радных, сиречь из той же аристократии. Зависим до такой степени, что без согласия сейма не мог даже собрать ополчение в случае войны. А принятие решений панами-радой очень часто затягивалось на месяцы и годы, превращаясь в торг за новые «права и вольности». Все это делало основное население Государства практически беззащитным и от внешних вторжений — особенно из соседнего Крыма⁴²⁷ (далеко не случайно Девлет-Гирей сообщал Грозному, что «голоден не будет»). Так славная «золотая вольность» оборачивалась хаосом, бедствиями. И свободолюбивая шляхетская республика все чаще заглядывалась в сторону Самодержавной Москвы...

Небывало мощный разгром Крымской орды, учиненный Русским Государем летом 1572 г., только усилил его авторитет в глазах шляхты. Как передавал в Париж один из французских дипломатов, тогда «не было человека, который не сознавал бы очевидных выгод прочного мира и соединения двух великих и могущественных Государств»⁴²⁸. Речь Посполитая готова была немедленно признать Иоанна Грозного своим королем. Уверенность в необходимости и правильности такого выбора, более того, уже в фактическом его свершении, настолько овладела тогда людьми, что в Польше быстро стала распространяться даже Русская мода. Польские красавицы спешно шили себе наряды по московским покроям⁴²⁹.

Несомненно, хорошо зная все это, что ответил Русский Царь на официальное обращение польского посланника? Вслушаемся в его речь. Как и два года назад, она вновь была абсолютно спокойна, полна державного достоинства, хотя и сквозил в ней едкий политический сарказм... «Пришел ты ко мне от панов своих польских и литовских и принес от них грамоту с извещением, что брат мой Сигизмунд-Август умер, о чем я и прежде слышал, да не верил, потому что нас, Государей, часто морят, а мы все, до воли Божией, живем... Но теперь уже я верю и скорблю о смерти брата моего, особенно же жалею о том, что отошел он к Господу Богу, не оставивши по себе ни брата, ни сына, который позаботился бы о его душе и о теле по королевскому достоинству. Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что хотя в Короне Польской (Польском Государстве. — Авт.) и Великом княжестве Литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки (реки) к морю стекают. Не малое время были мы с Сигизмундом-Августом в ссоре, но потом дело начало было клониться и к доброй приязни между нами. (К сожалению), до того как приязнь эта окончательно утвердилась, Господь Бог взял его к себе. (А между тем) за нашим несогласием, бусурманская рука высится, а Христианская низится и кровь разливается. Если ваши паны, будучи теперь без Государя, захотят меня взять в Государи, то увидят, какого получат во мне (в моем лице) защитника и доброго правителя.

Сила поганская (татарская) тогда выситься не будет; да не только поганство, ни сам Рим, ни одно другое королевство не сможет против подняться, ежели земли ваши будут заодно с нами!.. (Касательно же того, что) в вашей земле многие говорят, будто я зол: правда, я зол и гневлив, не таю сего. Однако, пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье»⁴³⁰. Так говорил Иоанн Грозный, прямо подчеркивая, кто в ком нуждается, кто выступает в роли просителя, а кто волен диктовать условия. Он и назвал их Ф.З. Воропаю. Главным условием согласия на свое избрание Царь ставил уступку Польшей Ливонии в пользу России. Причем в качестве компенсации предлагал вернуть полякам «Полоцк с пригородами»⁴³¹...

Выдвигая это на первый взгляд слишком простое, открытое и заведомо невыполнимое для Речи Поспо-литой условие, Иоанн словно допустил ошибку. Ошибку, способную значительно сократить число его приверженцев в Польше-Литве... Но Грозный не был бы Грозным, не поступи именно так. Всегда крайне скептически относясь к выборной монархии, к Государям не «прирожденным» (т.е. ненаследственным), но избранным на Престол «многомятежным человеческим хотением», Русский Самодержец XVI столетия, очевидно, не хуже нашего знал, сколько стоит сие «хотение». Ему была доподлинно известна вся помпезная ложь этих «выборов», когда, в сущности, наплевав на волю «всенародства», на желания шляхты, многие польские паны-рада, имеющие действительное право голоса в сейме, зачастую просто продавали свои голоса тому или иному кандидату. Продавали за деньги новые пожалования, звания и почести. Так же, как, в свою очередь, давая присягу хранить нерушимо все права и вольности для аристократии, стремился подороже продаться и сам претендент на корону Польскую... Следовательно, стать королем в результате такого «избрания» мог лишь тот человек, который соглашался быть всецело исполнителем только воли высшей аристократии — воли к расширению ее собственных привилегий и земель. Вряд ли большинство ясновельможных панов-рады допускало, что на такую роль подходит зело суровый Русский Царь, еще отец и дед которого отняли у Польши-Литвы плодороднейшие земли Чернигова и Смоленска, а сам он отвоевал Полоцк. Вряд ли и Иоанн считал реальным свое избрание. А потому не пожелал даже серьезно участвовать в этой грязной, переполненной личными амбициями купле-продаже. В отличие от других кандидатов на Престол, любыми правдами и неправдами стремившихся склонить на свою сторону возможно большее количество польских избирателей, Грозный, как пишет историк, «неудскжюил их далее обмана и обольщений, не снарядил блестящего посольства к ним, не прислал даже простого гонца»⁴³². Нет, с присущей ему проницательностью московский Государь поступил более тонко. Выслушав предложения польского посланника, он, как бы усмехаясь, тут же поставил перед Речью Посполитой такое неприемлемое для нее ответное условие, узнав о котором паны радные должны были бы сами отказаться от своих слов...

