О Государственном Гербе читай здесь, здесь и здесь, о бело-сине-красном Флаге – здесь, а о черно-золото-белом Флаге – здесь. Песни нашего сайта: "Третий Римъ" и "Мы – русские!" "Мы – Русские! Мы – Русские! Мы все равно поднимемся с колен! Покаемся – поднимемся с колен!" Каяться необходимо в грехах КЛЯТВОпреступления Соборного Обета, данного Богу в 1613 году, и приносить Богоугодные плоды этого покаяния
РОССИЯ
НЕ ПОДНИМЕТСЯ, пока не осознает, КТО был наш Русский
Царь Николай.
Без истинного
Покаяния [России] нет истинного
Прославления Царя. НЕ ЗАБЫВАЙТЕ, Царь
Николай Своими страданиями СПАС НАС. Если бы не муки Царя, России
бы НЕ БЫЛО! Осознать должна Россия, что БЕЗ БОГА - ни до
порога, БЕЗ ЦАРЯ - как без Отца! КТО
ЛЮБИТ Царя и Россию – тот ЛЮБИТ БОГА. Если человек не
любит Царя и
Россию – он НИКОГДА искренне не полюбит Бога. Это будет ЛУКАВАЯ
ЛОЖЬ!"
Святой Праведный
Псковоезерский Старец
Николай (Гурьянов,+ 24.08.2002)
Во
Имя Отца, и Сына и Святого Духа. Аминь. Господи Благослови!
XX век по праву войдёт в Историю под названием «Русского». Никогда государство древних русов не достигало такого величия, как в закатившемся веке, последнем во втором тысячелетии. Эти потрясающие успехи всецело связаны с исполинской личностью И.В. Сталина[+], чей исторический масштаб только начинает осмысливаться всерьёз.
Начало XX века ознаменовалось для России двумя мощными АНТИрусскими восстаниями. ЧРЕЗМЕРНОЕ участие в обоих приняли лица "некоренной национальности". Они, "пламенные революционеры", называли Россию "этой страной", а русских – "этим народом". В своих МИРОВЫХ планах они отводили России роль полена, предназначенного сгореть в печке "перманентной революции". Ещё живы люди, не забывшие ни "красного террора", ни расказачивания, ни борьбы с "русским фашизмом". А сколько лет неоглядная русская провинция замирала от ужаса, услыхав: "Латыши идут!" Эти "железные стрелки" не понимали ни слова по-русски и умели лишь нажимать на курок маузера.
Сталин остановил этот истребительный беспредел. Мало того, он обрушил на головы палачей меч справедливого ВОЗМЕЗДИЯ. Авторы ГЕНОЦИДА Русского Народа[+][+•] получили ПО ЗАСЛУГАМ. [Правильнее, Господь Бог, в том числе и руками И.В. Сталина, обрушил и ещё ОБРУШИТ меч справедливого ВОЗМЕЗДИЯ, и авторы геноцида Русского Народа, и исполнители с соучастниками этого геноцида уже получили и ещё получат ПО ЗАСЛУГАМ. В книге показаны ПРИЧИНЫ гибели и В.Маяковского, и С.Есенина[+], и М.Горького[+], и других – это ВОЗМЕЗДИЕ за то, что, как сказал С.Есенин, «Революция... А ведь как мечталось о ней, как грезилось! Её ждали, как спасительного ливня в жестокую засуху. И, признаться, приближали, как могли, — каждый в меру своих сил [«ненавидели Императора Николая Второго[+][++] и САМОдержавие»[+], БОГОМ установленную ВЛАСТЬ в России!!![+]РАЗРУШАЛИ ПРАВОславную[+][•][••][++] Российскую Империю!!! «Венчались со Свободой!»[+]] Что же вышло? Что получили?» Получили на свои головы ПРОКЛЯТЬЕ[+] Бога, как КЛЯТВОпреступники Соборного Обета[+] 1613 года! – а это СМЕРТЬ в муках, а затем глубины ада. Причём, муки жизни и смерти – это МИЛОСТЬ Божия, ибо они уменьшают страдания в аду! Не якшались бы с ЖИДОВНЁЙ (это жидовская шваль), а тем более с жидами-ЛЮДОЕДАМИ[•+][•][+][•][•++][••+], всё было бы для них иначе!!!] Непревзойдённый труженик на высочайшем государственном посту, Сталин создал государство, о котором мечтали поколения утопистов: с бесплатным образованием и лечением, с необыкновенной социальной защищённостью трудового человека. В СССР господствовал закон: «Вор должен сидеть, а ПРЕДАТЕЛЬ – висеть!» Благодаря титаническим усилиям Сталина появилась на планете наша советская цивилизация. [Она создало условия для рождения и возрастания[+] ГРЯДУЩЕГО Царя-Победителя[+][•] из Царствующего Дома Романовых![+][+]] Постижению этих сложных и порой умопомрачительных явлений посвятил автор своё ДОКУМЕНТАЛЬНО-художественное повествование. [КРОВАВЫЕ факты ига ЖИДОВСКОЙ (но не еврейской!!!) тирании изложены князем Н.Д. Жеваховым[+] (†1946-1949) и Н.П. Кузьминым[+][++] (†15 янв. 2011), правда, Николай Павлович, будучи дитём БЕЗБОЖНОГО СССР, НЕ ПОНИМАЛ историю Российской Империи и роль Императора Николая Второго в ней, а потому, к сожалению, изволит порой цареборческие БРЕДНИ писать. Новостные сообщения по книге. Часть 1. Последний полёт Буревестника. Часть 2. Вихри враждебные. Голос-Пресс, 2004.]
Революция ошеломила Горького.
Русский интеллигент, имеющий за плечами экзотическую биографию, он искренне считал, что Самодержавие губит Россию[+], не позволяет ей развить свои природные возможности и войти на равных в семью передовых стран планеты. Николая II он ненавидел за никудышное правление, за бессмысленную кровопролитную войну, а особенно за расстрел рабочей манифестации 9 января 1905 года. Царское отречение Горький встретил с ликованием. Русский народ сбросил, наконец, многовековой могильный гнет и впервые в жизни вздохнул полной грудью.
Будущее преображение России писатель связывал с людьми, выварившимися в заводском котле, — пролетариатом. Он щедро помогал большевикам деньгами, принял участие в работе V съезда партии в Лондоне, являлся личным другом Ленина. В своем романе с чисто русским сердечным названием «Мать» он показал рабочих творцами и созидателями грядущего. Иных сил для этого он в России не знал, не видел.
Русское крестьянство Максим Горький считал угрюмой косной массой, с неистребимой жаждой частной собственности в самой крови. Мужик умрёт ради своей избенки, сарая, лошаденки, ради своей скудной тощей десятины. Он не жалеет ни себя, ни своей замученной жены, ни сопливых босоногих ребятишек. «Он до смерти работает, до полусмерти пьет», — писал великий знаток народной жизни Некрасов.
Нет, не задавленному нуждой крестьянству преображать Россию, сбросившую иго Самодержавия. Такая великая историческая задача по плечу лишь пролетариату.
Павел Власов, герой романа «Мать», передовой, выкованный в классовых боях рабочий, в своей пламенной речи на суде полностью выразил взгляды самого Горького на революцию:
«Мы социалисты. Это значит, что мы враги частной собственности, которая разъединяет людей, вооружает их друг против друга, создает непримиримую вражду интересов, лжет, стремясь скрыть или оправдать эту вражду, и развращает всех ложью, лицемерием, злобой». В эту книгу, вызвавшую восторженную оценку Ленина, писатель вложил всю свою веру в великую очистительную силу революционного вихря.
«Пусть сильнее грянет буря!» — призывал знаменитый горьковский Буревестник, ставший символом надвигавшегося народного возмущения.
Грянуло. И лихо грянуло. Тысячелетняя Империя рухнула, рассыпалась обломками. Клубы пыли поднялись до небес. В этом хаосе перемешались счастливейшие физиономии интеллигентов с шальными глазами и потными носами, обилие тыловой разнузданной солдатни и удивительное множество каких-то людишек, то и дело подъезжавших из-за рубежа. Никогда чопорный гранитный град Петра не знал такого обилия человеческого мусора.
Но главное свершилось: царизм пал. Горький сам писал: «Россия повенчалась со Свободой!»[+] Теперь освобожденному народу требовалось закатывать рукава и приниматься за работу по новому обустройству родимого дома. Автор романа «Мать», а также песен о Буревестнике и Соколе считал, что труд предстоит гигантский, многолетний. Русских слишком много секли и слишком мало учили. Основные надежды Горький связывал с образованием народа, с повышением его культуры.
«Бесспорно, — писал он, — что Русь воспитывали и воспитывают педагоги, политически еще более бездарные, чем наш рядовой обыватель. Неоспоримо, что всякая наша попытка к самодеятельности встречала уродливое сопротивление власти, болезненно самолюбивой и занятой исключительно охраной своего положения в стране. Все это — бесспорно, однако следует, не боясь правды, сказать, что и нас похвалить не за что. Где, когда и в чем за последние годы неистовых издевательств над русским обществом в его целом — над его разумом, волей, совестью, — в чем и как обнаружило общество свое сопротивление злым и темным силам жизни? Как сказалось его гражданское самосознание, хулигански отрицаемое всеми, кому была дана власть на это отрицание? И в чем, кроме красноречия и эпиграмм, выразилось наше оскорбленное чувство собственного достоинства?» Горький писал гневно, тщательно подбирая обличительные выражения. На площадную брань, как многие в те дни, он был попросту неспособен. Близкие люди знали, что он мучительно краснел при слове «штаны».
А между тем эйфория от сокрушения царизма нарастала и мало-помалу превращалась в настоящую вакханалию уличной толпы — «хлама людского». Идею всеобщего равенства эта толпа восприняла как право на вседозволенность. Ещё совсем недавно революция представлялась прекрасной женщиной с одухотворенным ликом. И вдруг она предстала отвратительной бабищей с пьяной харей.
Уже 4 марта, через три дня после Царского отречения, толпа солдат предприняла настоящий штурм Александро-Невской Лавры. В толпе изобиловали матросские бескозырки и бушлаты. Предводительствовала матросами Александра Коллонтай, дочь царского генерала и пламенная большевичка. Нападавшие были распалены рассказами о несметных богатствах столичной лавры. Монахи успели затворить ворота, сели в осаду и тревожно ударили во все колокола... Разграбили и сожгли дом барона Фредерикса, министра царского двора. Самого барона не застали. Его больную жену выбросили на улицу без одежды (стоял мороз 17 градусов). Отличился знаменитый актер Мамонт Дальский, хороший знакомый Максима Горького и Федора Шаляпина. Упившийся лицедей появился из горящего дома с восторженной рожей и с двумя чучелами медведей... Мстительно раскопали могилу Распутина и с ликованием сожгли гроб с телом. Некий инженер Беляев успел схватить с груди покойника иконку Знаменской Божьей Матери. На обороте иконки были автографы Царицы и её четырех дочерей. Свою добычу инженер вскоре продал какому-то американскому коллекционеру.
Толпа увлеченно громила дворцы царской знати. Выбивались окна, обдирались стены, жглись старинные картины, сокрушались статуи. Плечо пьяного народа раззуделось на весь размах.
С восторженными воплями опрокидывались монументы на площадях.
А многочисленные газеты лишь подзадоривали разрушительную стихию толпы. Известный публицист Амфитеатров провозглашал: «Каждый царский памятник, по существу своему, контрреволюционен».
Горький пытался понять и даже оправдать это массовое варварство. Он вспоминал рассказ врача, свидетельствовавшего мобилизованных мужиков в начале Большой войны. По его словам, почти все были отмечены следами жестокой порки. Теперь поротые задницы потребовали справедливого возмездия. К этому прибавлялось остервенение от нескольких лет бессмысленной и кровавой войны, от тупости командования, от измен начальства. Накопилось и взорвалось, грохнуло на всю Планету![+] Всё чаще в мятущейся душе писателя возникало горькое сомнение: изрядно побродяжничав, исходив пешком всю Россию, он так и не узнал как следует её великого народа. Возмечталось о несбыточном, грандиозном, захотелось Европы в Конотопе! Мужик, основной житель России, виделся не за прадедовской сохой, а на завалинке избы с умной книжкой в руках.
«Февральская грязь» грозила затопить Россию по самую маковку. Горький написал «Воззвание» и собрал под ним подписи людей, имеющих международную известность. Документ появился сразу в двух газетах, «Известиях» и «Ниве»:
«Граждане! Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит народу. Граждане, берегите это наследство, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и предков ваших». Первый шаг был сделан, дело стронулось. Градус всеобщего озверения стал спадать.
Удалось спасти памятники у Исаакиевского собора и напротив Московского вокзала. Провели описание громадного Елагинского дворца со всеми его сокровищами. Одолели даже военное ведомство: из Петергофского дворца выселили роту самокатчиков.
Длительную борьбу пришлось вести за судьбу Зимнего дворца. Недавняя Царская резиденция вызывала у солдат особенную ненависть. Горячие головы из Петроградского Совета приняли решение превратить Дворцовую площадь в кладбище — похоронить там жертвы революции. В постоянный укор Самодержавию! В этом замысле угадывалась мстительность, но начисто отсутствовал здравый смысл. Кому эти массовые захоронения будут укором? Обитателей Зимнего дворца там давно уже нет.
У Горького, когда он волновался, краснела кожа на шее, он курил не переставая. С его губ сорвалось медное слово: вандализм.
Горький и Шаляпин отправились к председателю Петроградского Совета Чхеидзе. Все-таки социал-демократ, должен внять и распорядиться не безобразить красивейшую площадь в самом центре столицы. Чхеидзе, жгучий брюнет с лихорадочно горевшими глазами, не дождался, пока Горький кончит свою речь.
— Жер-ртвы р-революции должны быть похор-ронены под окнами тир-ранов! — провозгласил он словно с митинговой трибуны.
Покинув председателя, оба посетителя чувствовали себя обескураженными. Какой-то болезненный фанатизм! Что-то неладно с психикой у этих господ. Сколько же дров наломают они в своем необъяснимом возбуждении!
Простоватый на язык Шаляпин удрученно брякнул:
— Ну вот, скинули Царя. Как будто этот лучше!
Желчный упрек друга Горький принял на свой счёт. В самом деле, стоило ли реять Буревестнику ради Чхеидзе и Керенского!
Всё же великий писатель не терял надежды. Верный своей идее, что только повышение образования и культуры спасёт Россию, он решил основать собственную независимую газету. Нужен, ох как нужен именно сейчас мощный «голос» здравого рассудка и благоразумия! Варварство толпы следовало прекратить и направить всю избыточную силу русского народа на созидательный путь.
Опыт общения с народом через печатный орган у него уже имелся.
12 лет назад, в 1905 году, он выпускал газету под зажигательным названием «Борьба», в ней печатался сам Ленин. Тогда царизм покачнулся, но все же устоял. Теперь достигнута долгожданная победа, заслуженная, выстраданная. И невыносимо было наблюдать, как желанная свобода выливается во всеобщее озверение[+].
Эмоции политические необходимо было заменить эмоциями этическими, эстетическими.
Свою газету Горький назвал символически «Новая жизнь». Он украсил её призывом большевистской партии: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Первый её номер вышел в мае, вскоре после того, как в бурлящую Россию вернулись из многолетней эмиграции Ленин, Плеханов и Троцкий.
Тыловых солдат, от которых в те бурные месяцы было серо на улицах столицы, Горький старался понять. По сути, это были те же многократно поротые мужики, только в шинелях и с боевыми винтовками в руках. Ошалелые от революционной вседозволенности, они ревели на бесчисленных митингах: «Долой! Теперь свобода!» Но с какой стати то же самое вытворяла русская интеллигенция, т.е. как раз образованное сословие, с которым Горький связывал все свои надежды на преображение России?
Он знал, что сам термин «интеллигент» появился примерно сорок лет назад с легкой руки писателя П.Д. Боборыкина. Мещанин, разночинец бегал зиму учиться грамоте к дьячку, обретал способность «разбирать по печатному», прочитывал две-три модные книжки и на фоне подавляющей неграмотности населения проникался спесью от сознания собственной исключительности. «Соседи ставят крестики вместо подписи, а я читаю!» Он носил длинные неряшливые волосы в обильной перхоти, очки на его худом лице сидели криво, ходил он в скверных сапожонках, глаза его лихорадочно горели. Если люди настоящей русской культуры предпочитали учиться у народа, то интеллигент стремился сам учить народ. Его высокой гражданской обязанностью теперь становится мыслить только «прогрессивно, по-европейски», он полон презрения ко всему отечественному, национальному, родному. Самые «передовые» замахивались даже на Бога и млели от восхищения своею дерзостью: «Вот я какой!»
Люди без достаточной культуры и образования, они добывали хлеб насущный преимущественно умственным трудом. На их беду, им было совершенно незнакомо восхищение работою Творца. Мир окружающий настоятельно нуждался в перестройке. Бог, создав его всего-то за шесть дней, многого не довершил, оставив сделать это людям. Так вот они, интеллигенты, все и довершат, доделают, доведут до совершенства (заместители Бога на Земле). Поэтому «Песня о Буревестнике» и воспринималась с таким восторгом, сделавшись как бы гимном надвигающейся Бури. На это ожидание накладывались пророческие слова Достоевского о великом назначении русского человека, — всеевропейском, всемирном! Верилось без всякого сомнения, что у России свой особенный путь развития, она ещё не сказала миру своего колокольного слова, жила порабощенно, немо и лишь теперь, после ожидаемой Бури, раскроет свои запекшиеся уста.
Российская литература той предгрозовой поры изобиловала произведениями под программными названиями: «На переломе», «На повороте», «На распутье». Молоденькая героиня Чехова со сцены Московского Художественного театра восторженно восклицала: «Мы увидим небо в алмазах!» Ей вторил горьковский Сатин: «Человек — это звучит гордо!» Это было время, когда у касс Художественного театра ночи напролет стояли толпы, сгорая от желания приобрести билет хоть на галерку, хоть на приступочку.
Долгом каждого образованного россиянина считалось служить не Родине и даже не Богу, а исключительно «благу народа». Разночинцы бойко призывали поддерживать «святой огонь протеста против злых и темных сил жизни», будить «гражданское самосознание». Интеллигенция вызубрила Эрфуртскую программу, увлеченно дискутировала о Французской революции, прекрасно знала о положении рабочих в Новой Зеландии и не имела представления о рабочем классе у себя в России.
И с какой же радостью встречалось каждое известие об очередной удаче террористов! Убит, еще один царский сатрап, получив народное возмездие!
Горе стране, население которой вдруг начинает соревноваться в «прогрессивности».