Гораздо существеннее была для Иоанна мысль о том, что, отправляя к нему своего посла с официальным приглашением принять участие в выборах, паны-рада втайне преследовали совсем другую цель: втянув в процесс выборов, как можно более долго удержать его от активных военных действий в период польского бескоролевья. Для него это бескоролевье и впрямь явилось чрезвычайно благоприятным, поскольку вывело из борьбы за Ливонию одного из основных противников России, по собственному выражению Царя, более всех «пртивоборствовавшего» ему. Стремясь использовать этот момент, Грозный бросил все свои основные силы именно в Ливонию. Наступал третий, самый удачный период его войны за Прибалтику.

Был возобновлен договор с герцогом Магнусом, и уже 1 января 1573 г. Русские войска штурмом взяли крепость Пайду, крупнейший (после Ревеля) опорный пункт шведов в Ливонии. Победа омрачилась для Царя лишь тем, что в ожесточенном том сражении пал его ближайший опричник Малюта Скуратов. Как и в 1563 г. под Полоцком, Иоанн сам командовал войсками⁴³³. Он бросал на стены крепости свои лучшие отряды, причем некоторые из них состояли из наемников-ливонцев.

Историк подчеркивает: это была новая, оригинальная идея Грозного — набирать (вербовать) для Русской армии наемников, знакомых с европейской системой боя. И вербовать именно в Ливонии, где по причине долгих непрерывных войн было много разорившихся людей и отвыкшей от работы молодежи, которая «охотно принималась за солдатское ремесло. Типичную фигуру того времени представляет, например, первый в Москве предводитель наемников, которому Грозный поручил вербовку, Юрген Фаренсбах (или Юрий Францбек, как его оКрестили Русские): ливонский дворянин, совсем еще молодой, но успевший побывать на службе чуть ли не во всех европейских странах, — в Швеции, Франции, Нидерландах, Австрии, — Фаренсбах попал в плен к Русским и прямо из тюрьмы получил свое новое назначение; он набрал семитысячный отряд и впервые показал свое мастерство» при разгроме орды Девлет-Гирея⁴³⁴. Это было летом 1572 г., а уже зимой 1572—1573 гг. ливонец Фаренсбах, как видел читатель, вместе с Царем Иоанном штурмовал прибалтийские крепости.

Европейский хронист с явным недовольством писал по этому поводу: «Во веки веков прежде не слышно было, чтобы ливонцы и чужеземцы так верно служили Московиту, как в эти годы... Добрые старые ливонцы открещивались от Московита, но много молодых, также и старых ливонцев перешли на его сторону, несмотря на то что Московит без устали домогался их отечества и публично говорил, что не оставит Ливонии в покое до тех пор, пока не вырвет с корнем всю сорную траву, т.е. всех ливонских дворян и немцев. Несмотря на то что ливонцы по своей слепоте и неразумию всеми силами старались, чтобы Московит как можно скорее и легче уничтожил их»⁴³⁵.

На самом деле речь шла не об уничтожении. Речь шла о налажИоаннии сотрудничества. Московский Царь привлекал в Русскую армию обедневшее ливонское рыЦарство подобно тому, как раньше, во время войн в Поволжье, принимал он под свою державную руку приходившие к нему многочисленные отряды казанских татар, мордвы, чувашей. Эти отряды сражались под Русскими стягами и теперь, в Прибалтике. Внимательный читатель, должно быть, помнит, какой смертельный ужас наводила на противника, к примеру, татарская конница еще в начале Ливонской войны. Эта же сокрушительная сила рождавшегося разноликого, но единого Российского воинства явственно проявилась и во время побед 1572-1577 годов.

А что же Речь Посполитая? Разумеется, она с тревогой взирала на успешные действия Грозного против шведов, понимая, что очень скоро может наступить и ее черед. Едва миновало полгода после первого официального обращения, как она вновь направила к Царю посла с приглашением принять участие в выборах короля. Правда, на сей раз предложение это звучало более конкретно и осторожно. Так, в апреле 1573 г., найдя Царя в Новгороде (Иоанн уехал туда, чтобы быть ближе к ливонскому фронту), посланник Михаил Гарабурда обратился к нему с вкрадчивыми словами о том, чтобы Государь выдвинул на выборы уже не свою собственную кандидатуру, а кандидатуру своего младшего сына Федора. Ведь, напомним, «магнатам не нужен был сильный король». Федору же, в отличие от отца и старшего брата, свойственна была крайняя мягкость характера. Кроме того, «в случае избрания Федора Россия должна была отдать Речи Посполитой Смоленск, Полоцк с оКрестными крепостями и «иные замки и волости». Наконец, вместе с Федором Царю Иоанну и наследнику Царевичу Иоанну Иоанновичу надлежало подписать обязательства сохранять все шляхетские вольности и при надобности расширить их»⁴³⁶. Фактически, Польша, приглашая на свой трон Русского Царевича, намеревалась осуществить почти то же самое, что проделала она при объединении с Литвой: взяв в короли великого Князя Литовского, она одновременно отторгла от Литвы в свою пользу крупнейшее Киевское воеводство и Волынь...

Допустить такое Грозный, конечно, не мог. Ответ его Гарабурде был резким. «Корона мне не новина, — сказал Иоанн, — а сын мой (Федор) молод, и Государством ему править не мочно. Да и не девка он, чтоб за него приданое вам давать». Далее Царь уже без обиняков заявил, что согласен только на наследственное владение польским Престолом для себя и своих детей, что признает только полное, «на века», объединение с Россией Речи Посполитой, а не заключение всего лишь тесного политического союза между ними. Требовал также свободы для Православной Церкви в пределах Польши. Наконец, категорически отвергая любые земельные уступки со своей стороны, Царь потребовал вернуть ему древнюю столицу Руси — Киев. Если же таковые условия Речь Посполи-тую не устраивают, заключал Грозный, то он, отказываясь от польской короны, согласен взять под свою власть одно Литовское княжество и присоединить его к России так же, как оно было присоединено к Польше в результате унии 1569 г. А коль и этот вариант станется нехорош для панов радных, тогда пусть лучше просят короля у «германского цесаря», пусть изберут его сына,..⁴³⁷ И это снова был тонкий дипломатический ход, обращенный уже даже не к полякам, но гораздо дальше. Называя в качестве кандидата на польскую корону австрийского эрцгерцога Эрнеста, Русский Царь тем самым как бы давал действенный ответ его отцу — германскому Императору Максимилиану II, еще в прошлом, 1572 г., приславшему Иоанну свою грамоту...

Внимательный читатель наверняка помнит: Священная Римская Империя германской нации долгие века жаждала заполучить себе земли западной Польши. Заполучить путем их раздела с Россией... Первая попытка такого (правда, лишь частичного) раздела была предпринята 58 лет назад, в 1514— 1515 гг. Императором Максимилианом I и отцом Иоанна Грозного, Русским Государем Василием III, при деятельном участии будущего двоюродного деда Иоанна — знаменитого шляхтича Князя Михаила Глинского. Теперь, более полувека спустя, «германский цесарь», стремясь воспользоваться ослаблением Речи Посполитой ввиду бескоролевья, решил возродить давние планы (как сказали бы нынче) «раздела сфер влияния». В личном письме от 20 ноября 1572 г. Максимилиан II предлагал Иоанну IV осуществить уже не частичный, а полный раздел всех польских земель пополам. Так, чтобы в результате оного все этнические польские земли (Великая Польша, Мазовия, Куявия, Силезия) отошли бы к Империи, Москва же получила Ливонию и Литовское княжество со всеми его владениями — т. е. БелоРуссией, Подляшьем, Украиной⁴³⁸. (Что и говорить, при цесарском дворе не хуже, чем в кремлевских палатах, хорошо помнили, какие громадные территории были некогда отторгнуты соседями от исторической Руси). Иными словами, у Иоанна появилась удачная возможность без войн и без опереточных «выборов в короли» вернуть Московскому Царству земли, утраченные прежними Рюриковичами. Соглашение было заключено⁴³⁹. Царь принял решение поддержать предложение Императора.

Слухи об этом договоре вызвали настоящую панику в Речи Посполитой и заставили вельможную знать поторопиться с выборами короля⁴⁴⁰. В 1573 г. им стал французский принц Генрих Валуа. (Его «предвыборная программа», озвученная на сейме французским послом Жаном Монлюком, кстати, была весьма эффектна: кандидат на Престол обещал создать для Польского Государства флот, покончить с «нарвской» (Русской) торговлей на Балтике, реорганизовать Краковскую академию, отправив за свой счет на учебу в Париж сотню молодых шляхтичей⁴⁴¹, и т.д., и т.п.) Но... сами же поляки очень быстро возненавидели своего нового избранника. Король оказался предельно ленив и глуп. Он не знал ни польского языка, ни международной (в те времена) латыни, а потому сидел на заседаниях сейма с немым безразличием, до крайности раздражая заносчивых ораторов. Все остальное время монарх, избегая общества поляков, проводил в узком кругу друзей-французов, за карточной игрой и в пьяных — до утра — оргиях, что тоже не могло вызвать особых симпатий. Впрочем, Генрих платил «подданным» такой же горячей взаимностью. Сию минуту после получения письма от матери — знаменитой королевы Екатерины Медичи — письма, в котором она сообщала сыну о смерти его брата, французского короля Карла IX, Генрих, не поставив в известность сейм и тем более не дожидаясь «позволения» сиятельных панов-рады, тайно бежал из своего королевства 18 июня 1574 г. Бежал, чтобы занять опустевший французский Престол. Корона Польская была ему и впрямь безразлична...

Вот когда воочию подтвердилась скептическая формулировка Иоанна о тщетности и ненадежности власти «многомятежного человеческого хотения»... Года не прошло после избрания на польский Престол французского принца, как Речь Посполитая была поставлена перед необходимостью созыва нового избирательного сейма со всеми характерными для него вельможными склоками и публичным торгом, напрочь отвлекающими от решения реальных проблем Государства. Как вполне справедливо отмечал еще в XIX столетии историк А.С. Трачевский, Государственные вопросы там «запутывались в сетях мелких личных интриг, при которых самые отвратительные преступники выходили сухими из крутом облепившей их грязи. Они обращались благодаря наивной откровенности шляхетской демократии в колоссальный скандал, клеймивший страну позором перед лицом всей Европы»⁴⁴².