Ещё Лев Толстой обратил внимание на падение нравственного уровня русской литературы. Читателю все чаще предлагалось занимательное чтиво, потрафляющее вкусам грубым и низким. Литератор становился затейником, стремящимся возбудить нездоровые эмоции, толкователем которых зарекомендовал себя Зигмунд Фрейд. Человек оставался предметом литературы, однако с некоторых пор его стремились исследовать исключительно ниже пояса.
Умница Бунин, человек острой наблюдательности и желчный, не выдержал и разразился уничижительной тирадой по поводу неслыханного разлива такой псевдолитературы:
«Мы пережили декаданс, символизм, неонатурализм, порнографию, богоборчество, миротворчество, мистический анархизм, садизм, снобизм, лубочные подделки под русский стиль, адамизм и акмеизм — дошли до плоского хулиганства, называемого нелепым словом футуризм. Это ли не Вальпургиева ночь!» Начало литературной деятельности Горького совпало с великим переломом в русской жизни, вызванным внезапной смертью Императора Александра III. Лишившись мудрого правителя, Россия сначала вроде бы незаметно, а затем всё ощутимей покатилась под исторический откос. Горький, завершивший к тому времени свое «хождение в люди», стал выразителем чаяний самых низов русского общества. Знаменательной вехой в этом отношении стало появление рассказа «Челкаш».
Во времена Державина и Пушкина литература в России называлась задушевным словом. Отсюда у русских особенное отношение к печатному слову. Отсюда и трепетное чувство каждого, кто дерзает браться за перо, — писатель в России должность почти что государственная, ответственности необыкновенной.
И вот в одночасье рухнули некие моральные преграды, грянул разгул литературных мародеров, мелких бесов, духовных паразитов[+].
Таким для России выпал перелом веков, когда она лишилась сначала Чехова, а потом и Толстого...
Возле Горького с Шаляпиным стал постоянно увиваться столичный журналист Корней Чуковский, длинный, худой, нескладный, весь какой-то вывихнутый. Он постоянно ломался, подхихикивал, сыпал новостями, сплетнями, анекдотами. Здороваясь, "он произносил одно коротенькое воробьиное слово «чик» (это означало: «честь имею кланяться»). Расставаясь, он делал ручкой и бросал: «Пока». От его вывертов Шаляпин сатанел.
В газетах заговорили о «горьковской компании», которая будто бы в заботах о сохранении национальных сокровищ собиралась «узурпировать власть». Чтобы не допустить «насилия над демократией», столичная интеллигенция сколотила «Союз деятелей искусства». В первую голову они постарались привлечь на свою сторону Ольгу Львовну, жену Керенского, патронессу всех зрелищных мероприятий в Петрограде. Она оказалась крайне падкой на лесть и горячо поддерживала все планы крикливого «Союза». Культурные силы столицы размежевались на две неравные группы. «Комиссии» во главе с Горьким и Шаляпиным противостоял «Союз», в котором верховодили Маяковский, Мейерхольд, Леонид Андреев и Соллогуб..
Росла как на дрожжах скандальная известность футуристов. Грохотал бас Маяковского, всего два месяца назад награжденного Царём медалью «За усердие». Эпатирование публики эстрадными хулиганами приносило газетам изрядный дивиденд. Чуковский изо всех сил домогался покровительства всесильного Власа Дорошевича, директора солиднейшей газеты «Русское слово». В какую-то минуту ему удалось вырвать согласие Дорошевича на знакомство со скандальным Маяковским, — он обещал привезти поэта в редакцию. Однако наутро, проспавшись, Дорошевич не поехал в редакцию, а Чуковскому отправил срочную телеграмму: «Если привезете мне вашу желтую кофту, позову околоточного».
Повсюду шныряли юркие, ловкие людишки. Один за другим открывались синематографы — узкие душные зальчики, набитые стульями и скамейками, с белой простыней на дальней стене. Броские афиши хлестали по глазам аршинными названиями: «Экстазы страсти», «Отдай мне эту ночь», «Смертельный поцелуй». Публика набивалась битком и стонала от восторга.
Писатель Соллогуб сочинил «поэму экстаза» и назвал её «Литургия Мне». Автор молится Нечистой Силе и заклинает её: «Отец мой, Дьявол!» Анна Ахматова убежденно признавалась: «Все мы грешницы тут, все блудницы». Поэт Михаил Кузмин, известный педераст, скончался, держа в одной руке «Евангелие», в другой «Декамерон».
Одна особенность тех сумасшедших русских дней поневоле начинала резать любой спокойный наблюдательный глаз. Эта особенность в скором времени обретёт зловещее значение для всей ликующей России. Историки подберут этому явлению предельно деликатное название: «чрезмерное участие евреев в русской революции»[+].
Чрезмерное... Слишком слабо сказано! Обилие представителей этого шустрого племени требовало более сильного определения.
Само собой, Горький, как выразитель самых прогрессивных чаяний тогдашнего общества, отвергал и всячески клеймил черносотенство, издавна заявив себя сторонником взгляда на Россию, как на «тюрьму народов».
Ненавистник Самодержавия, он был певцом не национальной, а классовой борьбы. Любой национальный «уклон», по его мнению, компрометирует пролетариат и увлекает его на ложный и опасный путь.
На второй год Большой войны в Европе, когда русская армия вдруг стала отступать и в обществе зашептались о еврейском шпионаже, он затеял выпуск сборника под названием «Евреи на Руси». Этим самым Буревестник русской революции как бы подчеркнул свое непримиримое отношение к разжиганию национальной розни.
В своё время он, как писатель, отдал дань «еврейской теме», напечатав небольшой рассказ «Каин и Артем». Признанный защитник униженных и оскорбленных, Горький сумел, что называется, пройти по острию ножа, предельно заострив сюжет. Его герой, красавец и силач Артем, однажды был избит врагами и завистниками до полусмерти. В эту трудную минуту к нему на помощь пришел лишь жалкий и ничтожный, всеми презираемый Хаим (по уличной кличке Каин). Выхоженный заботами сердобольного еврея, Артем понемногу набирает силы. Предстоит расплата с обидчиками, с теми, кто едва не забил его до смерти. Схватка предстоит жестокая, безжалостная. И богатырь Артем, сгорая от жажды мести, вдруг ощущает в своей душе мучительный разлад: постоянное присутствие слабенького Каина мешает ему стать предельно яростным и беспощадным. Он вынужден оттолкнуть своего спасителя: «Уйди, жид. Я не имею права жалеть тебя. Мне предстоят совсем другие дела!»
Как видим, сюжет достаточно надуман. Верный своей творческой манере, Горький так выстроил рассказ, что четко обозначил свое отношение к острой и животрепещущей теме, решительно заявив себя противником взглядов в духе деятеля Думы Пуришкевича и публициста из «Нового времени» Меньшикова. Глубже «влезать в тему» он попросту остерегся, хотя обнаружил довольно специфические познания, — в частности, его Каин-Хаим получил за какие-то прегрешения ритуальное проклятие своих единокровцев под названием «херем» (интересно бы узнать — за что?) и даже приводит текст молитвы, которой любой еврей-мужчина начинает утро наступающего дня: «Благословен Ты, предвечный Боже наш, Царь Вселенной, за то, что не сотворил меня женщиной!»
Всей душой возненавидев русское Самодержавие, Горький с самых первых лет своего завидно продуктивного творчества обрек себя на таинственно запутанные человеческие отношения. Что стоит, например, подозрительная близость к такой фигуре, как Гельфанд-Парвус, к учителю Троцкого и вдохновителю всех политических российских неурядиц начала века! Активнейший сторонник пролетарской революции, Горький знал, что для организации революции потребны бешеные деньги. Большевики нашли в нем щедрого и бескорыстного жертвователя. Вот только почему для передачи денег он выбрал Парвуса, который, как известно, никогда не был членом партии большевиков? Между тем выбор состоялся, — Парвус должен был собрать в Европе гонорар, причитающийся за постановки пьесы «На дне» (спектакли шли с большим успехом в Берлине, Мюнхене, Дрездене, Вене, Праге, Будапеште). Для получения доверенности Парвус нелегально приехал в Крым. Горький, живший тогда в Кореизе, сумел незаметно спуститься в Севастополь и там, на вокзале, состоялась их мимолетная секретная встреча. Произошло это за два года до «первой русской революции», т.е. в 1903 году. Денег Парвус собрал немало (более 130 тысяч марок), однако на революцию не пошло ни пфенинга, ибо всю сумму любвеобильный сборщик прокутил в Италии (революция революцией, а пожить-то тоже не мешает, жизнь человеку дается один раз!).
Преступное мотовство не помешало Парвусу явиться в Россию в 1905 году. Вместе с Троцким он возглавил Петербургский Совет рабочих депутатов. Тогда владычество Учителя и Ученика вышло недолгим, — обоих, Парвуса и Троцкого, арестовали и судили... Теперь, 12 лет спустя, Троцкий вновь объявился в Петрограде, встреченный с такой же помпой, как и Ленин, как Плеханов. На этот раз он явился без Учителя. Парвус оставался в Германии и внимательно следил за развитием событий в русской столице. Связь между ним и Троцким действовала налаженно, исправно...
Интеллигенция явила миру, как и ненавидимое Горьким крестьянство, свой природный зоологизм. Мужик требовал в стране порядка и высоких цен на продукты, интеллигент же по-мещански жаждал хорошего пищеварения и дешевых развлечений. В отличие от мужика интеллигенция легко и самозабвенно разваливала то, на что с такой надеждой уповал Горький, — она сводила на нет тысячелетнюю культуру родной страны.
Прав оказывался Царский министр внутренних дел Плеве, зверски убитый террористами в самом начале века. Сочиняя доклад на высочайшее имя, он дал такую характеристику этой развинченной и совершенно не по-государственному настроенной публике:
«Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально, но и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти. Ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна». На этот счет гораздо лучше Царского министра высказался наш национальный гений Пушкин: «В России много людей, которые в оппозиции не к правительству, а к России»[+].
И ещё две особенности тех беспокойных месяцев заставляли Горького курить больше положенного и в тяжких раздумьях завешивать глаза рыжими бровями. Подперев щеку кулаком, Алексей Максимович пускал сквозь прокуренные усы густые клубы дыма и словно бы коченел в непонятном оцепенении.
Петроград кишмя кишел разнообразными иностранцами. Тон, однако, задавали англичане. Стоило на улице появиться автомобилю с британским флажком, к нему с радостными воплями устремлялись прохожие. Возле посольства Великобритании день-деньской простаивала крикливая толпа. Посол Бьюкеннен время от времени показывался на балконе и, стоя над восторженной толпой, раскланивался, словно актер на сцене.
Привольно и легко в те дни жилось иностранцам во взбаламученной России!
Как и всегда, Горький старался всячески избегать «еврейской темы». На поразительное обилие детей Израиля указал невоздержанный на язык Шаляпин: «Эк, жидовни-то повылазило!» Горький дернул щекой. Он всегда считал себя европейцем и антисемитам не подавал руки. Хотя, в общем-то, Шаляпин бухнул правильно. Революцию приветствовали все, но особенно ликовали «иерусалимские дворяне» (снова из шаляпинского лексикона). Однако Горький скорее отрубил бы себе руку, нежели согласился выступить на эту тему. Писатель с оглушительной мировой славой, выразитель самых сокровенных чаяний передовой российской интеллигенции, он не мог, не имел права скатиться на позиции примитивного юдофобства. Приходилось вести себя совсем не так, как порой хотелось бы, а только так, как полагалось. (Учитывались и соображения материального порядка: в Соединенных Штатах Америки за свои обильно издаваемые сочинения Горький получал по две тысячи долларов за печатный лист.)
Ушибленность мировой известностью сильно вязала руки великому писателю...
Основав свою газету, Горький, само собой, стал в ней главным публицистом. Редкий номер выходил без его статьи. Впоследствии, собранные вместе, эти коротенькие энергичные произведения составили книжку под названием «Несвоевременные мысли».
На первых порах, еще не вполне разобравшись в том, какой клокочущий котел ожесточенных политических страстей представлял тогдашний Петроград, Горький придерживался увещевательного тона. Он полон надежды на людской рассудок и старается убрать долгожданную революцию в берега, из которых она вдруг почему-то выплеснулась столь безумным образом. Наметившееся торжество невежества, а зачастую и уличного хамства заставило его воскликнуть во весь голос: «Граждане, культура в опасности!» Он писал:
«Наша страна велика, обильна естественными богатствами, но мы живём грязно и несчастно, как нищие...
Несмотря на неисчислимое количество даров природы... мы не можем жить продуктами своей страны, своего труда. Промышленно-культурные страны смотрят на Россию, как на Африку, на колонию, куда можно дорого сбыть всякий товар и откуда дешево можно вывозить сырые продукты, которые мы, по невежеству и лени нашей, не умеем обрабатывать сами. Вот почему в глазах Европы мы — дикари, бестолковые люди, грабить которых, так же как негров, не считается зазорным». Обилие иностранцев не прошло мимо внимания писателя. Над взбаламученной Россией закружились тучи воронья в предчувствии богатейшей поживы (хотя он даже не подозревал, что за преступное гнездо свили они в гостинице «Франция», где поместилась многочисленная миссия «Международного Красного Креста», состоявшая сплошь из американцев). В разгар лета Горький напечатал сообщение о том, что в США какие-то ловкачи создали акционерное общество с капиталом 20 миллионов долларов. Их цель — скупка и вывоз из России её неисчислимых национальных богатств.
«Россию грабят не только сами русские, а иностранцы, что гораздо хуже, ибо русский грабитель останется на родине вместе с награбленным, а чужой улепетывает к себе, где и пополняет за счет русского ротозейства свои музеи, свои коллекции». Грабеж сокровищ стал набирать угрожающие размеры. В Петрограде неизвестные лица разорили дворец герцога Лейхтенбергского и пышный зал Сената. В Царском Селе ободрали Мавританские бани. В Петергофе разграбили Монплезир и Большой дворец.
Горький напрямую обращался к власти:
«Правительство должно немедля опубликовать акт о запрещении вывоза из России предметов искусства». За лето горьковская «Новая жизнь» набрала изрядный авторитет. Её живо читали, её цитировали, на неё ссылались. Естественно, со своей безыскусственной прямотой она вскоре стала кому-то поперек горла. Началась полемика, участились обидные колкости и грязные намеки (особенно усердствовали солидная «Речь» и бульварная «Живое слово»). Искусно запускались слухи, что Горький-обличитель сам потихоньку скупает бриллианты и... порнографические альбомы.
С душевной болью великий писатель восклицал:
«Посмотрите, насколько ничтожно количество симпатии у каждого и вокруг каждого из нас, как слабо развито чувство дружбы, как горячи наши слова и чудовищно холодно отношение к человеку». И добавлял:
«Мы добивались свободы слова затем, чтобы иметь возможность говорить и писать правду. Но — говорить правду, это искусство труднейшее из всех искусств». Бесцеремонность разнузданной газетной братии удержала «Новую жизнь» от участия в травле Ленина и большевиков (немецкие деньги, немецкий запломбированный вагон и пр.). Бесспорно, Горький понимал, что дыма без огня не бывает, но слишком уж тогда неистовствовала всевозможная человеческая сволочь. К тому же, не забудем, писатель считался личным другом Вождя большевиков.
Между тем имя Ленина всё чаще произносилось в большой квартире Горького на Кронверкском проспекте. Проходило лето, надвигалась осень, обещавшая быть тревожной, грозной. После июльских беспорядков, после VI съезда партии большевиков, прошло Государственное совещание в Москве, быстро вспыхнул и погас корниловский мятеж. Страну лихорадило, усиливались бестолковщина, анархия, развал. В квартире Горького проходили многолюдные собрания, — однажды вечером там появился даже адмирал Колчак. Обсуждались фантастические планы спасения России, громогласно говорили о зловредном влиянии масонства и еврейства. Горький уже не протестовал. От юрких картавых людишек пестрило в глазах. В «Новой жизни» он решил высказаться и на эту злободневную тему. Но перо его было осторожным, деликатным. Поводом послужила хамская статейка некоего Хейсина в газетенке «Живое слово». Бесцеремонность щелкопера задела великого писателя за живое. Он решил прервать своё упорное молчание по этому животрепещущему в те дни вопросу.
«Я считаю нужным — по условиям времени — указать, что нигде не требуется столько такта и морального чутья, как в отношении русского к еврею и еврея к явлениям русской жизни. Отнюдь не значит, что на Руси есть факты, которых не должен критически касаться татарин или еврей, но — обязательно помнить, что даже невольная ошибка (не говоря уже о сознательной гадости, хотя бы она была сделана из искреннего желания угодить инстинктам улицы) может быть истолкована во вред не только одному злому или глупому еврею, но — всему еврейству». Больше он этой темы не затрагивал, боясь скатиться в мнении передовой интеллигенции на положение заурядного охотнорядца.
Хотя разлад в душе нарастал с каждым днем. Засилье картавых людишек превосходило все мыслимые пределы[+].
Если так пойдёт и дальше, что же будет, во что выльется?
Осенью — об этом говорили и писали, — ожидалось вооруженное выступление большевиков. Горький считал, что эта акция лишь ухудшит положение страны. И он, ещё недавно утверждавший, что «революционный вихрь излечит нас, оздоровит и возродит», обратился к руководителям большевиков (считай — напрямую к прятавшемуся Ленину) в своей газете с просьбой не поднимать вихря, унять свои поползновения и дать утихнуть и без того обжигающим страстям.
На что он надеялся, предпринимая этот важный шаг? На свой громадный международный авторитет, на свои давние, тесные отношения с большевиками, наконец, на свои постоянные и щедрые отчисления в кассу партии?
Голосу великого пролетарского писателя не вняли. 26 октября на всю планету грохнуло носовое орудие крейсера «Аврора».
Временное правительство свалилось легко и безболезненно, словно отживший осенний лист. Керенский успел скрыться, остальных министров посадили в Петропавловскую крепость.
Немедленно возникли главные учреждения новой власти: ВЦИК, СНК и ВЧК.
Горький не сразу уразумел, что Вождь победившей партии Ленин занял место, которое в свое время занимали Столыпин, Горемыкин, Штюрмер, а в последний год князь Львов и Керенский. Высший же престольный пост достался почему-то не ему, а Янкелю Свердлову, еврею с толстыми губами, грубому, заносчивому, с ледяным взглядом сквозь легкие стеклышки пенсне. Ленин по субординации мог приказывать всем своим наркомам, в том числе и Троцкому и Дзержинскому, однако реальной властью для строгого подчинения этих персон он не обладал.