Во вновь стартовавшей «предвыборной гонке» основное количество голосов разделилось уже между тремя кандидатами: германским Императором Максимилианом, Русским Царем Иоанном и семиградским воеводой Стефаном Баторием. Причем последний, с одной стороны, был ставленником Османской Империи, с другой, его неусыпно опекал Ватикан, тоже имея свои виды на молодого талантливого полководца из Трансильвании⁴⁴³. Таким образом, в борьбе за польский Престол сомкнулись интересы двух доселе непримиримо — столетиями! — враждовавших сил — римско-католической Церкви и исламской Турции. Что толкнуло их на такой немыслимый шаг? Что принудило Стамбул забыть многочисленные антиосманские лиги, то и дело сколачивавшиеся римскими папами? А Святейших отцов, в свою очередь, забыть море Христианской крови, пролитой турецкими янычарами? Забыть и, не мешая друг другу, словно сообща поддержать одного и того же кандидата?..

Вероятно, после разгрома Крымской орды летом 1572 г. и последовавших Русских побед в Ливонии, это было не что иное, как страх. Как ясное осознание общей угрозы от крепнущего нового противника (вернее, старого, которого прежде удавалось побеждать, но который теперь все более становился способен победить сам). Этим противником, грозившим сломать все их вековые захватнические планы, для Ватикана и Стамбула была Московская Русь, был ее Грозный Царь. Отныне его любыми средствами требовалось остановить. И осуществить сей замысел надлежало новому королю Речи Посполитой. Но об этом чуть позже. А пока...

А пока, вновь оказавшись без монарха и вовсе не ведая о планах, намечавшихся далеко от Варшавы, Кракова и Вильно, литовская и польская шляхта уже помимо официальных обращений сама стала просить Царя Иоанна занять польский Престол. Как свидетельствуют исторические документы, дошло до того, что многие паны откровенно писали Грозному, сколько и кому следует заплатить, какие почести обещать, дабы обеспечить в свою пользу исход голосования, и даже присылали образцы грамот, которые нужно поскорее направить от имени Царя участникам избирательного сейма. С такими «рекомендациями» обращались в Москву, например, и минский каштелян Ян Глебович, и примас Яков Ухан-ский, и виленский каштелян граф Ходкевич. Глебович, кстати, обращаясь к Грозному, особо старался отметить, что «ни один (Государь) кроме Вашей Царской Милости бусурманской руки и силы стерти не мог бы. Того для сердечно от Господа нажидаю, чтобы Ваша Царская Милость нашей земли Государем был»⁴⁴⁴. Однако, читая все эти многочисленные грамоты, Иоанн по-прежнему оставался почти безучастным к выборам в Речи Посполитой. По-прежнему слишком мало доверяя «выборному спектаклю», разыгрываемому панами-радой, и не желая тратить огромные деньги для их подкупа, он в ответных посланиях только кратко благодарил обращавшихся к нему шляхтичей, обещая им свою милость. Но с присылкой собственных официальных грамот и официального же представителя на варшавский избирательный сейм — тянул. Порицая эту недостаточную активность Грозного, граф Ходкевич в беседе с Русским послом Ельчаниновым в сердцах заметил: Царь «точно через пень колоду валит»⁴⁴⁵. И хотя по настоятельным советам оного Ходкевича Иоанн в августе 1575 г. все-таки написал несколько грамот к польско-литовским магнатам, они тоже были весьма сдержанны и скупы. Гораздо более существенными, нежели «обработка» членов сейма, Царь считал в это время действия на полях сражений.

Чтобы возможно более полно сосредоточиться именно на этом вопросе, Государь в октябре 1575 г. передал часть своих полномочий служилому татарскому хану Симеону Бекбулатовичу, специальным указом назначив его главой боярской Думы, а затем правителем земщины — с титулом «великого Князя всея Руси». К сожалению, сей шаг Иоанна Грозного, как и его опричнина, шокирует и вызывает у большинства историков острейшие споры. «Каких только предположений (они) не высказывали, пытаясь разгадать это «загадочное» поставление! — пишет Митрополит Иоанн. — Каких только мотивов не приписывали Царю! Перебрали все: политическое коварство, придворную интригу, наконец, просто «прихоть тирана»... (Не допустили) лишь одного: что Симеон Бекбулатович действительно управлял земщиной (как, скажем, делал Князь-кесарь Ромодановский в отсутствие Петра I)»⁴⁴⁶. И это совершенно простое на первый взгляд замечание Церковного писателя по сути своей глубоко верно. Вынужденный постоянно, а в тот момент — особенно часто — покидать столицу, уезжая то в Новгород, то непосредственно к войскам в Ливонию, Иоанну необходим был такой человек в Москве — для ведения текущих Государственных дел. Вспомним: еще двадцать лет назад, уходя в походы на Казань, молодой Государь оставлял вместо себя править страной Митрополита Макария, наказывая боярам и прочей знати со всеми вопросами обращаться именно к нему. Вот и теперь, желая сконцентрировать все внимание на решении ливонской проблемы, Иоанн распорядился на время возглавить земщину своему подчиненному — татарскому вельможе Симеону Бекбулатовичу. Но титул Царя и высшие прерогативы власти Государь всецело оставил за собой. Как только — менее года спустя! — необходимость в «великом Князе Симеоне» у Иоанна отпала, он немедленно сместил его с этой должности, отправив управлять Тверским княжеством. И это обстоятельство лучше всего подтверждает то, что, назначая нового «великого Князя», сам Грозный вовсе не думал отрекаться от Престола, как пытаются доказывать некоторые историки. Речь шла о мере сугубо временной и не имеющей никакого отношения к смене правителя, а уж тем более — правящей династии...

Впрочем, упоминая о «воЦарении» хана Симеона, Э. Радзинский, прямо игнорируя и исторические факты, и все вышеозначенные мнения, как всегда с «младенчески-невинной» усмешкой на ядовитых устах предлагает читателю совсем другую версию — версию о том, что это было только очередным злобным спектаклем Царя-актера. Что это было «политическое шоу, полное смысла. Кланяясь жалкому татарскому хану, — пишет автор, — (Иоанн) как бы напоминал Руси, кто освободил ее от татарского ига, кто завоевал Казань и Астрахань, кто превратил некогда грозных ханов в жалкое посмешище, предмет для Царских игрищ. В следующем году игра наскучила, и Царь согнал с трона ничтожного Симеона».

Вряд ли требует комментария, каким неприкрытым презрением полны эти слова. Но презрения уже не только к Иоанну, а вместе и к тому человеку, которому Государь доверил управление страной. А был этот, как выражается г-н Радзинский, «ничтожный» Симеон Бекбулатович (до принятия крещения — Саин Булат Бекбулатович) родным внуком последнего золотоордынского хана Ахмета. Того самого Ахмета, с коим у родного деда Иоанна Грозного — великого Князя Иоанна III — произошло в 1480 г. знаменитое «стояние на Угре». Стояние завершилось бесславным отступлением и бегством войск Ахмета, которые Князь Иоанн не счел тогда нужным ни атаковать, ни преследовать. А двадцать два года спустя он же принял под свое державное покровительство изгнанных из распавшейся Орды, лишенных отцовского трона сыновей Ахмета... Но подобно тому, как еще в самом начале своих «историко-психологических» заметок наш уважаемый автор, запамятовав, спутал «стояние на Угре» с совершенно иным событием, очень многое забыл он сказать читателю и теперь, вскользь упоминая о «жалком» татарском Князе-наместнике...

Сказать, например, о том, что «жалкими» в Москве никогда не считали ни татарских вельмож, ни вообще представителей каких-либо других племен и народностей⁴⁴⁷. Была борьба, было упорное — веками! — стремление отстоять свою землю от захватчиков. Но никогда не было ни ненависти, ни презрения к тем, кто приходил с миром, кто искал помощи и защиты. Это высокое нравственное свойство, этот изначально проводимый московскими Князьями принцип этнической терпимости, как определял его известный историк Л.Н. Гумилев, «позволил Москве закрепить лидирующее положение, завоевать доверие, а значит, поддержку не только Русских княжеств, но и самых разных народов необъятного Евразийского континента, стать для них центром притяжения. Иоанн Калита и его последователи стали принимать служилых людей исключительно по деловым качествам, независимо от племенного происхождения, — пишет современный исследователь. — Все они — и голубоглазые славяне, и скуластые выходцы из Орды, и рослые литовцы — на Государевой службе были абсолютно равны. У них были одинаковые права и обязанности, равные шансы сделать карьеру и положить начало новому московскому роду»⁴⁴⁸.

Потому-то и нет ничего ни удивительного, ни тем более позорного в том, что со временем двор московского Государя стал напоминать «каталог этнографического музея, где были представлены немецкие, греческие, татарские и литовские имена». Но переданное в тексте Эдварда Радзинского это хрестоматийное высказывание историка напрочь лишено своего подлинного смысла, а скорее звучит укором, едкой насмешкой, сравнимой разве что со словами Стефана Батория, кои тот напишет в одном из посланий Иоанну Грозному. Упрекая московского Царя в родстве и былой покорности его предшественников татарским ханам, Баторий высокомерно съязвит: «Ты, который кровь свою с ними помешал, которого продкове (предки)... кобылье молоко, что укапнуло на гривы татарских шкап (кобыл), лизали»⁴⁴⁹.

Очевидно, ни одному, ни другому из вышеназванных авторов не удалось понять, какая великая духовная сила, после столетий кровавого противоборства, все же примирила, объединила Русских и татар. Объединила и повела под знаменитый победный клич степняков «ура!» громить старинные замки католических рыЦарей-Крестоносцев в Прибалтике...

Так, зимой 1575/76 г. московские войска перешли по льду на острова Эзель, Даго, Моон, взяли приморские крепости Апсаль, Пярну, Гельмет, что означало — Россия овладела не только выходом к Финскому и Рижскому заливам. В руках Грозного оказалось почти все балтийское побережье от Ревеля до Риги. В 1576 г. голдовник Царя герцог Магнус захватил важную крепость Лемзаль, находившуюся в 60 верстах от Риги. Тогда как другая Русская армия трижды подступала к Ревелю (Таллину).