Революционное неистовство продолжалось. Особенный размах приняли пьяные погромы. Новые власти приняли грубые, но действенные меры и уже 6 декабря ввели в столице осадное положение. Застучали карательные выстрелы. Уличная вакханалия пошла на убыль, однако в повседневный обиход вошли повальные ночные обыски. Вваливались матросы и солдаты, увешанные оружием, переворачивали все вверх дном. Уходили военные, приходили рабочие и работницы, тоже с винтовками, и с особенным азартом принимались рыться в сундуках с бельем.
Ночным налетчикам доставляло едкое наслаждение униженное безмолвие хозяев. Перед грубой вооруженной силой обыватель цепенел. Искали, само собой, пулеметы и винтовки, но если не находили, то удовлетворялись узлами с одеждой и бельем. Добыча уносилась, и хозяева радовались тому, что так дешево отделались.
Имя Горького служило как бы охранной грамотой, но Шаляпина посетили, и не один раз. Великий певец бросился к властям, ему выдали документ за подписью наркома Луначарского:
ОХРАННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ НА ИМУЩЕСТВО
Настоящим удостоверяю, что в запертых сундуках, находящихся на квартире Ф. Шаляпина, заключаются подношения, полученные Ф. Шаляпиным в разное время от публики. Имущество это никакой реквизиции подлежать не может и представляет собою ценную коллекцию, находится под покровительством Рабочего и Крестьянского Правительства.
Жена Шаляпина, Мария Валентиновна, плакала злыми слезами. Она негодовала на Горького, имевшего такое влияние на мужа. «Конечно, ему хорошо. Он с этим жидовьем живет в обнимку!» Она ошибалась. Горькому было мучительно, он страдал. Его надежды, что Русский Народ[+], сбросив иго Самодержавия, с радостью потянется к книжке, не сбывались. Народ тянулся к топору. Что же насчет «жидовья»... Засилье детей Израиля на самом деле было чудовищным[+]. Он невольно вспоминал Лондонский съезд большевистской партии. Уже тогда он своими глазами видел изобилие нерусских физиономий и собственными ушами слышал отнюдь не шутливое предложение Григория Алексинского о желательности в партии «небольшого погромчика». Он читал в бурцевской газете «Общее дело» список «ленинского потока» политэмигрантов, проехавших в Россию через Германию. К сожалению, он ничего не знал об «уральском потоке» во главе со Свердловым и об «американском» во главе с Троцким и Бухариным.
При всем своем отвращении к юдофобству Горький никак не мог назвать власть в республике Советов русской, отражающей хоть в какой-то мере состав её многочисленного населения.
Революция пришла в Россию курчавенькая и картавенькая, с характерным носом, легко изображаемым на многочисленных карикатурах. Порой на этом внушительном носу помещались легкие стеклышки пенсне.
Как он был наивен, уверовав в теории, изобретенные под сенью абажура кабинетной лампы! Всем своим творчеством он страстно обличал «свинцовые мерзости русской жизни» и воспитывал в своих читателях светлую веру в могучую силу человеческого разума. Он славил Человека как единственного властелина мира. Он превозносил его выше самого Бога[+]. И человек задрал башку, устремив свой дерзкий взгляд под самые облака, в самые сокровенные глубины Неба. И вот он уже не просто человек, а сверх-Человек, ум и душа его не принимают Бога, кощунственно отвергают всякую святость, плюют. Сверх-Человек превратился в сверх-Зверя. Имя его выражается апокалиптической цифрой 666.
Новые властители завоеванной России нагло демонстрировали образцы необузданного честолюбия и безобразной жажды власти, неутоленного желания переделать мир по-своему. Сначала в Смольном, а затем в Кремле образовалось настоящее «гетто» во главе с людьми, которых Горький знал довольно близко. Но какой же зверской харей обернулось их национальное нутро! Никого и ничего теперь не опасаясь, самый крикливый и неистовый из них, Троцкий, во весь голос провозгласил: «Русские — социально чуждый элемент. В опасную минуту они могут стать в число врагов советской власти». Следовательно, эту власть они установили не для народа, а для самих себя?
Разве они хоть чем-то походили на Каина-Хаима, которого он, Горький, вывел на страницах своего рассказа, изобразив его забитым и ничтожным существом?
Голосом Троцкого говорил завоеватель, покоритель, безжалостный диктатор!
Тихо страдая, Горький считал и самого себя виноватым в этом безобразном апофеозе хамства и невежества. Так и подмывало схватить себя за волосы и завопить на всю Россию о своем запоздалом раскаянии. Голову себе разбил бы с досады!
Чем он мог ответить на вакханалию в своей стране? Не подавать самому себе руки?
К счастью, у него оставалась «Новая жизнь», и он обратился к своему единственному оружию — слову.
«Революционер сего дня, — писал он, — прежде всего обижен за себя, за то, что не талантлив, не силен, за то, что его оскорбили, даже за то, что некогда он сидел в тюрьме, был в ссылке, влачил тягостное существование эмигранта. Он весь насыщен, как губка, чувством мести, и хочет заплатить сторицей обидевшим его. Он относится к людям, как бездарный ученый к собакам и лягушкам, предназначенным для жестоких научных опытов». В этих словах звучит самая мучительная тема тогдашних дней: что за людишки, что за человеческий мусор сумел ухватиться за государственное кормило измученной России?[+] «Народные комиссары, — продолжал Горький, — относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная полуголодная лошадь может издохнуть. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции...» Автор «пролетарского» романа «Мать» (так полюбившегося Ленину), создатель образа передового русского рабочего Павла Власова обращался к тому классу, с которым связывал все свои надежды на преображение России:
«Правительство Смольного относится к русскому рабочему, как к хворосту: оно зажигает хворост для того, что-бы попробовать, — не загорится ли от русского костра общеевропейская революция ? И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию: — Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта!» Здесь что ни слово, то обличение крикливой демагогии обитателей «партийного гетто». Причем писатель обнажал самые сокровенные истоки того чудовищного социального обмана, с каким народные комиссары надеялись приспособить огромную Россию для осуществления своих кровавых планов[+].
Властители России попали в щекотливое положение. Прежде они гордились тем, что писатель с мировым именем находится в их партийных рядах. Теперь именно гигантская известность Горького становилась им поперёк горла. Трогать его было опасно, — мировая общественность могла возмутиться и запротестовать. А писатель, словно взобравшись на высочайшую колокольню, бил и колотил в свой звучный колокол, возвещая о большой беде, свалившейся на Россию, на её и без того уж настрадавшийся народ.
Большевистская печать поспешила сгладить впечатление от горьковских статей. Некий поэт А. Котомка задал писателю рассерженный вопрос: «Неужели из Буревестника Вы превратились в гагару, которой недоступно счастье битвы?» В письме, подписанном тремя унтер-офицерами, содержалось прямое обличение: «Кто больше позорит русскую революцию, т.т. Ленин и Троцкий или Вы, т. Горький?»
Сам хозяин Петрограда Г. Зиновьев объявил, что «Горький больше не Буревестник революции, а прямой её изменник», и желчно добавлял, что «Горький чешет пятки буржуазии». А в небольшой заметке без подписи «Правда» так охарактеризовала всемирно известного писателя: «Это милый нежный готтентот, которому подарили бусы и цилиндр».
Словом, от недавней дружбы и взаимопонимания не осталось и следа.
Приняв всем сердцем революцию, её прославленный глашатай никак не мог принять её Вождей.
Будучи крайне щепетильным человеком, он не обвинял еврейства в целом, а выделял из него лишь некую группку отщепенцев, которым, как он считал, было наплевать не только на русский народ, но и на самих евреев.
Предвидел ли он расплату за допущенные преступления? Тогда — едва ли. Но о копившемся возмущении предупреждал.
«Зиновьев, Володарский и др. евреи... их бестактность и глупость служат материалом для обвинительного акта против всех евреев вообще». Примерно в то же время собрание раввинов западного края обратилось к Троцкому с посланием, увещевая его сократить свое свирепство. Народ потом не станет разбираться, кто конкретно виноват в жестокостях, его гнев обрушится на весь еврейский народ. «Уймитесь же, хотя бы ради своего народа! — взывали раввины. — Нам и без вас достаточно горько».
Однако того, что произошло в самом начале января наступившего нового года, великий писатель не мог себе представить даже при самом воспаленном воображении.
Как известно, в ноябре большевики согласились провести свободные выборы в Учредительное собрание. Вопреки своим надеждам, этот своеобразный общенародный референдум они с треском проиграли. Что было делать, как поправить положение и власть все же удержать? Настроение в Смольном было паническое. А тут еще рабочие самых крупных питерских заводов устроили мощную манифестацию под лозунгами: «Вся власть Учредительному собранию!» Свердлов, Ленин, Троцкий и Дзержинский решились на отчаянный шаг: они ударили по рабочим колоннам из пулеметов. Получилось повторение давнишнего расстрела в 1905 году[+][++][+++][+++], потрясшего весь цивилизованный мир. В те дни Горький обрушился на Самодержавие с неистовыми обличениями и его медный колокольный голос прозвучал на всю планету[+]. Писатель остался верен своим убеждениям, отозвавшись на преступление большевиков гневной статьей, которую он назвал: «9 января— 5 января». Окончательно прозрев в своих многолетних заблуждениях, он в самых энергичных выражениях клеймил «кровавый деспотизм Ленина—Троцкого»:
«С сегодняшнего дня даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления ещё на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия готовы на самое постыдное предательство интересов Родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых». В эти страшные дни запоздалого прозрения писатель понял, что он, конечно же, любил свою страну, но только... будущую, а не настоящую! В будущее России и были устремлены все его мысли и надежды.
Голос его окреп, он хлестал кровавых узурпаторов наотмашь.
«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти... Но я верю, что разум рабочего класса, его сознание своих исторических задач скоро откроет . пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия... Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит некий опыт... Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждёт голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная, кровавая анархия, а за нею — не менее кровавая мрачная реакция. Вот куда ведёт пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата. Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат». «Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови». Окончательный приговор великого пролетарского писателя был жесток:
«Большевизм — национальное несчастье!» В позднем раскаянии Горький словно мстил Вождю большевиков за свою многолетнюю дружбу, преданность и любовь[+].
В феврале Петроград оцепенел от страха, — немецкие разъезды замаячили недалеко от Путиловского завода. Советское правительство, испугавшись, покинуло Смольный и переехало в Москву, а в Петрограде оставило Зиновьева, Урицкого и Бокия.
Мария Валентиновна, жена Шаляпина, однажды не удержалась:.
— Да хоть бы нас взяли поскорее, что ли... Глаза бы не смотрели!
3 марта был подписан Брестский мир, и большевики успокоились.
Приближалось 1 мая, первый пролетарский праздник. Власти готовились отметить его с необыкновенной пышностью, как бы в пику всем врагам молоденькой республики Советов. Весна в том году выдалась холодная, несло дождь со снегом. Но торжествующие футуристы самозабвенно хлопотали. Москва и Петроград украсились гигантскими квадратами и ромбами, намалеванными рожами с треугольниками вместо глаз. По улицам разъезжали грузовики с актерами: они на ходу изображали мистерии «Подвиг Степана Халтурина», «Парижская коммуна». Маяковский, широко разевая рот, угрожающе рявкал:
Белогвардейца найдете —
и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время пулям
по стенкам музеев тенькать.
Стодюймовками глоток
старье расстреливай!
А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы-классики?
28 апреля Федор Иванович Шаляпин принял участие в благотворительном праздничном концерте. [Праздничный концерт для ЖИДОВНИ, ибо ПРАВОславный НЕ МОЖЕТ себе позволить присутствовать на концертах, а тем более УЧАСТВОВАТЬ в них, после начала Великого Поста до Пасхи. Для жидов[+] начало Страстной Седмицы – это праздник, а для ПРАВОславного – это неделя СКОРБИ!!!] Устроителем выступил шапочно знакомый дирижер по фамилии Блинкин. Он уговорил певца отважиться на необыкновенный шаг: спеть наконец не на русском языке, не на итальянском или французском, а на идиш. И не отстал, пока не уговорил. Федор Иванович выучил известную у иудеев «А — тикву» (в наши дни — гимн государства Израиль). Блинкин так, что Шаляпин открывал концерт. Успех был средним, аплодировали больше имени, чем исполнению. Дальше праздничный концерт пошел наперекосяк. Объявили романс Рахманинова на стихи Мережковского «Христос воскрес» (как раз [НАЧИНАЛАСЬ] заканчивалась Страстная Неделя [СТРОГИЙ пост!!!]). Исполнитель был молод и совершенно неизвестен. Он волновался. Выходить на сцену после самого Шаляпина! К тому же его смущало обилие среди публики матросов с винтовками. Этим подавай «Дубинушку», а не духовное произведение! Так и вышло. Едва актер запел, какой-то матрос вскинул винтовку и выстрелил. Пуля просвистела мимо, но певец свалился в обморок. [Иисус Христос ПРЕДУПРЕЖДАЛ же:не давайте святыни ПСАМ и не бросайте жемчуга (бисера) вашего перед СВИНЬЯМИ, чтобы они НЕ ПОПРАЛИ его ногами своими и, обратившись, не растерзали ВАС (Мф. 7,6), тем более в начале Страстной Седмицы (Пасха в 1918 году была 5 мая)[+].] Спасать положение выпало какому-то шустрому затейнику по фамилии Лившиц. О его успехе на следующий день газеты рассказали так: «...Сначала исполнен был «Интернационал», затем тов. Лившиц, вызывая интерес и удовольствие, подражал лаю собак, визгу цыпленка, пению соловья и др. животных, вплоть до пресловутой свиньи». [Праздник у жидовни, они и празднует как умеют, подражая лаю собак и хрюканью свиней! Это "награда", кроме пули, исполнителю романса "Христос воскрес" за неделю до Пасхи (в начале Страстной Седмицы).] А в пасхальную ночь на квартиру Шаляпина с обыском пожаловала ватага пьяных матросов. Певец встретил их в надменной царской позе:
— Господа, у меня имеется правительственный документ. Прошу ознакомиться.
Он протянул охранное свидетельство[+] за подписью Луначарского.
В прихожей становилось тесно, — с лестницы в распахнутую дверь подваливали все новые ночные гости. Мария Валентиновна, кутаясь в роскошный халат, стояла за спиной величественного мужа.
Старший из матросов, посапывая, распространяя сильный запах сивухи и махорки, медленно оглядел её с головы до ног, затем так же медленно с ног до головы и перевел взгляд на хозяина дома.
— А ну с дороги!
Толпа повалила в комнаты. Федор Иванович и Мария Валентиновна оказались отодвинутыми в сторону. Певец держал в руке бесполезную бумагу.
Один из матросов снял со стены, с ковра, старинный пистолет:
— Это зачем?
— Это антиквариат! — рассерженно отчеканил Шаляпин. На его голос живо оглянулся старший.
— Ты скажи, гадина, что мы с тобой... В Чека захотел? Раздался звучный бряк бутылок — гости наткнулись на винные запасы. Это спасло хозяев от дальнейших унижений.
Проворно рассовав бутылки по карманам, матросы вывалились из квартиры.
Мария Валентиновна, сжимая виски, закатилась в злой истерике:
— Ну, чего ты ждешь? — накинулась она на мужа. — Скажи: чего-о? Надо поскорее уезжать, уезжать, уезжать!
Откидывая ногой полу халата, Федор Иванович прошёл в кабинет и без сил обрушился в кресло. От пережитого унижения у него бешено колотилось сердце [заслуженное от Бога в пасхальную ночь ВОЗМЕЗДИЕ за "отвагу" петь в начале Страстной Седмицы на праздничном концерте жидовские песни на идиш[+]].
Нет, так больше нельзя! Дождавшись утра, он поехал на Гороховую. Самого Урицкого на месте не оказалось, его принял Бокий.
— Федор Иванович! — вскричал он, бросаясь навстречу. — Не верю глазам... Федор Иванович, если бы вы знали... У меня собраны все ваши пластинки. Я ваш навеки. Ваш, ваш, ваш! Что вас привело в наши Палестины? Садитесь, садитесь, ради Бога. Я слушаю вас внимательнейшим образом.
Узнав о матросском обыске, он захохотал.
— Ах, черти драные! Это они просто выпить захотели. Ну, а у вас...Не обижайтесь, драгоценный наш Федор Иванович. Это мы поправим. И самым лучшим образом! Он куда-то позвонил и, дожидаясь, стал развлекать гостя.
— Пресмешной случай вышел, Федор Иванович. Я думаю, вы посмеетесь вместе со мной.
Он стал рассказывать. Поздно ночью одинокого прохожего остановили двое грабителей, наставили наганы.
— Снимай пальто, буржуйская морда!
Прохожий безропотно исполнил приказание и стал униженно просить, чтобы грабители прострелили ему полы пиджака.
«Скажу, что едва не убили...» Посмеиваясь, ему снисходительно выстрелили в оттопыренные полы. «Ещё, ещё, пожалуйста!» — просил он. «Да пошёл ты к черту. У нас патроны кончились!» Тогда ограбленный достал из кармана наган. «А ну, руки вверх!» В канаве валялись брошенные извозчичьи сани. Он запряг грабителей в эти сани, и они довезли его до дому.
Федор Иванович восторженно захохотал: «Сообразительный, шельма!» Бокий подхватил, влюбленно глядя на певца.
Отсмеялись. Хозяин кабинета, внезапно прищурившись, произнес:
— Вы не задумывались, Федор Иванович, вот над чем. Все задают вопрос: «Кто виноват?» Но почему не спросить: «А кто прав?»
У Шаляпина изумленно задралась правая бровь.
Этот заслуженный палач был явно не из примитивных.
В кабинет втащили огромную корзину с замысловатыми бутылками. Бокий поднялся с вальяжным видом.
— Дорогой Федор Иванович, прошу принять это от имени чекистов и от меня лично.
Одним взглядом Шаляпин определил редкостные марки вина.
Уж в этом-то он знал толк! «Ч-черт! — восхищенно размышлял он по дороге. — Эта шантрапа, если разобраться, не так уж слишком и страшна...»
Дома он возбужденно стал рассказывать жене о сообразительном прохожем, запрягшем в сани ночных грабителей. Мария Валентиновна возмутилась:
— Не понимаю, что ты нашёл здесь смешного. Уезжать надо, уезжать!
Разом поникнув, Федор Иванович пошёл к себе.
— Алексей не звонил? — спросил он напоследок.
Она ответила в раздражении:
— Звонил, звонил твой Алексей. А что ему ещё остается делать, как не звонить? Одна забота!
В ней всё чаще прорывалось раздражение на зависимость своего знаменитейшего мужа от Горького[+], от его давнишнего и постоянного влияния. Ну, вот чего, в самом деле, ждём, чего дожидаемся? Когда вломится очередная пьяная орава и... Да они могут не только оскорбить, но и убить! Горькому хорошо, он всю жизнь якшается с этими босяками, у него сам Ленин друг-приятель. Но мы-то... нам-то?!
Федор Иванович угрюмо затворился в своём кабинете.
Удачливая поездка на Гороховую, приятельское знакомство с этим кровавым, но не лишенным обаяния палачом представлялись теперь откровенной низостью. Удостоился, так сказать! После королей, принцев, президентов, считавших за честь принять гениального артиста, радоваться циничному балагурству безжалостного расстрельщика!
Прислушиваясь к тому, что происходит на жениной половине, Федор Иванович мучился запоздалым раскаянием.
«Ох, тяжелая это штука — добрый мир в семье!»
Оба друга, оба великих человека, Горький и Шаляпин, были женаты вторым браком. И оба сумели сохранить теплые отношения с прежними супругами: Екатериной Пешковой и Иолой Торнаги. Теперь на плечах того и другого лежали обязанности обеспечить всех пристойной жизнью. В такое голодное время сделать это было нелегко, и зачастую связывалось с повседневным унижением. Добывание пайков требовало начисто забыть о такой черте характера, как самая обыкновенная человеческая гордость.
В доме Шаляпина царил он сам. Мария Валентиновна умело оберегала его от низменных бытовых забот. Она была женой великого певца, и только. Вся её жизнь состояла в поддержании блеска своего знаменитого мужа. Совсем иное дело наблюдалось в громаднейшей квартире на Кронверкеком проспекте. Мария Федоровна Андреева с приходом к власти большевиков сама сделалась важным человеком: она возглавила управление по делам театров. Её учреждение занимало громадный особняк, за ней по утрам приезжал казенный автомобиль с шофером. Мария Валентиновна называла её «комиссаршей». В приемной Андреевой день-деньской было не протолкнуться от посетителей. Старый больной Горький при такой жене жил в полном забросе.
Шаляпин, самый близкий человек, не мог уехать и бросить друга, лишить его своей поддержки. Дело в том, что он знал о давнишнем разладе Горького с Андреевой. Они оставались жить под одной крышей, по-прежнему считались мужем и женой, но у каждого имелись свои заботы. Мария Федоровна поселилась в самых дальних комнатах (квартира занимала полностью два этажа), рядом с её спальней находился кабинет Петра Крючкова, считавшегося её домашним секретарем. Он был на 17 лет моложе «комиссарши» и поражал своей необыкновенной волосатостью. Время от времени на Кронверкском поселялась Варвара Тихонова, жена друга Горького, издателя и редактора. Приходящая хозяйка обыкновенно садилась во главе стола и строго взглядывала на резвившуюся молодежь, окружавшую Максима с молодой женой. В такие дни Мария Федоровна в столовой не показывалась. Через несколько недель Варвара Тихонова возвращалась под кров своего законного мужа, и Горький оставался в совершенном одиночестве. Неуемные шутки молодежи часто переступали границы приличия.
В общем-то, в доме великого писателя было довольно грязновато.
Чрезмерная раздражительность Марии Валентиновны объяснялась просто: уезжали Рахманиновы. У великого музыканта лопнуло терпение. Ему не давали залов, уверяя, что публика требует не «устаревшего музыкального хлама», а новаторских сочинений Регера и Шенберга. Один из щелкоперов озаглавил свой пасквиль о музыке Рахманинова так: «Фашизм в поповской рясе». И Сергей Васильевич решился: надо уезжать... Добыв разрешение на выезд, он сообщил об этом лишь самым близким людям, но просил их ни в коем случае не провожать, чтобы не вызвать излишнего любопытства. Он до последней минуты боялся осложнений. Возьмут и отберут разрешение! Что с ними сделаешь, кому на них жаловаться?
Федор Иванович всё же послал на вокзал домашнего человека. Рахманиновы уезжали в Стокгольм. Они волновались и даже не подходили к вагонному окну. Шаляпинский посланец передал им записку, а также булку белого домашнего хлеба и полстаканчика икры.
Вечером принесли московские газеты. Их сразу же забрала Мария Валентиновна. Она внимательно следила за фронтовыми новостями. Вскоре она пришла к мужу с газетой в руке. В «Известиях» её возмутила и встревожила хамская статья о так называемых буржуях:
«Если мы расстреляем несколько десятков этих негодяев и глупцов, если мы заставим их чистить улицы, а их жен мыть красноармейские казармы (честь немалая для них), то они поймут тогда, что власть у нас твердая, а на англичан и готтентотов надеяться нечего!»
— Ну, ты этого дожидаешься? — с надрывом спросила Мария Валентиновна.
В глазах её стояли слезы...
На следующий день газет не принесли. У Марии Валентиновны лихорадочно заблестели глаза. Уж не свалилась ли власть большевиков? А чем же ещё можно было объяснить такой массовый невыход периодической печати!
К её огорчению, власть не только не свалилась, но ещё больше укрепилась. Всемогущий Свердлов, раздраженный постоянными газетными нападками, отдал распоряжение закрыть около 70 газет.
Известие, что «Новая жизнь» попала в список закрытых правительственных газет, сильно подействовало на Горького. Дожили! Слова молвить поперек нельзя... Называется, завоевали демократию!
Всё же оставалась надежда, что произошло какое-то недоразумение (ведь выходила же кадетская «Речь», не закрыли!). Алексей Максимович послал в Москву сына, Максима, наказав ему обязательно увидеться с Лениным. Помочь ему в этом могла мать, Екатерина Павловна, у которой установились близкие отношения с Дзержинским. Максим должен был объясниться с Лениным с предельной откровенностью. Это же неслыханно! О чём они там думают?
Максим уехал с неохотой и скоро вернулся. Ленин его принял, но говорил немного, был сдержан, холоден, даже суров. «Конечно же, закрыть!» — изрёк он и не захотел больше ничего слушать... Максим, при всей его ребяческой беспечности, казался расстроенным. Он понимал, что положение его знаменитого отца при новой власти становится всё хуже. А чем может закончиться?
Горький переживал и боль, и стыд. Он прослыл на весь мир бесстрашным обличителем насилия и провозвестником свободы. Он воспевал гордых и сильных героев, вырывавших ради народного счастья сердце из собственной груди. Даже последние полгода он все ещё продолжал верить, что очищение русского народа от векового рабства совершится медленным огнём культуры. Иного пути он попросту не видел. Да, революция выхлестнулась из берегов. Но всё дело в том, что эти самые берега для неё определили восторженные мечтатели у абажуров. Живая жизнь опрокинула все их чаяния и надежды. Но разве он не помогал своим словом загнать разбушевавшуюся стихию в рамки? И делалось это, кстати, в первую очередь в интересах новой власти. И вдруг эта самая власть... Нет, у него не хватало слов для возмущения! Предательство! Подлость! Деспотизм!
Главное же, как он обманулся в Ленине!
Гнев обиженного, оскорбленного, униженного человека подпирал под самое горло. Порядочные люди, милостивый государь, так не поступают!
А из Москвы вдруг густо потянуло порохом: вспыхнул мятеж эсеров и на улицах загрохотали пушки, в упор расстреливая гнезда мятежников. Официальная печать перемывала имена убитого посла Германии графа Мирбаха[+][++], отчаянного Блюмкина и «эсеровской Богородицы» шальной Марии Спиридоновой... Не успели пережить мятеж — новое потрясение: расстрел Царской Семьи [это был НЕ расстрел, а РИТУАЛЬНОЕ заклание Царя-Богопомазанника Николая Второго с Семьей и ближними слугами, которое совершили жиды-ЛЮДОЕДЫ РИТУАЛЬНЫМИ ножами-швайками![•]]. Официальные сообщения были скудны. Вроде бы расстреляли одного Царя, вся Семья была жива и где-то спрятана. Однако слухи, слухи! От подробностей расправы волосы подымались дыбом. Верить, не верить? Что там произошло на самом деле? Но вот 25 июля появился правительственный декрет об антисемитизме, установивший жестокое наказание за малейшее поношение евреев. Декрет послужил косвенным подтверждением САМЫМ кровавым слухам[+], а евреев жиды-ЛЮДОЕДЫ замазали кровью Царя!]. А иначе, с какой стати они стали бы вдруг так страховаться и оберегаться? Вынуждены!
Горький люто ненавидел Николая II. С его руки к последнему русскому Самодержцу прилипло определение: «кровавый». Царь, «хозяин земли русской», должен был понести заслуженное наказание (хотелось бы, конечно, по суду). Но Царица? Но девушки-Царевны? Наконец, смертельно больной отрок-Царевич?
Лишенный своей независимой газеты, великий писатель наблюдал за событиями на родной земле с широко раскрытыми от изумления и возмущения глазами и не мог произнести ни слова. С середины лета, с июля месяца, он жил с «кляпом» во рту...
Судьба Царской Семьи была решена отнюдь не в 1918 году.
Трагическую участь самодержцев определяют те, кто управляет[•] революциями – масоны [масоны ВСЕГДА находятся на послушании у мировой закулисы[+]]. Так было с Карлом в Англии, с Людовиком XVI во Франции[+], так вышло с целой чередой российских Императоров, начиная с Петра III и Павла I [Императора-Миротворца Александра Третьего[+]].
Смертный приговор последнему из Романовых был вынесён за много лет до исполнения.
Царствование Николая II было несчастным с самого первого дня. Зловещие приметы омрачали пышные церемонии начала Царства: упало на пол обручальное колечко, свалился с шеи орден Андрея Первозванного [было раньше и ИНАЧЕ: «в день крестин маленького Великого Князя, в то время, когда шествие направлялось из храма под радостный перезвон колоколов, Андреевская звезда, жалуемая каждому Члену Императорской Фамилии при рождении, вдруг сорвалась с подушки, которую нес церемониймейстер, и с грохотом упала на пол»[+]], погасла венчальная свеча [лишился чувств[+] на очень короткое время[+]]. А что стоила страшная катастрофа на Ходынском поле[+] с сотнями задавленных людей!
Многое, слишком многое настойчиво указывало на предстоящие испытания молодого Венценосца[•][••][•••], совершенно неподготовленного к тяжелому ремеслу Царствования. [Это является ЛОЖНЫМ[+][++][+++] утверждением автора[+]] Растерянность от обилия таких примет Николай II искусно маскировал своей знаменитой невозмутимостью. [ЛЮБОЙ ПРАВОславный[+][•][++] со смирением (НЕвозмутимо!!!) принимает, как из рук Божьих, ВСЁ, что происходит с ним и вокруг него. Автор[+] же, будучи безбожником, НЕ знает этого, а потому повторяет ЖИДОВСКИЕ[+] бредни о растерянности Святого Царя-Искупителя[+] Николая Второго!] Постоянно размышляя над участью Своих предшественников на русском Троне, последний из Романовых постепенно проникался убеждением, что Династию преследует безжалостный зловещий Рок. А два события, случившиеся в самом начале века, лишь укрепили его в этом мнении. Оба события, как ни странно, связаны с явлениями мистическими и загадочными настолько, что ни одно из них ни как НЕ ПОДДАЁТСЯ обыкновенному [БЕЗбожному] логическому объяснению.
Будучи ещё Наследником Престола, Николай II много слышал о существовании романовской семейной тайны, которую предстояло раскрыть именно ЕМУ[+]. Тайна связывалась с бережно хранящейся шкатулкой, оставленной вдовой убиенного Павла I, Марией Федоровной. Умирая она завещала вскрыть шкатулку лишь в сотую годовщину со дня ужасной смерти Своего Царственного Супруга. [Император Павел Первый это завещал, ибо: «вложив представленное писание Авелево в конверт, Государь на оном СОБСТВЕННОручно начертать соизволил: “Вскрыть Потомку Нашему в столетний день Моей кончины”»[+]. Царь-БОГОпомазанник Николай Второй является Потомком ЦАРСТВОВАВШИХ Царей-Императоров: Михаила Феодоровича, ...Павла Первого, ... Александра Третьего, а не Супруг ИХ!] Как известно, заговорщики расправились с Павлом I в ночь на 12 марта 1801 года. Столетняя годовщина со дня этой трагедии приходилась как раз на Царствование Николая II.
Что могло храниться столько лет в заветном ларце Императрицы? Чем ближе подходил назначенный день, тем настойчивей становились предположения и домыслы. В основном они сводились к ожиданию необыкновенных сокровищ, – скорей всего, редкостных бриллиантов. [Фантазии автора!!![+]] А что ещё могло быть оставлено наследникам в таком небольшом старинном ларце?
Вскрытие таинственной шкатулки со столетней тайной было обставлено торжественно[+]. К изумлению всех, кто присутствовал, вместо ожидаемого блеска прадедовских сокровищ глазам предстал обыкновенный лист бумаги, – вдова убиенного Императора оставила своим далеким наследникам письмо. [В 1800 году Государь Павел
Петрович Преподобному Авелю Тайновидцу: «“Запечатлей же, Преподобный отец, реченное тобою, изложи все письменно. Я же на предсказание твое наложу Мою печать, и до праправнука Моего писание твое будет нерушимо храниться в Гатчинском дворце Моем”. ...И, вложив представленное писание Авелево в конверт, Государь на оном собственноручно начертать соизволил: “Вскрыть Потомку Нашему в столетний день Моей кончины”»[+][++]] Но какое это оказалось необыкновенное письмо!
Павел I – и об этом знали все, – жгуче интересовался своим будущим. В те годы в Александро-Невской Лавре обитал монах Авель, человек святой жизни и необыкновенной психической организации. Именно Авель предсказал день и час смерти Екатерины II. Он же, доставленный в покои Павла I, напророчил и его близкую насильственную кончину. Разгневанный Император, как рассказывали, заточил бесстрашного прорицателя в Шлиссельбургскую крепость. [Ложное утверждение[+]] Мария Федоровна после потери супруга не оставила святого человека в каменном узилище. Слухи о способностях монаха из столичной лавры проникли даже за рубежи России. В ларце Марии Федоровны хранилось пророчество Авеля, адресованное тем, кто будет управлять Державой сто лет спустя.
И вот Николай II со Своей Царственной Супругой, касаясь головами, с волнением читают строки послания из прошедшего века:
«Николаю Второму – святому Царю, Иову Многострадальному подобному. [Он будет иметь разум
Христов, долготерпение и чистоту голубиную. О НЁМ[+]
свидетельствует Писание: псалмы девятнадцатый, двадцатый и девяностый открыли мне всю судьбу ЕГО. Нынѣ познахъ, яко спасе́ Господь ХРИСТА (Помазанника) Своего, услышитъ Его с Небесе́ Свята́го Своего, въ силах спасеніе десницы Его (Пс. 19,7); велія слава Его спасеніемъ Твоимъ, славу и велелѣ́піе возложиши на Него (Пс. 20,6); воззове́тъ ко Мнѣ, и услышу Его: съ Нимъ есмь въ скорби, изму́ Его, и прославлю Его, долготою
дні́й исполню Его, и явлю́ Ему спасеніе Мое́ (Пс. 90,15-16).]На венец терновый сменит ОН Корону Царскую, предан будет народом Своим, как некогда Сын Божий. [ОН искупитель будет, искупит[+] Собой народ Свой – Безкровной Жертве ПОДОБНО.]Война будет, великая война, мировая. По воздуху люди, как птицы, летать будут, под водою, как рыбы, плавать, серою зловонною друг друга истреблять начнут. Измена же будет расти и умножаться. Накануне победы рухнет Трон Царский. Кровь и слезы напоят сырую землю. Мужик с топором возьмет в безумии власть, и наступит воистину казнь египетская. И потом будет жид[+] скорпионом бичевать Землю Русскую: грабить Святыни ее, закрывать церкви Божий, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от Святого Царя». [Приведём более развёрнутый текст: «Накануне победы рухнет Трон Царский. И предан будет праправнук Твой, как некогда Сын Божий на пропятие. Многие потомки Твои убелят одежду кровию Агнца такожде. Мужик с топором возьмёт в безумии власть, но и сам опосля восплачется. Наступит воистину казнь египетская. Кровь и слезы напоят сырую землю. Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. И паки: огнь, меч, нашествие иноплеменников и враг внутренний, власть ЖИДОВСКАЯ. И там гибель, и тут, и бежать некуда. Дым пожаров и пепелища, все живое разседается. Мертвые пустыни кругом. Ни единой души человеческой, ни твари животной. Ни дерева, ни трава не растут даже... И будет ЖИД[+] скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить святыни ее, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень заотречение России от своего Богопомазанника! А то ли еще будет! Ангел Господень изливает новые чаши бедствий [руками жидов-христоборцев, руками гитлеровцев, руками коммунистов и демократов, руками отморозков из нацменшинств], чтобы люди в разум пришли. Две войны одна горше другой будут. Новый Батый на Западе поднимет руку. Народ промеж огня и пламени... Но от лица земли не истребится, яко довлеет ему молитва умученного Царя»-Искупителя Николая Второго!!![+]] Как и всякие простые смертные, Царская чета испытала от прочитанного потрясение. Обоих незримо коснулось мощное дуновение необъяснимого чуда. Какая сила сообщила прорицателю, что в России век спустя воцарится потомок Павла I по имени Николай II и что рожден ОН будет именно 6 мая, в день Иова Многострадального? Волновали и провидческие предсказания насчет современных «птиц» и «рыб», а также отравляющих веществ. В те далекие годы о таких достижениях не имели и понятия... На лицо Царя набежала туча тяжкого раздумья. ОН оставил послание старца в руках жены. Александра Федоровна продолжала вчитываться в страшные вещие строки. В эти минуты в ЕЁ[+] женской душе говорили чувства матери и супруги. Угроза заклубилась над ЕЁ Семьей. [Это предположения автора[+]] Пророчества Авеля заставили Николая II вспомнить о судьбе Самого Павла I. Царь тогда не внял предупреждению волхва и вскоре был убит подлыми заговорщиками. [Авель сказал Императору Павлу Первому: «А пошто, Государь, повеление Архистратига Михаила не исполнил в точности? Ни Цари, ни народы НЕ МОГУТ менять Волю Божию... Зрю в нем преждевременную гробницу Твою, благоверный Государь»[+]. «Преждевременную гробницу» уже было НЕВОЗМОЖНО отменить!!!] В прочитанном послании святого старца почему-то ничего не говорится о личной участи нынешних правителей, шкатулка сохранила и донесла одну тревогу о надвигающихся испытаниях самой России. Может ли ОН[+] что-то изменить Своею волей, в силах ли человеческих поправить Самодержавный [под рукой Всемогущего Бога] ход самой Истории? В эти минуты ОН подумал [далее фантазии автора] о недостаточно взвешенном решении послать русские войска в Китай для расправы с восставшими крестьянами («боксерское» восстание) и с острой неприязнью ощутил, что ЕГО волей молодого Венценосца навязчиво и незаметно овладевает вкрадчивый и властный Витте.