Как всегда у Иоанна, эти походы были тщательно подготовлены, ибо «обнаружили огромные запасы Царя. Например, к началу осады Ревеля у Русских было 2000 бочек пороху. Они выпустили по городу до 4000 ядер и зажигательных снарядов. Отбивши два приступа, ревельцы в ужасе обратились к германским городам с мольбой о помощи, указывая на свое положение как передового поста всех европейских Государей и городов на Балтийском море: Русские, (взывали они), придут еще и еще раз; если Ревель перейдет под власть московитов, падет вся Ливония; тяжко выдерживать напор яростного врага; особенно после неудач он «подобен дикому медведю, который, будучи ранен, делается еще отважнее и страшнее»⁴⁵⁰.

Это наступление не остановили ни весть об избрании на польский Престол в декабре 1575 г. Стефана Батория, ни, следовательно, крушение плана раздела Речи Посполитой между Москвой и Габсбургами. Ведь Грозный был прекрасно информирован о том, что на выборах в Польше случился грандиозный скандал. Что за семиградского воеводу Батория 15 декабря 1575 г. проголосовала лишь часть избирательного сейма, в то время как всего тремя днями раньше, 12 декабря, другая, более значительная часть польской аристократии (сенат) все-таки объявила своим королем иного претендента, а именно — союзного на тот момент Царю Иоанну германского Императора Максимилиана II Габсбурга. Оба новопровозглашенных монарха получили официальные приглашения занять Престол, и оба вовсе не собирались от него отказываться. Вопрос об их правомочности зависал в воздухе, и решить его могла только реальная военная сила того или другого из соперников. Польша, таким образом, опять оказалась перед фактом бескоролевья... при двух королях.

Все же более решительно и быстро стал тогда действовать, в отличие от престарелого и больного Максимилиана II, энергичный венгерец Стефан Баторий. Уже 8 февраля 1576 г. он поспешил присягнуть на верность Pacta conventa — своеобразной «хартии вольностей» польского дворянства, а 1 мая торжественно короновался в Кракове. Однако напомним: Батория поддерживала лишь часть шляхты, а потому фактически весь 1576 и 1577 гг. ушли у него на борьбу со сторонниками Габсбурга. Особенно много неприятностей доставил ему мятежный Данциг (Гданьск) — богатейший торговый город в Прибалтике. Даже после того, как кандидатура Максимилиана отпала естественным образом — после смерти старого Императора в октябре 1576 г. верный ему Данциг продолжал оказывать Баторию яростное сопротивление, категорически не желая признавать его королем... Дело решилось просто: 24 сентября 1576 г. Данциг был объявлен Государственным изменником, а 13 февраля 1577 г. Баторий начал против него настоящую войну — с участием войск и артиллерии. Но лишь 12 декабря 1577 г. благодаря мощной канонаде город удалось взять и покорить...

Воюя так против собственных подданных, новый король не преминул сразу же оскорбить и соседа. Например, отправляя в августе 1576 г. первых послов к Иоанну IV с официальным извещением о своем восшествии на Престол, Баторий, грубо нарушив все дипломатические нормы, в преамбуле своей грамоты не назвал Русского Государя Царем и не включил в состав его титула княжеств Смоленского и Полоцкого, тем самым прямо указывая на то, что имеет претензии на эти земли⁴⁵¹ — в полном соответствии с традициями прежних польских королей. Что ж, Иоанн ответил ему подобающим образом...

23 января 1577 г. 50-тысячная Русская армия снова взяла в осаду Ревель⁴⁵² — главный опорный пункт в северной Ливонии шведов — союзников Стефана. К городу подкатили 44 осадных орудия (особенно отличились тогда пушки «Соловей», «Певец» и «Лев»), в день Русская артиллерия метала по 300 ядер. Но мощная крепость держалась. От тяжелого ранения скончался командующий осадой Князь Иоанн Шереметев (так сдержал воевода свое слово, данное Царю: либо взять крепость, либо сложить под ней голову). В марте осаду пришлось снять. Русские сожгли свой лагерь и отвели войска от городских стен.

Однако к лету наступление возобновилось — теперь уже на южную Ливонию, захваченную поляками еще в самом начале войны. Причем положение Польши резко ухудшилось тем, что Иоанну удалось договориться с крымским ханом, и одновременно с Русским наступлением на прибалтийские владения Речи Посполитой крымские татары осуществили набег на принадлежащие полякам Киевщину, Волынь и Подо-лию. Это были действительно страшные месяцы. Как отмечает историк, «воители не знали теперь никакой пощады... жгли и разоряли (все), чтобы не оставить противнику никаких опорных пунктов. Шел двадцатый год адской, неслыханно длинной войны. Забыты были все средства привлечь расположение местного населения. Осталась лишь одна мысль о завладении территорией, хотя бы только с остатками народа. Перед опустошительным ужасом налетов все никло, все бежало в отчаянном страхе»⁴⁵³. В июле Царь, лично возглавляя войска, выступил из Пскова. И почти сразу же ливонские крепости, эти «претвердые германские грады», как писал сам Иоанн, начали сдаваться ему без боя, а немецко-ливонское рыЦарство переходить на Русскую сторону. (Оно и понятно. Поляки презирали ливонцев. Сами же ливонцы за пять предыдущих лет бескоролевья и полной анархии окончательно утратили доверие к польским властям). В августе Царские войска захватили Крейцбург, Динабург, Кокегаузен и разрушили Кирхгольм под Ригой. Позже пали Вольмар, Ронненбург, Венден, Смильтен, Трикатен. «Впечатление от военного счастья Царя Иоанна было таково, что весь август и сентябрь 1577 г. Запад жил самыми фантастическими слухами о силах и планах московского Царя... Еще в феврале 1578 г. нунций Викентий Лаурео с тревогой доносил в Рим, что «московит» разделил свое войско на две части: одну ждут под Ригой, другую под Витебском»⁴⁵⁴.