Высота Царского Трона, говаривал ЕГО рано умерший отец, требует тщательно продуманных поступков и решений.
Два года спустя Царь вместе с Супругой и Дочерьми посетил Дивеево, обитель Серафима Саровского. Александра Федоровна предприняла хождение по святым местам, прося Бога о рождении мальчика, Наследника Престола. В те дни исполнилось ровно 70 лет со дня кончины Святого Серафима (1833 год). В последний день пребывания Царской Семьи в обители Николаю II подали узкий грубо заклеенный конверт из простой бумаги[+]. Это было личное послание давно скончавшегося Серафима из Сарова. Оставляя этот суетный мир, старец наказал, что в оный день их скромную обитель посетит русский Самодержец Николай II. ЕМУ и следовало вручить этот конверт.
Новое потрясение ожидало Царскую чету. Серафим Саровский предсказывал совершенно то же самое, что и святой Авель. При этом он назвал и роковую дату для самой Царской Семьи: это будет год 1918-й со дня рождения Спасителя. Оба, Царь и Царица, в тот момент одинаково прикинули в уме: до назначенного срока оставалось ещё 15 лет. Вроде бы ещё и много, но в то же время и ничтожно мало... [Это фрагмент "художественного" ДОМЫСЛА автора!!![+]] А на очереди стояли очередные испытания Державы и Династии: неудачливая русско-японская война[+], позорное поражение [ЛОЖЬ!!!+], потеря по Портсмутскому миру+ первых русских территорий. После этого несчастья посыпались словно из прохудившегося мешка: ожесточенные бои на баррикадах Красной Пресни, вынужденный манифест о так называемых гражданских свободах, зловредная Государственная Дума и немыслимый разгул терроризма, превративший Россию в настоящий заказник для охоты на Великих Князей, министров и губернаторов.
[+«“Я никогда не заключу позорного и недостойного великой России мира”, – сказал Государь [Император Николай Второй], и продолжал усиливать армию в Маньчжурии, готовясь к ПРОДОЛЖЕНИЮ войны. Последнее слово Государь оставлял за Собой. Японская делегация выдвинула свои условия, из которых некоторые были неприемлемы для достоинства России. Тем не менее, Витте[+] – этот человек несомненно большого государственного ума и сильной воли [но агент мировой закулисы[+]] – НАСТАИВАЛ на их принятии. Государь РЕШИТЕЛЬНО отказался принять условия Японии и выставил Свои требования, приказав Витте, в случае несогласия японцев, прервать переговоры. «Япония приняла ТРЕБОВАНИЯ... благодаря мудрым и твердым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой Державой, каковой она была до днесь и останется во веки» (был ВЫНУЖДЕН написать Витте!!!) Русско-японская война Россией «не была проиграна! «Сокрушительный разгром», «позор» России, о котором вопили иностранцы и наши либералы, – чистейшей воды миф»[+]. Тысячи русских солдат погибали на японском фронте, а "прогрессивная" общественность готовила в стране смуту[+].
++«Россия уступала Японии юг Сахалина (от 50 параллели) и «все прилегающие к последней острова». Условия договора были ЗНАЧИТЕЛЬНО ближе к Российской, нежели Японской программе мира, поэтому в Японии этот мирный договор был встречен с ОТКРОВЕННЫМ недовольством – см. Беспорядки в Токио (1905)»[+].]
Зловещие приметы, обещавшие с самого начала несчастливое Царствование, продолжали сбываться. Под постоянными ударами судьбы Николай II стал фаталистом. [Это "художественные" ДОМЫСЛЫ автора, основанные на том, как бы он САМ поступил в подобных обстоятельствах!!![+] Автор НЕ МОЖЕТ понять, что ПРАВОславный человек, а тем более Царь-БОГОпомазанник, в таких обстоятельствах фаталистом НЕ становится, ибо он старается НАИБОЛЕЕ точно выполнить то, что от него ОЖИДАЕТ Всемогущий Бог!!!] Слишком мрачно и в один голос вещали предсказатели! Слишком упорно преследовали его неудачи буквально во всех делах! Что делать? С Божией Волей не совладать и царям! [В этом предложении автор сообщает, что он НЕ ЗНАЕТ, что ПРАВОславный человек, а тем более, Царь-БОГОпомазанник НЕ МОГУТ себе позволить действовать вопреки Воли Божией, а БОГОпомазанник правит ТОЛЬКО властью Бога, ЕМУ дарованной для Царствования в КОНКРЕТНЫХ условиях с КОНКРЕТНЫМИ подданными. Царь же обязан ПОМОГАТЬ, а не силой тащить за уши, СПАСАТЬСЯ этим конкретным подданным в этих конкретных условиях!!!] Чего было больше в таком безвольном опускании рук: великой мудрости или же преступного равнодушия к судьбам не только России, но и Династии и даже собственной Семьи? [К нашему сожалению, автор, с умным видом пишет ГЛУПОСТИ, потому как, будучи ДУШЕВНЫМ человеком начинает рассуждать о предметах ДУХОВНЫХ. Апостол Павел предупреждает через века: ДУШЕВНЫЙ человек[•] (очень хороший человек, но душевный!) НЕ ПРИНИМАЕТ того, чтоот Духа Божия, потому что он (будучи даже ОЧЕНЬ умным человеком, но имея очень НЕСОВЕРШЕННЫЙ инструмент познания Истины) почитает это БЕЗУМИЕМ; и НЕ МОЖЕТ из-за НЕВЕРНЫХ критериев разуметь, потому что о се́м надобно судить ДУХОВНО, а не душевно(1Кор. 2,12-16).] Думается, ни Иван Грозный[+], ни тем более Петр Великий не проявили бы такой покорности. Впрочем, этим деятельным и властным Самодержцам и в голову не приходило связываться с вещими людьми, спрашивать их о будущем. Они сами неустанными трудами на отцовском Троне создавали это будущее своего народа и России.
Жуткая участь последних из Романовых была предрешена давнишними ненавистниками России сразу же после первого антирусского восстания в 1905 году (в учебниках истории — первая русская революция). Национальная мощь тогдашнего населения Державы была ещё настолько велика, что натиск наглого врага был отбит быстро и решительно, с большим уроном для агрессоров. Именно тогда по улицам южных городов Империи стали бегать стаи собачонок, украшенных православными крестиками. [Это значит, что на территории Российской Империи ПРОЖИВАЛИ слуги диавола, которые объявили набор в свои ряды для открытой ВОЙНЫс православными христианами, с их ЗАЩИТНИКОМ – Царём-БОГОпомазанником и с Самим Всемогущим Богом!!! Естественно, все безбожники, все цареборцы (максимы горькие), все русофобы (свердловы-троцкие), все отбросы российского общества с РАДОСТЬЮ стали вливаться в ряды бомбометателей, в ряды слуг диавола! В конце «1904 года пять еврейских миллиардеров решили истратить на революцию в России миллиард долларов и ПОЖЕРТВОВАТЬ пятью миллионами евреев, чтобы вызвать революцию в России»[+]. В Российской Империи в то время проживало ЧУТЬ больше 5 млн евреев. Можно УТВЕРЖДАТЬ уверенно, что "еврейские" погромы ВХОДИЛИ в смету операции жидов-ЛЮДОЕДОВ[+]: «Революция в России»!] А в местечках «черты оседлости» по домам двинулись благообразные старики с кружками, собирая дань с единоверцев «на гроб царю». В продаже появились возмутительные открытки с изображением раввина, державшего жертвенного петуха — «капорес». У петуха, предназначенного для ритуального заклания, была голова Николая II[•].
И набирал [на деньги американских жидов-ЛЮДОЕДОВ] мах самый разнузданный террор боевых групп эсеров под водительством Гершуни, Азефа и Савинкова.
Своим безволием, своей безропотной покорностью судьбе последний Царь полностью устраивал врагов России. [Подобное ДЕБИЛЬНОЕ утверждение автора опровергалось здесь[•]. Проблема автора в его БЕЗБОЖИИ] Деятельный и властный Государь наподобие Петра Великого не преминул бы решительно обуздать всю свору наших ненавистников и несомненно преуспел бы в этом святом деле с дружною поддержкой своего народа.
Впору спросить: а не прозрели ли волхвы в своих страшных пророчествах как раз этого безволия последнего Венценосца в борьбе с врагами? [Впору спросит о другом: при рассуждении о Царях у автора присутствует ли УМ? Во-первых, Преподобный Авель и Преподобный Серафим – это не волхвы, а СВЯТЫЕ отцы, которые не сами что-то видят, а им показывает Господь Бог. Во-вторых, Преподобных ОЧЕНЬ много, а Каждый Царь-БОГОпомазанник[+] – штучный и ОЧЕНЬ дорогой Угодник Божий, Который живёт под ОСОБЫМ покровом Божьим!!! ИХ[+] титулы в богослужебных текстах ОСОБЫМ образом пишуются!!!] Тем временем неотвратимо надвигался роковой для династии год — 17-й с начала века. Царь, как и предсказывалось, был предан всеми, даже Великими Князьями и генералами. [Это ТРАГЕДИЯ Царя-БОГОпомазанника или КЛЯТВОпреступников? Ведь у КЛЯТВОпреступников: «Грозное – АНАФЕМА и ПРОКЛЯТЬЕ Бога[•]] Верный слуга Царя француз Жильяр сделал запись в дневнике:
«Император видел, что страна стремительно идет к своей гибели. Был миг, когда у него промелькнул луч надежд, — это в то время, когда генерал Корнилов предложил Керенскому идти на Петроград, чтобы положить конец большевистской агитации. Безмерна была печаль Царя, когда Временное правительство отклонило и эту последнюю попытку к спасению родины. Он прекрасно понимал, что это было единственное средство избежать неминуемой катастрофы. Тогда я в первый раз услышал от Государя раскаяние в Своем отречении...»[Как Вы думаете можно ли верить, что ВЕРНЫЙ слуга Царя, но француз, ПРАВИЛЬНО понял значение русского слова "раскаяние" (имеет значение и СОЖАЛЕНИЕ), к тому же он и НЕПРАВОСЛАВНОГО вероисповедания (он ПРАВОславие почитает БЕЗУМИЕМ[•]), если сам автор приводит текст[•] и пересказ текста[•]от БОГА (указания ориентиров для принятия БОГОугодных решений Царём), которые Он передал Царю через человеков? Ведь, Император СТРОГО следовал этим ориентиров для принятия БОГОугодных решений! ЕМУ, ещё Царевичу, было предсказано-УКАЗАНО: «О, Ты, Небесный Избранник, о, великий ИСКУПИТЕЛЬ, мне ли проречь ТАЙНУ земного бытия Твоего? Ты выше всех... Два ВЕНЦА суждены Тебе, Царевич: земной и НЕБЕСНЫЙ. Играют самоцветные камни на короне Твоей, Владыко могущественной Державы... Наследие предков Твоих зовёт Тебя к священному ДОЛГУ. Их голос в Твоей крови. Они живы в Тебе, много из них великих и любимых, но из них всех Ты будешь ВЕЛИЧАЙШИМ и любимейшим. Ты будешь бороться за ВСЕХ, а ВСЕ будут против Тебя... Настанет, что Ты ЖИВ, а народ МЁРТВ, но сбудется: народ СПАСЁН, а (Ты) СВЯТ и безсмертен»[+]. Но француз-латинянин, как и ВСЕ безбожники, понять и принять «ТАЙНУ земного бытия» Царя Николая Второго НЕ СПОСОБНЫ!!!] Уступив без борьбы отцовский Трон, ОН решился на единственное, в чём проявилась ЕГО Царственная воля, — ОН решил принести в жертву одного Себя. [Даже Цесаревич ЗНАЛ о том, что его УБЬЮТ, и он мечтал: "только бы НЕ МУЧАЛИ"!!!] Однако он не имел понятия о бесчеловечной жестокости своих свирепых палачей. И наступил кровавый миг Ипатьевского подвала, куда ОН снес на руках Своего безнадежно больного мальчика. [Есть основание предполагать, что Царскую Семью закалывали резники ШВАЙКАМИ (ритуальными ножами) в постелях, а не в подвале!!! Царь и Царица всех деталей Своего убийства НЕ ЗНАЛИ, но общую схему ИЗУВЕРСТВА жидов-людоедов они представляли. Летом в 1904 году ИМ Паша Саровская, прежде чем рассказывать об этом, велела сесть, и ОНИ «опустились на ковер, иначе бы Они не устояли от ужаса, который ИМ говорила Параскева Ивановна. Их Величества ужасались, Государыня была близка к обмороку, наконец Она сказала: “Я вам не верю, это НЕ МОЖЕТ быть!”...»[•] Ибо садизм живодёрства жидов-ЛЮДОЕДОВ нормальному человеку, даже еврею, НЕВОЗМОЖНО представить и вместить!]
О кровавой расправе в Екатеринбурге до столицы доходили глухие слухи. Официально сообщалось о расстреле одного царя, семья же вывезена и надежно спрятана. Однако слухи, один нелепее другого, множились беспрерывно. Будто бы Романовых, всех без исключения, не расстреливали, а резали ножами [было РИТУАЛЬНОЕ заклание ножами-швайками[•]], отчего кровью были забрызганы не только пол и стены, а даже потолок. Затем трупы расчленили и сожгли в большом костре. Как самое достоверное передавалось, что от всей Семьи со слугами не осталось ровным счетом ничего. Следователи адмирала Колчака подобрали лишь кусок шинели царской, пряжку от ремня и какой-то деформированный в огне предмет, оказавшийся вставной челюстью лейб-медика Боткина.
Отсутствие тел убиенных будоражило особенно изобретательные слухи. Ну, хорошо, расстреляли одного Царя. Но тело-то, тело ЕГО где? Сожгли? А зачем? С какою целью? Так что... Косвенным же доказательством того, что Царскую Семью постигла самая жестокая расправа, послужил декрет советского правительства об антисемитизме. Он появился спустя неделю после расстрела [ИЗУВЕРСКОГО ритуального убийства жидами-ЛЮДОЕДАМИ[•]] Романовых. Отныне в молодой Республике Советов любое резкое порицание евреев будет наказываться смерть. Становилось ясно, что такие устрашающие законы новая власть принимает неспроста: БОИТСЯ. И боится в первую голову своего завоеванного народа. Что же касается Европы и остального мира, то перед ними кремлевские владыки упорно прикрывали зверскую харю личиной благопристойности и гуманизма: ещё в 1922 году нарком иностранных дел Чичерин врал, что Царская Семья жива и пребывает в полной безопасности.
Алексей Максимович Горький, лишенный голоса в своей стране, перетолковывал все слухи по-своему, беспрерывно курил, надсадно кашлял и таял на глазах. Молодежь в доме по-прежнему шумела и резвилась, Варвара Тихонова жила у мужа, Андреева все более входила в чрезвычайно нравившуюся ей роль властной комиссарши. На долю больного старого писателя оставалось думать, наблюдать и негодовать от сознания своей беспомощности. Вспомнилось, что Иван Каляев, террорист, убийца Великого Князя Сергея Александровича, не стал бросать свою ужасную бомбу, увидев в коляске с Князем детей. Эти же... И словно нарочно пришёл Шаляпин, расстроенный до неузнаваемости, ткнулся на стул напротив друга, очень близко, колени в колени, глаза в глаза и стал рассказывать о расправе в Алапаевске. Там убили Великую Княгиню Елизавету Федоровну и четырех Великих Князей. Но как убили: скинули живыми в шахту и бросили туда несколько гранат! Говорят, несчастные жили и мучились трое суток. Ну, вот зачем эта жестокость? За что? Ради чего?
А негодяй Бухарин, рано облысевший, с тоненькой неразвитой шеей и вечно мокрыми губами, ликующе оповещал республику, шалевшую от страшных ожиданий:
«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Так сказать, горячее от крови расстрельное горнило...
После того, как советское правительство сбежало из Смольного в Кремль, многолюдный Петроград стал быстро пустеть. Покидаемый жителями, огромный город, к изумлению оставшихся, не производил впечатления заброшенности и унылости, наоборот, — в его облике открылась не замечаемая прежде величественность. Вместе с шелухой разнообразных вывесок слетела вся житейская пестрота, и прекрасные творения великих зодчих обрели вдруг свою первозданную стройность и строгость.
Опустошенность и безлюдие пристали граду Петра более, нежели суета.
Тление всё же ощутимо являло свои следы: провалились торцы, осыпалась штукатурка, возле гранитных ступеней набережных наприбивало всяческий житейский мусор.
В Александровском сквере и на Мойке по ночам сладостно заливались соловьи. Разве их можно было расслышать при прежнем шуме городском? Перестали коптить бесчисленные фабрики, и воздух над городом сделался ясен и прозрачен. Ощутимо запахло морем.
В Аничковом дворце поместился Дом ученых. Известнейшие в мировой науке люди тащились туда с холщовыми мешками за спиной — за продуктовыми пайками. Они спускались в подвал, занимали очередь и отдыхивались, прислонившись к холодной грязной стене. Слышалось старческое ворчание: весь паек сегодня составляли неприглядные конские копыта.
В покидаемой людьми столице явил себя во всей безжалостности Великий Голод.
Революция оказалась завлекательной исключительно в теории. Она не вынесла первого же столкновения с действительностью .
В голодной жизни ученых выпадали и светлые дни: вдруг выдавались пшено, мерзлая картошка или турнепс. Иногда привозили «сущик», мелкую сушеную рыбешку, похожую на щепки. Из «сущика» варился суп. Редкая конина считалась деликатесом. Ее полагалось жарить на касторовом масле. Неожиданное счастье подвалило профессору Стрельникову: у него в Зоологическом саду сдох крокодил. Рептилию разрубили на куски и раздали сотрудникам. Гурманы уверяли, что мясо крокодила не отличить от осетрины.
Нужда заставила ученых обратиться к древнему способу добычи пропитания — к охоте. По садам и скверам Петрограда стали крадучись бродить ослабевшие старики с рогатками в руках. Они охотились на грачей. Резинки для рогаток добывались из женских рейтуз.
Академик Б. Тураев, известнейший историк, умер от дизентерии. Умирал он в ясной памяти и, будучи совершенно одинок, пел сам себе отходную молитву.
Умер от истощения академик А. Шахматов.
Покончили самоубийством профессора А. Иноземцев и В. Хвостов.
Академик И. Павлов, Нобелевский лауреат, вскопал на пустыре огород и засадил картофелем, капустой. Свой кабинет он превратил в склад овощей. Держался академик с подчеркнутой независимостью. Известность его в мире была настолько велика, что строптивого старика побаивался сам Зиновьев. Обычно тишайший и скромнейший человек, Павлов вдруг вызывающе нацепил на себя все царские ордена и не снимал их даже на своем огороде, демонстративно останавливался возле церквей и широко, истово крестился. В Москве прознали, что Павлова обхаживает представитель шведского Красного Креста, уговаривая его уехать из России. Ленин принялся звонить Зиновьеву. Отъезд такого ученого выглядел бы слишком скандально. Для начала академика прикрепили к продуктовому распределителю ВЧК. Затем ему спешно построили в Колтушках «столицу условных рефлексов». Ухаживание властей за Павловым достигло того, что хорошие пайки были выделены даже для его подопытных собак.
Однажды Павлова встретил ослабевший от недоедания академик А. Крылов. Он робко попросил:
— Иван Петрович, возьмите меня к себе в собаки!
Старик не на шутку обиделся:
— Умный человек, а такие глупости говорите!
Об академике В. Комарове стали потихоньку поговаривать, что от голода старик тронулся рассудком. Дело в том, что второе лето подряд между Большим и Средним проспектами не просыхала громаднейшая лужа, рассадник полчищ комаров и лягушек. Наблюдая за этой лужей, Комаров написал ученый реферат под названием «Флора Петроградских улиц». Он совался с нею в различные печатные издания, но понимания нигде не находил.
Неподалеку от Аничкова, на Обводном канале, бойко функционировал рынок. Там можно было при удаче продать что-либо из уцелевшего гардероба и разжиться ржавой селедкой.
Неожиданное богатство свалилось на кладбищенских каменотесов. Из Нью-Йорка их заваливали заказами на могильные памятники. Богатые евреи, родственники умерших петроградцев, платили долларами.
Возле Полицейского моста, в громадном темно-красном доме, поместился «Дом искусств» (ДИСК). Тремя фасадами дворец выходил на Мойку, Невский и Большую Морскую. Внизу, на первом этаже, находился Английский магазин.
ДИСК занял шикарную квартиру купца Елисеева на третьем этаже: высокие зеркальные залы, разноцветные гостиные, украшенные подлинниками выдающихся живописцев. Сохранилась даже статуя Родена. Обитатели ДИСКа полюбили собираться в роскошной столовой с витражами и громаднейшим камином.
Среди этого былого великолепия озябшие и голодные обитатели радовались добытым селёдкам. Кое-кому удавалось разжиться так называемым «игранным» сахаром: куски были черного цвета от грязи, ибо солдаты рассчитывались этими кусками, играя в карты.
На богатейшей кухне Елисеева продолжал обитать старый слуга Ефим. Тут же, мелко стуча копытцами по паркету, бегал шустрый поросенок. Посетители звали его Ефимом.
В купеческой квартире находились роскошные русские бани с ковровым предбанником. Там, затворившись от всех, обитал угрюмый ожесточившийся Гумилев. Иногда он взрывался и кричал: «Трудно дышать и больно жить!» Потом снова затворялся.
Суровый быт с турнепсом и селедками накладывался на произвол властей. Распоряжением из Смольного время в Петрограде перевели на три часа вперед. Население стало копошиться в темноте. Первой растерялась... пушка в Петропавловской крепости: она замолкла и уже не бухала в традиционный полдень. Распоряжением Зиновьева убрали трамвай из центра города, оставив всего одну линию на окраине, — для пролетариата. А буржуи пусть ходят пешком. На автомобилях по городу носилось одно начальство.
Новости переполняли многолюдный ДИСК. Рассказывали, что К. Циолковскому наконец-то назначили красноармейский паек, а композитора А. Глазунова, директора консерватории, освободили от налога за рояль.
До предела нищеты дошел сенатор В. Набоков (отец будущего писателя): он поместил в газетах объявление, что продает свой роскошный придворный мундир.
Однажды обитатели ДИСКа бросились к зеркальным окнам. По улице валила возбужденная толпа. Вели избитого в кровь мальчишку-карманника. Толпа решала, как поступить с воришкой: утопить или расстрелять? Наконец постановили: утопить. Сбросили его в канал. Он стал барахтаться, пристал к берегу. Тогда какой-то солдат деловито прицелился и выстрелил. Мальчишка свалился в воду. Голосистые папиросники побежали по улице с радостными воплями: «Потопили, потопили!»
У писателя Гарина-Михайловского сын устроился в ЧК. Вскоре он арестовал двух своих сестер, — якобы за «злостный шпионаж». Обоих девчонок расстреляли.
Внезапно арестовали Куприна и Блока. Причем ордена на арест подмахнул сам Зиновьев. Хлопотать за писателей принялись Андреева и Луначарский. В здании ЧК на Гороховой постоянно толпились родственники арестованных. Время от времени вывешивались списки расстрелянных прошедшей ночью. Толпа давилась, жадно прочитывая списки. С какой-то женщиной сделалось худо. Это оказалась жена камердинера В. Набокова. Слугу сенатора расстреляли за то, что он спрятал во время обыска два детских велосипеда и «не отдал их народу».
От жены Куприна, терпеливо таскавшейся на Гороховую, досадливо отмахнулись: «Да расстреляли его к чертовой матери!» Женщина упала в обморок. Когда ее привели в чувство, комендант рассмеялся: «Вы, сударыня, шуток совсем не понимаете!» Куприна освободили, но спасло его чудо: в списках на расстрел он значился.
Хуже оказалось положение Блока. У него нашли дневники. Суровым следователям на Гороховой записи поэта показались «чудовищно контрреволюционными».
Надо сказать, что именно Блок приветствовал революцию всем сердцем. Даже узнав, что мужики сожгли его родовое имение Шахматово, он глубокомысленно объяснил это варварство историческим возмездием за былой помещичий гнет своих предков. «Мне отмщение и аз воздам...» Сразу же после Царского отречения Блок стал секретарем Чрезвычайной комиссии, созданной Временным правительством для расследования преступлений царского режима.
Насколько ослепляющей была революционная эйфория поэта, настолько угнетающим вышло его ужасное прозрение от всего, что он увидел и с чем соприкоснулся.
Вот его записи в потаенном дневнике:
«История идёт, что-то творится, а жидки жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить, т.к. сами лишены творчества, вот грех для еврея...»
27 июня 1917 года
«Чем больше жиды будут пачкать лицо Комиссии, несмотря даже на сопротивление «евреев», хотя и ограниченное, чем больше она будет топить себя в хлябях пустопорожних заседаний и вульгаризировать при помощи жидков свои идеи, — тем более в убогом виде явится Комиссия перед лицом Учредительного собрания».
4 июля
«Господи, когда я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык!» «Со временем народ все оценит и произнесет свой суд, жестокий и холодный, над всеми, кто считал его ниже его, кто не только из личной корысти, но и из своего еврейско-интел-лигентского недомыслия хотел к нему «спуститься».
Запись 8 июля
Из подвалов на Гороховой великого поэта все же удалось освободить, но вышел он оттуда уже больным непоправимо.
Пафос революции питал его поэтическое творчество.
Ужас революции сломил жизненные силы...
Однажды Федор Иванович застал у друга заплаканную балерину А.Р. Нестеровскую, бывшую замужем за Великим Князем Гавриилом Константиновичем, сыном известного в литературе «К.Р.» — поэта. Она просила помощи. Её мужа арестовали, ему грозил неминуемый расстрел. Моисей Урицкий с особенным сладострастием вёл дела взятых под стражу членов Царской Династии. Впоследствии он похвалялся, что одним махом подписал расстрельный приговор сразу 17 Великим Князьям... Нестеровская рассказывала, что сумела пробиться к Урицкому и, как она выразилась, «валялась у него в ногах». Палач пообещал неопределенно. Надежд, она считала, не осталось никаких. И в Петропавловской крепости, и в подвалах на Шпалерной расстреливали каждую ночь.
Горький с надеждой обратился к Федору Ивановичу: у того вроде бы имелись неплохие отношения с Глебом Бокием. Если бы только Бокий захотел... К счастью, Бокий оказался в хорошем настроении, он изволил «захотеть». Великого Князя Гавриила удалось перевести из тюремной камеры в больницу, там его освидетельствовал старинный знакомец доктор Манухин. С докторским диагнозом Великого Князя отпустили на волю, и он счел за благо укрыться на квартире Горького, рассчитывая, что там его не тронут. В общем, расстрела Гавриилу Константиновичу удалось избежать.
Но как быть дальше?
Спасенному следовало поскорее убираться из Петрограда. Цель была близка — Финляндия, рукой подать. Ещё недавно там снимали дачи. Однако теперь требовалось разрешение на поездку. Дать её мог только сам Зиновьев.
Горький уже убедился, что его просьбы лишь усугубляют положение тех, за кого он просил. Зиновьев поступал наперекор писателю.
Надо ли гадать, как поступит этот узурпатор, если узнает, что речь идет о Великом Князе?
Горькому было по-человечески жаль члена Императорской Фамилии. Угораздило же его родиться именно Романовым! С другой же стороны — разве родителей выбирают? По-нынешнему выходило, что — следовало выбирать. Иначе... иначе очень плохо.
За голубую кровь несёт свой крест Великий Князь!
Федор Иванович, посматривая на дверь комнаты, в которой поселилась у Горького великокняжеская чета, с досадой крякнул. Он помнил, что Гавриил Константинович тоже был не чужд демократическим стремлениям: тоже ждал и Конституции, и революции. [А когда пришла "революция" обрёл ВОЗМЕЗДИЕ на свою голову за БЕЗДУХОВНОСТЬ[+] и глупость – ПРОКЛЯТЬЕ[+] Бога, как КЛЯТВОпреступник Соборного Обета 1613 года и Своих клятв верой и правдой служить Императору Николаю Второму!!!] — На Францию молились, — говорил Шаляпин. — Но там бунтовали одни сапожники. Их понять можно: хотелось господами стать. Но чего, скажи ты мне, добивались наши Великие Князья? Хотели стать сапожниками?
Не отвечая, Горький ткнул окурком в пепельницу. Он думал о своём.
— Может, все же снова к Бокию?
— Напраслина. Ты лучше Марью припряги. Она Зиновьева сокрушит.
Он имел в виду М.Ф. Андрееву.
Совет был дельный. С первых же дней советской власти Мария Федоровна оказалась не только с массой высоких знакомств, но и со всеми признаками немалого значения собственной персоны.
Оставалось решить деликатный вопрос: как её уговорить? Сам Горький для этого явно не годился.
История второй женитьбы великого писателя целиком связана с Московским Художественным театром. Тогда, в самом начале века, большим общественным событием явилась постановка пьесы «На дне». Успех был оглушительным. Имя Горького полетело по европейским странам и проникло даже за океан. В те дни и состоялось знакомство автора нашумевшей пьесы и НЕМОЛОДОЙ, но слишком эффектно выглядевшей актрисы.
Мария Федоровна была старше не только Е.П. Пешковой, но и самого Горького.
Родилась она в семье актеров Александрийского театра. Благодаря раннему замужеству ей удалось попасть в высшие круги столичного общества, — её супругом стал крупный чиновник железнодорожного ведомства тайный советник Желябужский (персона третьего класса, штатский генерал). И всё же в новоиспеченной генеральше сказалась актерская кровь, — в возрасте 30 лет она пошла на сцену Московского Художественного театра, где сразу выдвинулась и стала соперничать с О. Книппер и М. Савицкой.
Долгие годы М.Ф. Желябужскую (по сцене — Андрееву) связывали близкие отношения с известным С.И. Мамонтовым. Ради Горького она оборвала эту сердечную связь. С 1903 года писатель и актриса стали жить гражданским браком.
Много секретного скрывалось в её отношениях с партией большевиков. Мария Федоровна дружила с Н. Бауманом и Л. Красиным, её выделял сам Ленин, давший ей подпольную кличку «Феномен». В 1906 году, отправляя её с Горьким в Америку, вождь большевиков удостоил известную актрису какого-то секретного поручения (чем она там и занималась, пока писатель напряженно работал, завершая роман «Мать»).
В следующем году она вместе с Горьким же отправилась в Лондон, на V съезд большевиков. О её положении в партии говорит тот факт, что ей было поручено заниматься приемом и размещением делегатов, обеспечением их питанием и пр.
После победы Великого Октября ее имя стало наравне с именами таких женщин Русской Революции, как Н. Крупская, А. Коллонтай, И. Арманд и Л. Рейснер.
С первых дней советской власти М.Ф. Андреева повела открытую борьбу с О.Д. Каменевой. Обе партийные дамы претендовали на руководящую роль в новом театре. Равновесие достигалось тем, что Каменева уехала в Москву, Андреева же осталась в Петрограде.
Положение её было настолько влиятельным, что с нею вынужден был считаться сам Зиновьев.
В дни, когда в одной из комнат на Кронверкском томилась великокняжеская чета, М.Ф. Андреева с большим успехом исполняла заглавную роль в пьесе «Макбет». Спектакли шли в цирке Чинизелли. Каждый вечер зал был переполнен. Мария Федоровна играла с редкостным подъемом. Всякий раз, когда она произносила: «Отчизна наша бедная от страха не узнает сама себя. Она не матерью нам стала, а могилой!» зрители устраивали долгую овацию.
Петроградская публика тонко улавливала весь политический подтекст шекспировского шедевра.
«Бирнамский лес пойдёт на Дунсингам!»
Балерина Нестеровская в конце концов сама обратилась к М.Ф. Андреевой. Просьба прозвучала в счастливую минуту. «Едем!» — вдруг сказала «комиссарша». Она вызвала служебную автомашину, и обе женщины отправились в Смольный. Нестеровская осталась ждать в машине. Мария Федоровна пошла к Зиновьеву.
Диктатор не посмел отказать влиятельной «комиссарше». Он подписал выездное разрешение.
На другой же день Нестеровская увезла мужа в Финляндию.
Благодаря М.Ф. Андрееву за помощь, она просила её принять в подарок старинные бриллиантовые серьги...
Алексей Максимович, дав убежище великокняжеской чете, испытывал чувство гражданского удовлетворения: из рук осатаневших палачей всё же удалось вырвать ещё одну невинную жертву. В самом деле, ну что за вина — происхождение, «голубая» кровь? Как будто родителей выбирают!
Прозорливы и правы премудрые раввины, упрекая[+] Троцкого: настанет время, и местечковая кровь станет такой же виной, как и «голубая»!
Жестокость правящих рождает лютую ненависть угнетаемых.
Если Петроград был полностью отдан во власть Зиновьева, то в древней Москве воцарился Каменев. Помимо всех своих правительственных должностей он возглавил ещё и Моссовет.
Женат Каменев был на сестре Троцкого, и эта дамочка мгновенно утвердилась «по линии искусства», став во главе отдела театров (TEA), входившего в систему Наркомата просвещения. В свое время Ольга Давидовна училась на курсах акушерок и любила играть в любительских спектаклях. Само собой, в театральных делах она считала себя непревзойденным специалистом.
В Москве Наркомпрос занял старинное здание Лицея возле Крымского моста. Комнаты, кабинеты, этажи скоро оказались переполненными. За столами сидели по двое.
Революция смела старинный заигранный репертуар. Время требовало совершенно новых пьес, смелых, необыкновенных, без наскучившей рутины. Никакого наследия, тем более классики! Все только новое! В первую очередь от новых сочинений для сцены требовался крепкий пролетарский дух (поскольку революция была именно пролетарской). Что это за дух, никто толком не знал, не мог объяснить. Однако толковать теорию принялись ловкие людишки, бесталанные, но слишком охочие до публичного успеха. Они и двинулись косяком к подножию Ольги Давидовны. Она принимала их, приставив к глазам изящное пенсне. Неряшливые рукописи передавались многочисленным секретарям, рецензентам, экспертам.
Однажды в TEA заявился рыжий детина в калошах на босую ногу. Он приехал на извозчике с большим рогожным мешком. Из мешка он извлек пухлый манускрипт с рекомендательным письмом Вербицкой. Пьеса детины оказалась чрезвычайно объемной, — в ней было 28 актов. Играть её предстояло несколько вечеров подряд. Нахальный автор предлагал, если это потребуется, представить рекомендации Луначарского и даже самого Ленина.
Ведущим драматургом нового пролетарского театра неожиданно сделался сам нарком просвещения товарищ Луначарский. В своей «мистерии» под названием «Иван в раю» автор вывел на сцену идейного рабочего Ивана, который, поднявшись к престолу самого Бога, смело и убедительно ведет с Ним философский диспут насчет религиозного дурмана и в конце концов убеждает Его «отречься от религии в пользу всего человечества»... В трагедии «Королевский брадобрей», написанной белыми стихами, автор сурово, по-пролетарски, обличил нравы и обычаи угнетателей народа. Король Дагобер настойчиво стремится изнасиловать свою дочь, красавицу Бланку. При этом он требует, чтобы церковь благословила его похоть. Архиепископ вроде бы согласен (ведь «религия — опиум народа»), но решительно протестует Этьен, выходец из простого люда. Взбешенный король приказывает его казнить. Бланка от горя сходит с ума. Однако конфликт удачно разрешает королевский парикмахер Аристид, — он перерезает Дагоберу горло. Голова короля отваливается и со стуком катится по сцене.
Пьесы наркома ставились во всех театрах республики, их издавали на роскошной бумаге и громадными тиражами. «Культурнейший из большевиков!» — писали о нём газеты. Время от времени преуспевающий автор, воплощение бездарности, вальяжно высказывался по вопросам пролетарской культуры — так, как он понимал её теперешнее развитие:
«Пристрастие к русскому языку, к русской речи и русской природе — это иррациональное пристрастие, с которым, быть может, не надо бороться, но которое отнюдь не надо воспитывать». «Идея патриотизма — идея насквозь лживая... Преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т.д. должно быть отброшено!» (Ему вторил Бухарин, возмущавшийся стихами Есенина. Бухарин утверждал, что поэзия Есенина — это не что иное, как возврат к «черносотенцу» Тютчеву.)
Нарком просвещения любил собирать у себя дома салонные посиделки и морил гостей чтением своих бесконечных пьес. Устроившись в Москве, он занял роскошную квартиру в три этажа, обставил её музейной мебелью. В Петрограде он оставил жену с детьми. Теперь нарком был женат на жгучей прелестнице из Одессы. Она пошла на сцену и взяла себе псевдоним «Розенель». Льстецы, облепившие подножие наркома, писали о его молодой жене:
«Самая красивая женщина России!»*
*Участь этой прелестницы была печальной. Как водилось в те времена, она «на полставки» подвизалась в ОГПУ и одаривала своим вниманием многих: от Ягоды до Литвинова. Это обеспечивало ей возможность бесконечно ездить за границу. Когда звезда Ягоды закатилась, она сумела нырнуть под одеяло полярного академика О.Ю. Шмидта. Тот, однако, очень скоро раскусил любвеобильную стукачку и во времена Ежова сам сдал её на Лубянку, как закоренелую троцкистку.