Отныне «вся Ливония по Двину (т. е. вся собственно Ливония — Лифляндия и Эстляндия), за исключением только двух городов — Ревеля и Риги, была в руках Русских»⁴⁵⁵. Грозный ликовал. Неимоверно тяжкими усилиями, но цель, поставленная двадцать лет назад, была достигнута. «С помощью всемогущей Божьей десницы... — писал тогда сам Иоанн, — вся Лифляндская земля учинилась в нашей воле»⁴⁵⁶. А значит, можно было начинать создавать постоянный Русский флот, восстанавливать старые и строить новые крепости на отодвинутых к морю рубежах Отечества. Большего ему было не нужно. Большего он не желал... Не случайно, давая 10 сентября в Вольмаре свой победный пир, Грозный позвал на него не только своих бояр и воевод. Он позвал на пир и всех своих знатных пленников, среди которых находился даже бывший правитель бывших польских владений в Ливонии — гетман Александр Полубенский. Щедро угостив, Царь, свидетельствует хронист, дарил пленным литовцам «шубы и кубки, а иным ковши жаловал», после чего все были отпущены на родину.

Но триумф сей, почти на полтора столетия предвосхитивший знаменитые баталии Императора Петра Великого, вот уже какой век предан черному забвению, о нем вспоминают лишь походя, как малозначительное событие, не принесшее России серьезных исторических последствий. Однако таковые все же имелись. И главным из них было то, что, упорно прорываясь к Балтике, Петр Великий прямо шел по стопам своего не менее Великого (но с более трагической долей) Предшественника. Гениальные строки Александра Пушкина, пОсвященные Императору-Победителю, по справедливости могли бы быть обращены и к Грозному Царю...

Пирует Петр! И горд, и ясен,
И славы полон взор его.
И Царский пир его прекрасен!
При кликах войска своего
В шатре своем он угощает
Вождей своих, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих —
Заздравный кубок поднимает!..

[Император Петр Великий, как и Иоанн Грозный, ясно сознавал насущную необходимость для России экономического и научного сближения с европейскими странами. При этом (несмотря на все клеветнические бредни) Петр Великий тоже, как и Грозный Царь был очень чуток и осторожен в вопросах духовно-религиозных, никогда не позволяя Западу что-либо диктовать России именно в данной сфере].

 Историческая судьба его победы в Ливонской войне действительно складывалась не столь удачно, как победа Российской Империи в Северной войне сто с лишним лет спустя. В XVI веке Русскому Государю не удалось отстоять и прочно закрепить свои завоевания в Прибалтике, что, собственно, и дало повод некоторым исследователям (а вслед за ними и «популяризатору истории» г-ну Радзинскому) объявить Ливонскую войну Грозного Царя абсолютно бессмысленной, даже преступной тратой Государственных сил, закончившейся полным фиаско. Но... почему так случилось? Только ли недальновидность политики «тирана» была тому причиной? Перелистаем еще раз тяжелые тома старинных хроник и новейших монографий...

402. Похлебкин В. В. Указ. соч. Выпуск 2. Кн. 1. С. 16 5.

403. Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. — М., 1978.

404. Толстой Ю. Указ. соч. № 15. С. 45,48.

405. В 1569 г. умерла Царица Мария Темрюковна, и Иоанн имел право на новый брак.

406. Послания Иоанна Грозного. С. 333.

407. Кстати, конкретным поводом к такому шагу стала поимка на мошенничестве одного из английских купцов. — См.: Похлеб-кин В.В. Указ. соч. С. 729.

408. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 393

409. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 110.

410. Виппер Р.Ю. Указ. соч.. С. 111.

411. Похлебкин В.В. Указ. соч. С. 167.

412. Виппер Р.Ю. Указ соч. С 11 ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 166.

413. Там же. С. 167-168.

414. Cmojanoeuh Л. Стари српски родослови и летописи. — Бео-град, 1927. С 258

415. Смирнов НА. Россия и Турция в XVI—XVII вв. — М., 1946. Т. I. С 111.

416. Зимин А. Л. , Хорошкевич А. Л.Указ. соч. С 128. Соловьев СМ. Указ. соч. С. 607.

417. Общеизвестен исторический факт того, что через два года после великой победы на Куликовом поле (1380 г.) Дмитрий Донской, ввиду отсутствия необходимого количества войск, не смог в 1382 г. защитить Москву от нашествия хана Тохтамыша. Столица была беспощадно разграблена и сожжена.