Печальной памяти «Пролеткульт» отнюдь не был изобретением большевиков, захвативших власть в России. Эта воинственная организация заявила о себе задолго до Великого Октября. Идеи авангардизма проникли в православную страну с её древней культурой с беснующегося Запада. Общеизвестно, что существовало Международное Бюро «Пролеткульта», насаждавшее активнейшее неприятие всего национального, самобытного и призывавшее деятелей культуры решительно отвергнуть сложившиеся за века традиции литературы, театра, музыки, живописи и скульптуры.
Всеволод Мейерхольд считал своим учителем Немировича-Данченко и находился на ножах со Станиславским. Как подающего надежды режиссера, Немирович привлек Мейерхольда к постановкам в знаменитом МХАТе. Первая же самостоятельная работа новичка (он ставил чеховскую «Чайку») повергла зрителей в шок: едва пошёл в стороны занавес, на сцене, на полу, завозились герой и героиня, причём Он задирал Ей юбку. Так начинающий авангардист по-новому прочитал деликатнейшего Чехова. Однако начало известности было положено, о творческой манере молодого мастера узнала самая массовая публика. Мейерхольд во всеуслышание заявил, что «на сцене не нужно бояться непристойности».
В 1911 году дерзкого новатора привлекли к постановке «Бориса Годунова» в Мариинском театре. Спектакль вызвал громаднейший скандал. Режиссер вывел на сцену самое дремучее русское варварство и одичание. Бояре шатались пьяным стадом, и знаменитую сцену «Достиг я высшей власти» Борис вел в нижнем грязном белье, сладострастно почесываясь от одолевших его вшей. Актеры словно соревновались в свинских позах и бесстыдных телодвижениях.
«Дурачество и кривляние необходимы для современного театра», — отстаивал своё творческое кредо режиссер.
После выстрела «Авроры» Мейерхольд первым делом сменил своё одеяние: теперь он носил военный френч, краги и красную звезду на командирской фуражке. На его рабочем столе в театре всегда лежал заряженный маузер. Собрав актеров императорских театров, он держал перед ними пламенную речь. Необходимо, призывал он, «произвести денационализацию России и признать искусство всего земного шара». Истеричный и капризный, он легко впадал в патетику.
— Мы разовьём ураганный огонь, который будет безжалостно вносить опустошение в окопы наших противников!
«Неистовый Всеволод», — называл его влюбленно Троцкий.
В театре Мейерхольда председатель Реввоенсовета любил выходить на сцену в шинели, сапогах и фуражке.
Он подолгу рассуждал о «важности текущего момента».
— Революция дает возможность человечеству проверить на живом теле России главные идеи, которые вот уже сто лет питают европейскую, революционную мысль... Мы разрушители! Скорее можно пожалеть о сорвавшейся гайке, нежели о каком-то Василии Блаженном. Стоит ли, товарищи, заботиться о мертвых!
При этом Троцкий почему-то неистово грозил кулаком притихшим ложам.
Громадный резонанс вызвала постановка Мейерхольдом пьесы «Земля дыбом». Протестовала даже Крупская. С жалобой к наркому Луначарскому обратилась известная деятельница Е. Малиновская:
«... гр. Мейерхольд представляется мне психически ненормальным существом... Живая курица на сцене, оправление естественных потребностей, «туалет» императора... Дом умалишенных! Мозги дыбом!»
Не вынес безобразий на русской сцене и К.С. Станиславский. Он гневно высказался о театральном хамстве «подозрительных брюнетов». Великий режиссер писал:
«Многие из новых театров Москвы относятся не к русской природе и никогда не свяжутся с нею, а останутся лишь наростом на её теле... «Левые» сценические течения основаны на теориях иностранного происхождения... Большинство театров и их деятелей — не русские люди, не имеющие в своей душе зерен русской творческой культуры!»
В ответ на критику взбешенный Мейерхольд объявил, что посвящает этот необычный спектакль «великому революционеру Троцкому». Недовольные и возмущенные невольно прикусили языки: если смертью карался всего лишь косой взгляд в сторону еврея, то какая же месть ожидала хулителей «самого из самых», «величайшего из великих»?
А новаторы-авангардисты шли все дальше, дальше, дальше. Немало шуму наделала постановка «Капитанской дочки». На этот раз сценическое прочтение пушкинской прозы осуществил некто Виктор Шкловский, пузатенький коротышка, нахально лезущий в «учителя жизни». Зрителей, собравшихся на премьеру, поразили лозунги, украсившие зал: «Искусство — опиум народа!», «Вся мудрость мира — в молотке!» и т.п. Бессмертную повесть нашего национального гения Шкловский прочитал весьма своеобразно: Савельича он сделал сподвижником Пугачева, а Гринева заставил служить писарем при Савельиче. В финале спектакля освобожденный Гринев залихватски, под «семь сорок», отплясывает на трупе ненавистного Савельича!
Творческий зуд вдруг ощутил известнейший в те дни палач с Лубянки М. Лацис. Этот неистовый расстрельщик быстренько сварганил примитивное действо в пяти актах и семи картинах. Назвал он своё произведение «Последний бой». С положенным подобострастием Мейерхольд принял это сочинение для постановки. Одна беда возникла: зрители не хотели идти на сочинение кровавого палача. Из создавшегося положения вышли просто: в пустующий театр стали пригонять батальоны послушных красноармейцев.
Алексей Максимович Горький, лишенный своей газеты (как бы с отрезанным языком), мрачно наблюдал, что делается в завоеванной России. Уже можно было с уверенностью утверждать, что недовольных в Республике Советов обнаружилось гораздо больше, нежели довольных (довольство излучали разве что бабы, солдаты и матросы, промышлявшие ночными обысками и наслаждавшиеся испугом обывателей). Ликовала какая-то прятавшаяся до сих пор человеческая нечисть. Завоеватели делали ставку на явных неудачников в жизни, обрадовавшихся возможности поправить свои делишки при помощи нагана. Осуществлялось торжество зависти и ненависти, стремление к мстительной расправе.
Оставаясь по-прежнему европейцем, Горький все же понемногу склонялся к мысли, что России, по-видимому, уготовано стать настоящей колонией очень маленького, но чрезвычайно изобретательного в своей деятельности народа. В древнем мире такими колониями становились Ниневия, Вавилон, Тир, Сидон, Иерусалим, Тивериада, Карфаген, Багдад, Севилья, Гренада, Кордова. Теперь, как видно, настала очередь Петрограда, Москвы, Киева, Минска, Гомеля, Жмеринки.
Все реже забегал шалеющий от новостей Шаляпин. Он рассказывал, что в Академии наук избрали какой-то руководящий Совет, в который вошли дворники, уборщицы и сторожа. Так сказать, повседневный классовый контроль! А недавно арестовали двух мальчишек, сыновей слесаря. Они поймали мальчика, сына врача, и сунули его под колеса трамвая, как классового врага!
От таких рассказов становилось совсем тошно.
Федор Иванович жаловался, что дома нет жизни от попреков плачущей Марии Валентиновны. Жизнь дорожает стремительно, продуктов не достать ни за какие деньги. А у него на шее еще первая семья, которая живет в Москве. Шаляпин признавался, что приходится «вертеться» — так он называл свои усилия добывать хлеб насущный. Как он узнал, больной несчастный Блок, освободившись из подвала на Гороховой, отправился на заработки в Москву. Гонорары оказались мизерными — полторы тысячи рублей за вечер. А фунт сахара стоил целых пять тысяч!
— Ничего не поделаешь, придется, видно, уезжать, — вздыхал он, пытливо вглядываясь в завешенные бровями глаза друга.
Уезжать... Этот выход понемногу напрашивался сам собой.
Оба они, великий писатель и великий певец, все больше чувствовали себя лишними на своей несчастной Родине.
Хозяин Москвы Лев Каменев собрал вокруг себя всю свою многочисленную местечковую родню и устроил её в двух реквизированных особняках, — в каждом по 20 комнат. Сам он с Ольгой Давидовной занимал правительственную квартиру в Кремле, в Белом коридоре.
Мадам по определенным дням собирала у себя дома избранное общество. Попасть в её салон считалось за великое отличие. Чужие туда не допускались.
Привлекательность салона значительно усиливалась изобильным столом. Хозяева не знали никаких лишений ни с продуктами, ни с напитками. Сама хозяйка любила разглагольствовать. Осовелые от щедрой выпивки и еды гости внимали с благоговением.
— Поэты, художники, музыканты не родятся, а делаются, — категорически заявляла Ольга Давидовна. — Идеи о природном даре выдуманы феодалами, чтобы сохранить в своих руках художественную гегемонию. Каждого рабочего можно сделать поэтом или живописцем, каждую работницу — певицей или балериной. Все дело в доброй воле, в хороших учителях и в усидчивости. Я это утверждаю!
Самым приближенным к хозяйке дома считался некто Галкин, работник Малого Совнаркома. Ольга Давидовна часто привлекала его как эксперта. Он был постоянным участником салонов, и каждое слово своей хозяйки воспринимал с восхищением. Среди гостей, однако, он уважением не пользовался совершенно. Известно было, что его образование настолько ничтожно, что Наполеоном он считал пирожное, а Галифе — военные штаны. Галкин слыл восторженным поклонником футуристов и постоянно привлекал их к украшению праздничной Москвы, к убранству массовых манифестаций. Он любил цитировать Маяковского: «Белогвардейца найдете — и к стенке. А Рафаэля забыли?» Он считался близким человеком женоподобного Бурлюка и даже четы властных Бриков.
Сейчас Галкин развивал кипучую деятельность по установлению памятников самым выдающимся деятелям мирового революционного движения. Для этого предполагалось снести все старые памятники в обеих столицах. Новые монументы Галкин предлагал украсить изречениями героев, высеченными на постаментах, надеясь, что эти каменные цитаты явятся как бы уличными кафедрами для возбуждения в прохожих великих мыслей и намерений. Для осуществления этой затеи предполагалось объявить массовый конкурс проектов. Ведомство Ольги Давидовны принимало в этом самое деятельное участие.
Внезапно хозяйка дома сменила тему разговора, голос её зазвучал вкрадчиво:
— Скажите, товарищи, как вы считаете: Горький сочувствует советской власти?
Галкин, осклабившись, немедленно откликнулся:
— А Рафаэля забыли?
Ольга Давидовна дернула щекой. Ей не понравилось игривое настроение своего преданного сикофанта.
— Мне известно, Горький затеял эту свою «Всемирную литературу», чтобы собрать там одних мошенников. И потом... Говорят, он скупает драгоценности. И уже собрал прекрасную коллекцию. Хорошенькое дело — классик-спекулянт!
— Говорят, старичок интересуется порнографическими альбомами. Денег не жалеет, — вклеил Галкин.
Со строгим лицом хозяйка пристукнула кулачком:
— Убирать надо не только старые памятники. Нам нужны новые классики!
— Да уж... — отозвался кто-то из гостей, — хлама достаточно!
В эту минуту в столовую ввалилось пополнение, — приехал Штеренберг со своими приближенными. Штеренберг руководил в Наркомпросе у Луначарского управлением изобразительных искусств. Началось рассаживание. Сразу сделалось шумно. Штеренберг приехал прямо с какого-то затянувшегося совещания. Ольга Давидовна одними глазами, как посвященная, спросила его: «Ну, как?» и он ответил также взглядом: «Все чудесно!»
Быстро подзакусывая и продолжая переглядываться с хозяйкой, Штеренберг вдруг схватил салфетку и крепко вытер губы.
— Олечка Давидовна, я думаю, мы теперь можем порадовать товарищей. Чего уж... Решение принято. Ваше мнение?
Хозяйка милостиво кивнула:
— Я думаю, да. Скажите им. Я разрешаю.
Застолье замерло в ожидании. Выдержав паузу, Штеренберг сообщил, что после долгих переговоров сегодня наконец-то достигнуто соглашение: сюда, в Москву, приезжает великий архитектор современности Корбюзье.
Последовал взрыв восторженного восхищения.
Раздалось «ура!».
— Давно пора. Ломать, ломать всё к чёрту! Глаза бы не глядели. Хлам, утиль. Перед Европой стыдно.
С сияющим лицом хозяйка обещала:
— Москву скоро будет не узнать. Все эти Кремли, Василии Блаженные... Начинается настоящее возрождение!
— Ренессанс! — воскликнул Галкин.
Штеренберг призвал расшумевшееся застолье к тишине.
— Товарищи, позвольте вам представить настоящего поэта, — объявил он и милостиво взглянул на потрепанного человечка, суетливо подбиравшего с тарелки.
Ольга Давидовна приставила к глазам пенсне.
— Читай! — приказал Штеренберг человечку. Утеревшись кулаком, поэт поднялся и устремил взгляд в потолок. У него оказался зычный голос, никак не вязавшийся с тщедушной фигурой. Видимо, в расчеты Штеренберга входил и этот разительный контраст. Слушая, он отбивал пальцем суровый ритм стиха.
Сердца единой верой сплавим. Пускай нас мало. Не беда! Мы за собой идти заставим К бичам привыкшие стада! *
*Эти пламенные вирши принадлежат перу некоего Высоцкого-Князева.
Последовал новый взрыв восторга.
— Ну... вот же! А то... Какие-то Блоки-Шмоки. Всякие там Горькие-Сладкие. К черту всех! Извините, наша бесценная Олечка Давидовна. Но... надоело!
Постучав вилкой по тарелке, Штеренберг призвал гостей к порядку.
— К сожалению, товарищи, нам предстоит процесс долгий и непростой. Наследство досталось тяжелейшее!
Доверительным тоном, как своим, хозяйка сообщила:
— Мне Левушка сказал, что скоро будут приняты решительные меры. Самые решительные! Большего я сказать вам не могу. Но... подождём, подождём. Надо подождать.
— Олечка Давидовна, — обратился Штеренберг, — хочу припасть к вашим коленям. Мне необходимо увидеться с Львом Давидовичем. Дело серьезное. Пора смести всех этих рафаэлят и пушкинят! На закупочной комиссии кипят настоящие бои. Мне не жалко миллиона Кандинскому, Малевичу, Шагалу. Но всякие там Коровины, Савраскины, Шишкины-Мишкины!
— А Рафаэля забыли? — воскликнул Галкин.
Зачем-то пристально рассматривая волнующегося Штеренберга сквозь стеклышки пенсне, хозяйка раздумчиво обещала:
— Я поговорю, поговорю. Вы правы, это важно. Но, повторяю, надо потерпеть. Скоро, скоро! Левушка мне обещал...
Как видим, во все времена имелись свои Высоцкие...
Обещанного ждать пришлось недолго. Появился декрет Совета Народных Комиссаров «О памятниках республики». Затем для конкретного руководительства уничтожением «древнего культурного хлама» был создан «Экономический Совет для ликвидации всех искусств старого мира».
В действие вступила хорошо продуманная со всех сторон программа разрушения многовековой русской культуры.
Повальный характер приняло переименование городов, улиц, площадей. На карте России появились Троцк, Зиновьевск, Слуцк (имени Ленина не встречалось). Таврический дворец стал носить имя товарища Урицкого. Сменили свои исторические имена Невский проспект и Крещатик.
Под улюлюканье толпы стаскивались с постаментов памятники прежних лет и достижений. Газеты поддавали жару, всячески поощряя этот «стихийный гнев народа». Вокруг воинствующего Штеренберга составилась особенно неистовая группа: О. Брик, Н. Пунин, М. Альтман, В. Татлин, К. Малевич.
«Революция — освободительная реформа в русском искусстве, — писал Н. Пунин (один из мужей А. Ахматовой). — Мы за полное вытеснение надоевшего реализма. Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы — как не мечтать об этом новому художнику» [из отбросов человеческого общества!]!
Под этот вандализм не преминул подвести солидную марксистскую базу сам Ленин:
«Лозунг национальной культуры есть буржуазный (а часто и черносотенно-клерикальный) обман... Наше дело — бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов».
В один из осенних дней председатель Совнаркома собрал в своем кремлевском кабинете большую группу скульпторов. Речь шла об украшении столичных улиц и площадей новыми монументами. Доклад о том, что предстояло сделать, прочел партийный историк М. Покровский. Он зачитал список имен, чьи изваяния должны были занять опустевшие постаменты. Список был огромен... Завершая свой доклад, Покровский провозгласил:
— Долой всех этих дворянчиков Пушкиных, офицериков Лермонтовых, титулованных помещиков Толстых и буржуазно-религиозных неврастеников Достоевских!
Ленин обратился к мрачно слушавшему Коненкову с прямым вопросом: какие неотложные меры он посоветует принять правительству? Шевеля пальцами в своей роскошной бороде, Коненков обронил:
— Надо бы успеть до заморозков.
Он имел в виду, что изваяния станут изготавливать на скорую руку и, естественно, из гипса.
— А деньги? — спросил Ленин.
— Ну и деньги, конечно, — сказал Коненков.
Скульпторы, как и большинство художников, существовали впроголодь.
Авансы были выданы, работа закипела. На площади Революции появился памятник Дантону. У Мясницких ворот — Бакунину. У Серпуховских ворот — Салтыкову-Щедрину. На Страстном бульваре — Гейне. В Александровском саду — Робеспьеру. На Новинском бульваре — Жоресу... В Петрограде сам Зиновьев приказал поставить памятник Радищеву и указал место для монумента: возле самого Зимнего дворца. Явились рабочие и принялись кувалдами рушить ажурную решетку. Сделав пролом, они установили хрупкое изваяние прямо на стылую землю, — времени для сооружения постамента не оставалось. Рабочие ещё не ушли, как сильным порывом ветра с Невы памятник свалило. Статую установили снова, укрепили, как умели и смогли. Распоряжением из Смольного возле изваяния Радищева был назначен постоянный красноармейский пост. Часовые бессонно стерегли гипсовое изделие от падения. И все же не уберегли. Однажды утром часовой сделал письменный отчет коменданту Зимнего дворца. «Товарищ Радищев, не выдержамши сильного ветра, упал и разбился на куски».
Истребление народной памяти пошло успешнее, когда появился декрет новой власти об отделении церкви от государства. Громадное церковное имущество осталось без государственной охраны. На эти богатства алчно набросились завоеватели России. При этом беззастенчивый грабеж сопровождался глумливым поношением всего, что было свято русскому народу.
В Москве, в Вознесенском соборе, многие века находили последнее упокоение жены и дочери Великих Московских Князей. Основала храм Евдокия, супруга Дмитрия Донского. Все храмовые гробницы были вскрыты и разорены. «Задерём подол Матушке-России!» — гоготала распущенная солдатня... Наносилась жгучая обида великому народу: шло посрамление его жен и дочерей, а мужчины не смели поднять руку на их защиту.