418. «На его исключительные заслуги в войнах с татарами указывал осведомленный современник Д.Флетчер. За два года до битвы 2 августа 1572 г. при Молодях Хворостинин нанес сильное поражение крымцам под Рязанью. Но в полной мере его военный талант раскрылся во время войны с татарами в 1572 г. Именно Хворостинин разгромил татарские арьергарды 28 июля, а затем принял на себя командование Гуляй-городом во время решающего сражения 2 августа. — См.: Скрынников Р.Г. Иоанн Грозный. С. 188.

419. ПСРЛ. Т. 34. С. 192.

420. Скрынников Р.Г. Указ. соч. С. 188.

421. Соловьев СМ. Указ. соч. С. 609—610.

422. Духовные и договорные грамоты великих и удельных Князей. — М. — Л, 1950. С. 444.

423. Сб. РИО. - СПб., 1892, т. 71. С. 593-

424. Цитата по кн. Бестужев-Рюмин К Указ. соч. С 276. Скрынников Р.Г. Великий Государь... С. 472.

425. Вот как писал об этом хорошо знакомый с жизнью польской аристократии А.М. Курбский: «Здешний король думает не о том, как воевать с неверными, а только о плясках Да маскарадах. Также и вельможи знают только пить да есть сладко. Пьяные они очень храбры-, берут и Москву и Константинополь, и если бы даже турок забрался на небо, они и оттуда готовы его достать, А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головной болью. Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, узнав о варварском (татарском) нашествии, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают с своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши два дня или три, возвращаются домой м, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят». Цитата по кн: Соловьев СМ.

426. Указ. соч. С. 613.

427. ТрачевскийА. Польское бескоролевье. С. 257.

428 Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 276.

429. Histories Russiae Monumenta. Акты исторические, относящиеся к России, извлеченные из иностранных архивов и библиотек А.И. Тургеневым. - Т. 1. СПб, 1841. № 163. С. 229-232; См. также: ТрачевскийА. Указ. соч. С. 252—254.

430. Там же.

431. ТрачевскийА. Указ. соч. С. 418.

432. Зимин АЛ, ХорошкевичАЛ. Указ. соч. С. 134.

433. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 112.

434. Там же.

435. ТрачевскийЛ. Указ. соч. С. 258; Скрынников Р. Г. Великий Государь... С. 473; Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 114.

436. ТрачевскийА Указ. соч. С. 258—260; Соловьев СМ. Указ. соч. С. 523-527.

437. ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 169, 574.

438. Как отмечает историк, «границы предполагаемого раздела Польши почти точно совпадали с разделом на сферы влияния, осуществленным спустя 365 лет по договору Молотов—Риббентроп!» (1939г.). —ПохлебкинВ.В. Указ. соч. С. 169.

 439. Кроме того, передает историк, в Польшу с литовских кордонов шли «ужасные вести: «Сын Иоанна Грозного подступает с войском к Полоцку, следом за ним идет сам Царь промышлять над нами. А мы сидим без помощи, каждый из нас весь погрузился в интриги этого избрания». — ТрачевскийЛ. Указ. соч. С. 453.

440. ТрачевскийЛ. Указ. соч. С. 421 —424,498—499. Кстати, особые обязательства были даны тогда г-ном Монлюком от имени Генриха Анжуйского — литовским представителям на сейме, сенаторам Сиротке Радзивиллу и Яну Ходкевичу. Они весьма любопытны и ярко живописуют, сколь «добрыми» были отношения между поляками и литовцами. Так, от будущего короля литовские сенаторы требовали: «Все отнятое у Литвы Москвитянами, возвращается ей в прежних владениях. Точно так же безусловно отдаются ей захваченные у нее Польшею земли волынские, киевские и брацлавские.» См. там же, с. 436.

441. ТрачевскийЛ. Указ. соч. С. 447.

442. Быть ревнителем и защитником «истинной католической веры» едва только родившемуся Стефану предсказал, посетив проездом фамильный замок Баториев, не кто иной, как Антонио Пос-севино — папский легат и знаменитейший член ордена иезуитов. — См.: Пирлинг П. Указ. соч. С. 452—453.

443. Бестужев-Рюмин К. Указ. соч. С. 284.

444. Послания Иоанна Грозного. С. 650.

445. Иоанн (Снычев). Указ. соч. С. 183.

446. Как раз наоборот: например, будущий отец Иоанна Грозного — великий Князь Василий, уходя в 1509 г. в поход на мятежный Псков и не имея в тот момент собственных детей, назначил официальным наследником Русского Престола татарского Царевича Худай-Кула (все, крещении Петра)

447. Жарников А. Москва, сотворение нации. — Мир России. 2002. № 1.С. 4.

448. Книга Посольская метрики Великого княжества Литовского. - М, 1843. Т. 2. С. 205.

449. ВипперР.Ю. Указ. соч. С. 120.

450. Похлебкин В. В. Указ. соч. С. 394.

451. Бестужев-Рюмин КН. Указ. соч. С. 288.

452. Виппер Р.Ю. Указ. соч. С. 121.

453. Цитата по кн: Штадеп Г. Указ. соч. С. 19.

454. Лурье Я. С. Указ. соч. С. 504.

455. Послания Иоанна Грозного. С. 383.

Предыдущие главы книги