В Хотькове, под Москвой, в тамошнем монастыре сохранились могилы родителей Сергия Радонежского, Кирилла и Марии. Комиссары, нагло расхаживая по святому месту, гнусно сквернословили и курили. Эта святыня также была кощунственно осквернена: захоронения вскрыты, а кости святых людей выброшены на дорогу.
В Петрограде варвары разграбили Казанский собор. Знаменитый иконостас, отлитый из серебра, отбитого атаманом Платовым у Наполеона, был расколот на куски и растащен. Исчезли великие ценности из Петропавловского собора. Пропали уникальные сокровища из разграбленных Царских могил.
В те дни был похищен древнейший памятник человеческой культуры: так называемый «Синайский кодекс», хранившийся в Публичной библиотеке.
Начиналась распродажа несметных фондов Эрмитажа.
Шайкой беззастенчивых грабителей представала сама власть!
Алексей Максимович, разводя бесконечные костры в своей заваленной окурками пепельнице, сидел в клубах густого табачного дыма, заходился надсадным кашлем и думал, думал. Допустим, церковь следовало отделить от государства (требовалась совершенно новая идеология). Но зачем громить, издеваться, глумиться? Зачем вызывать гнев в народе? А ведь гнев копится, — не может не копиться. Народ ожесточается. Глядишь, появятся и Разин, и Пугачев. Неужели ОНИ этого не сознают, не понимают? (Горький все чаще стал называть Вождей они.) Так им напомнят, дадут понять, что так обращаться даже с завоеванным народом НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНО! Писателя раздражала спесь людишек бездарных, совершенно никчемных, однако наделенных поразительною властностью. Как всякие никудышники, они действуют стаей и отличаются велеречивым словоблудием. «Сбросим с корабля современности!» И сбрасывают, прикрывая свои делишки пламенной заботой о счастье всего человечества, никак не меньше. Уже «сбросили» Сергея Рахманинова — уехал. Собирается уезжать старый художник Константин Коровин. А что делать? Таким великим мастерам нет места на родной земле. Новая власть их не признает и обрекает на медленную гибель.
Константин Коровин, донимаемый жестоким голодом, принужден был обратиться в отдел изобразительных искусств Наркомпроса, в закупочную комиссию. Он принёс на суд несколько своих работ. В прежние времена Павел Третьяков сам приезжал к нему в мастерскую. Теперь же «гора пошла к Магомету». Старый мастер выждал длинную очередь. Разговаривал с ним «сам» Штеренберг и несколько деятелей из «Бубнового валета»: О. Брик, Д. Бурлюк, А. Гольдбах. Беседа вышла короткой. Штеренберг заявил художнику:
— Гражданин Коровин, ваше искусство вместе с царизмом ушло в прошлое. Для пролетарского государства оно не может представлять ни ценности, ни интереса.
Убитый приговором, художник с горьким вздохом изрёк:
— Мне в России больше делать нечего! Решительно переменилось понимание прекрасного: всё стало совсем наоборот. Вместо Левитана, Шишкина, Саврасова — какие-то квадраты и треугольники, изломанные фигуры с единственным отверстием посреди лица (не то глаз, не то рот).
Это были дни, когда взошла скандальная звезда Казимира Малевича с его «Черным квадратом на белом поле». Художник, вкусив славы, стал агрессивным, непримиримым. Он «сбрасывал с корабля современности» всю классическую живопись и объявил, что непременными элементами нового искусства становятся прямоугольники, круги, треугольники и... крест. Делясь секретами своего творчества, он поведал: «Я написал голую икону моего времени» [когда жидовской[+] швали мировая закулиса[+] дала власть в России!!!] И — далее: «Настоящий художник не тот, кто подражает природе, а тот, кто выражает себя... Я порвал синий абажур цветных ограничений и вышел в белое, в белую бездну. Мне видится белый квадрат на белом фоне — символ самосознания человека или чистое бытие».
Страшные люди, если разобраться!
Пока советское правительство, Совет Народных Комиссаров, находилось в Петрограде, Горький Ленину и звонил, и заходил. Теперь стало сложней. Да и некогда было Ленину: республика сражалась в сплошном окружении фронтов. И все же председателю Совнаркома было небезразлично состояние великого писателя. Ленин изредка отвечал на его письма (в основном это были просьбы об арестованных). Вождь революции писал коротко, как видно наспех и потому его ответы походили на резолюции:
«Пора бы Вам знать, что политика — дело грязное, и лучше Вам в эти истории не путаться». «...Интеллигентики, лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно!» (Простонародный цинизм Ленина вгонял писателя в краску.)
Ленину и в самом деле было некогда. Бесконечные просьбы Горького его попросту раздражали, ибо отвлекали от главных дел. Он понимал, что писатель не в состоянии отмахнуться от просителей. Горького одолевали. Настырность просителей, ищущих защиты, накладывалась на душевное состояние самого писателя. Революция, ради которой он столько потрудился, которую так ждал и приближал, оказалась вовсе не такой, какой когда-то виделась ему, художнику-романтику. Он ужаснулся, увидев революцию воочию! И сразу в полный рост встали перед ним «проклятые вопросы» русского гуманизма, связанные, прежде всего, с насилием, выкристаллизованные в знаменитой формуле Достоевского о «слезе ребенка».
Но если бы он знал, что такое настоящая ответственность! Литератор обыкновенно изощряется в изображении движений человеческой души. Но что он знает о тонкостях классовых взаимоотношений? Политики, в отличие от писателей, имеют дело не с единицами, а с целыми классами и сословиями, с миллионами единиц. Ленину порой хотелось упрекнуть своего друга: он же не суется к нему с советами насчет того, как писать роман. Почему же Горький постоянно надоедает и лезет, лезет, лезет? В политике, батенька, совершенно недопустима сентиментальность, здесь, если быть откровенным до конца, необходим самый что ни на есть цинизм. Да, да, не надо морщиться. Именно цинизм, т.е. трезвый взгляд на людей и на события и на свою вынужденную роль в происходящем.
До поры до времени он отделывался коротенькими записками, стараясь ничем не выразить своего недовольства, а подчас и раздражения. Горький прочитывал, горбился над столом и принимался раскладывать в огромной почерневшей пепельнице костер из спичек.
Наконец из Москвы на Кронверкский пришло большое обстоятельное письмо.
«Дорогой Алексей Максимович! Чем больше я вчитываюсь в Ваше письмо, чем больше думаю о связи его выводов с изложенным в нём (и рассказанным Вами при наших свиданиях), тем больше прихожу к убеждению, что и письмо это и выводы Ваши и все Ваши впечатления совсем больные. Питер — один из наиболее больных пунктов за последнее время. Это и понятно, ибо его население больше всего вынесло, рабочие больше всего наилучших своих сил поотдавали, голод тяжелый, военная опасность тоже. Нервы у Вас явно не выдерживают. Это не удивительно. А Вы упрямитесь, когда Вам говорят, что надо переменить место, ибо дать себе истрепать нервы до больного состояния неразумно. Всё делается, чтобы привлечь интеллигенцию (не белогвардейскую) на борьбу с ворами. И каждый месяц в Советской республике растет % буржуазных интеллигентов, искренне помогающих рабочим и крестьянам, а не только брюзжащих и извергающих бешеную слюну. В Питере «видеть» этого нельзя, ибо Питер город с исключительно большим числом потерявшей место (и голову) буржуазной публики (и «интеллигенции»), но для всей России это бесспорный факт. Вы поставили себя в положение, в котором непосредственно наблюдать нового в жизни рабочих и крестьян, т.е. 9/10 населения России Вы не можете, в котором Вы вынуждены наблюдать обрывки жизни бывшей столицы, из коей цвет рабочих ушел на фронты и в деревню и где остались непропорционально много безместной и безработной интеллигенции, специально Вас осаждающей. Советы уехать Вы упорно отвергаете. Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и «весьма противно»!!! Ещё бы! В такое время приковать себя к самому больному пункту... Ни нового в армии, ни нового в деревне, ни нового на фабрике Вы здесь, как художник, наблюдать и изучать не можете. Вы отняли у себя возможность то делать, что удовлетворяло бы художника, — в Питере можно работать политику, но Вы не политик. Сегодня — зря разбитые стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы, потом обрывки речей самых усталых из оставшихся в Питере нерабочих, затем миллион впечатлений от интеллигенции, столичной интеллигенции без столицы, потом сотни жалоб от обиженных. В свободное от редакторства время никакого строительства жизни видеть нельзя (оно идёт по собому и меньше всего в Питере) — как тут не довести себя до того, что жить весьма противно... Ваше письмо оформило и докончило, завершило сумму впечатлений от Ваших разговоров. Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку, и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно. Крепко жму руку. Ваш Ленин».
Изменить обстановку... Уехать? Но — куда? Не на фронт же с его здоровьем!
Почудился намёк на эмиграцию. Горький подумал и отверг самую мысль о бегстве из родного дома. Толстого и кляли, и от Церкви отлучали, он же оставался в Ясной Поляне, продолжая и жить, и делать, как умел и как хотел.
А слухи, что ни день, становились все страшнее и нелепей. Будто бы зверей в Зоологическом саду кормят трупами расстрелянных в ЧК. Шаляпин рассказал об аресте известного профессора Б. Никольского. Его дочка, Аня, пришла на Гороховую справиться об отце. Комендант со смехом заявил: «Поздно, барышня. Мы вашего папашку зверькам скормили!» Дикие слухи приходили из Крыма. В Феодосии, как в средневековье, ожил рынок рабов. Пьяные матросы на миноносцах привозят с Кавказа захваченных армянок и продают их по дешевке — по 25 рублей. В Евпатории обрела неслыханную власть какая-то чекистка Тонечка. По её приказу пленных офицеров свозят на крейсер «Румыния». Каждый вечер Тонечка тщательно наряжается, пудрится, прыскает на себя духами и отправляется творить расправу. Пленным отрезают носы, губы, уши, половые органы, затем топят в море...[•+][+] Что... неужели всё это выдумано от безделья?
Квартира на Кронверкском продолжала оставаться Ясной Поляной пролетарского писателя. К нему, как последнему защитнику, тянулись все обиженные и ослабевшие. Жилище Горького превратилось в проходной двор. С раннего утра до позднего вечера шла невообразимая толчея. И почти все просили защиты от Зиновьева — всемогущего комиссара Северной области, председателя Петроградского Совета. Только что перед хозяином квартиры всхлипывала великосветская дама, сильно обносившаяся, её сменял растерянный актер, а следом в кабинет входил бывший сановник — входил почтительно, как в царские чертоги. У известного писателя просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, железнодорожные билеты, табак, писчую бумагу, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных. Отказывать Горький не умел. Выслушав жалобу или просьбу, он брал чистый лист бумаги и своим округлым почерком писал товарищеское обращение-ходатайство. Адресат был всегда один — к тому, кто сидел на самом верху пирамиды петроградской власти. Зиновьев же, как правило, отказывал каждому, кто приходил к нему именно с горьковскими письмами. Причем отказывал грубо, едко, уничижительно. Задетый за живое, писатель обращался выше — к Луначарскому, Дзержинскому, к самому Ленину. Каждый такой «прыжок» через голову Зиновьева лишь обострял и без того плохие отношения с диктатором столицы.
Скоро они оба, всемирно известный писатель и диктатор, оказались буквально на ножах.
Еще весной, в мае, на афишных загаженных тумбах, просто на заборах и стенах домов появились хорошо отпечатанные прокламации. Одну из них, с оборванным углом, принес с улицы Максим и прочитал вслух за обедом.
Сыны Израиля! Час нашей окончательной победы близок. Мы стоим на пути достижения нашего всемирного могущества и власти. То, о чем раньше мы только тайно мечтали, уже находится в наших руках. Те твердыни, перед которыми мы раньше стояли униженные и оскорбленные, теперь пали под напором наших сплоченных любовью к своей вере национальных сил. Но нам необходимо соблюдать осторожность, ибо мы твердо и неуклонно должны идти по пути разрушения чужих алтарей и тронов. Мы оскверняем чужие святыни, мы уничтожаем чужие религии, устраняя их от служения государству и народу, мы лишаем чужих священнослужителей авторитета и уважения, высмеивая их в своих глазах и на публичных собраниях. Мы делаем все, чтобы возвеличить еврейский народ и заставить все племена преклоняться перед ним, признать его могущество и избранность+. И мы уже достигли цели, но нам необходимо соблюдать осторожность, ибо вековечный наш враг, рабская Россия, униженная, оплеванная, опозоренная самим же русским племенем, гениально руководимым представителями сынов Израиля, может восстать против нас самих. [Слугам диавола Русский Народ НИКОГДА не покорить!!! Этого НЕ ПОЗВОЛИТ Господь Бог: Москва – Третий Рим, Четвёртому НЕ БЫВАТЬ!!![+]
+Здесь и здесь показывается, что БОГОизбранность Еврейский Народ потерял после того, как Иисус Христос ничего не найдя на смоковнице, кроме
одних листьев[+], ПРОКЛЯЛ её, и она засохла[+]. Те из евреев, кто отвергает Христа[+][+•][••][•], тот сразу же подбирается диаволом-Левиафаном[•][•+][+]. БОГОизбранным же Народом, третьим по счёту, ныне является Русский Народ[+]. Это легко понять и принять ПРАВОславному[+] человеку, ибо ему разъясняет Господь Бог, а НЕправославный это НЕ СПОСОБЕН понять и принять!]
Наша священная месть унижавшему нас и содержавшему нас в позорном гетто государству не должна знать ни жалости, ни пощады. Мы заставим плакать Россию слезами горя, нищеты и национального унижения. Врагам нашим не должно быть пощады, мы без жалости должны уничтожить всех лучших и талантливейших из них, дабы лишить рабскую Россию её просвещенных руководителей, этим мы устраним возможность восстания против нашей власти. Мы должны проповедовать и возбуждать среди темной массы крестьян и рабочих партийную вражду и ненависть, побуждая к междоусобице классовой борьбы, к истреблению культурных ценностей, созданных христианскими народами, заставим слепо идти за нашими преданными еврейскому народу вождями. Но нам необходимо соблюдать осторожность и не увлекаться безмерно жаждою мести. [Сравните, что говорили жиды-ЛЮДОЕДЫ Троцкий+, Каганович, Мэхлис, Зиновьева++ и Вы поймёте, что это НЕ ФАЛЬШИВКА!!![+] это РЕАЛЬНАЯ декларация НАМЕРЕНИЙ жидовской ШВАЛИ![•]]
+«Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми [белыми РАБАМИ[+]], которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупные банкиры из-за океана будут работать в тесном контакте с нами. Если мы выиграем Революцию, раздавим Россию, то на погребенных обломках укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть! Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию[+]до ПОЛНОГО отупения, до ИДИОТИЗМА [что и наблюлаем, ибо академики с докторами наук защищают ЖИДОВСКИЙ миф о холокосте!!!], до животного состояния...»[+] ++«Каганович – это был какой-то СГУСТОК жестокости, всё, что поручалось ему, он выполнял САМЫМИ крайними способами, НЕ ЩАДЯ людей. Он был в нашем руководстве ГЕНЕРАТОРОМ жестокости, ПОСТОЯННО своим примером ПОДНИМАЯ её уровень... «Он ВСЕГДА призывал к уничтожению, к разрушению, к пролитию крови. Он готов был УНИЧТОЖАТЬ всех. У него, как и у Мехлиса, спрашивали: почему же такое гонение на евреев, ведь ты сам еврей! Но и тот, и другой ВЫСОКОМЕРНО отвечали, особенно Мехлис: я не еврей, я – коммунист! Какая-то даже более страшная сила, чем сионизм [Хабад[+][•][+] – ФАШИЗМ жидов[+]], стояла за ними, ЗАСТАВЛЯЯ их действовать НЕСООБРАЗНО с общечеловеческими понятиями. Тонким бабьим голосом Зиновьев истошно вопил на весь мир: «Мы прольём моря крови, и нет силы, которая бы нас остановила!» Хитрые, жестокие, ПОДЛЫЕ. Все они без исключения были сами по уши в крови… Именно они изобрели и запустили механизм ЧУДОВИЩНЫХ репрессий. Эти деятели привыкли не стесняться, они не боялись никакой крови»[+]
Сыны Израиля! Торжество наше близко, ибо политическая власть и финансовое могущество все более и более сосредотачиваются в наших руках. Мы скупили за бесценок бумаги займа свободы, аннулированные нашим правительством и затем объявленные им как имеющие ценность и хождение наравне с кредитными билетами. Золото и власть в наших руках, но соблюдайте осторожность и не злоупотребляйте колеблющимся доверием к вам темных масс. Троцкий-Бронштейн, Зиновьев-Апфельбаум, Иоффе, Каменев-Розенфельд, Штемберг — все они так же, как и десятки других верных сынов Израиля, захватили высшие места в государстве. Мы не будем говорить о городских самоуправлениях, комиссариатах, продовольственных управах, кооперативах, домовых комитетах и общественных самоуправлениях — всё это в наших руках, и представители нашего народа играют там руководящую роль. Но не упивайтесь властью и могуществом и будьте осторожны, ибо защитить нас кроме нас самих некому, а созданная из несознательных рабочих Красная Армия ненадежна и может повернуться против нас самих.
Сыны Израиля! Сомкните теснее ряды, проводите твердо и последовательно нашу национальную политику, отстаивайте наши вековечные идеалы. Строго соблюдайте древние заветы, завещанные нам нашим великим прошлым. Победа близка, но сдерживайте себя, не увлекайтесь раньше времени, будьте осторожны, дабы не давать врагам нашим поводов к возмущению против нас, пусть наш разум и выкованная веками осторожность и умение избегать опасностей служат нам руководителями».
На домашних Горького прокламация не произвела впечатления. Только Варвара Васильевна Тихонова, сидевшая в тот день на хозяйском месте во главе стола, вдруг с раздражением сказала:
— А что, разве неправда? Совсем на шею сели! Только зачем они так хвастают? Это же глупо! В самом деле, такая наглая публичная похвальба менее всего была в еврейских интересах. Между своими да ещё о таком принято толковать потише, скрытно, хоронясь от лишних ушей и глаз. Тут же... прямо-таки напоказ!
А через неделю та же Варвара Васильевна подняла в подъезде подброшенную кем-то свеженькую листовку.
«ПРЕДПИСАНИЕ
Главного штаба «Каморры народной расправы»
Всем председателям домовых комитетов
Милостивый государь!
В доме, в котором вы проживаете, наверное, есть несколько большевиков и жидов, которых вы знаете по имени, отчеству и фамилии.
Знаете также и №№ квартир, где эти большевики и жиды поселились, и №№ телефонов, по которым они ведут переговоры.
Знаете также, может быть, когда они обычно бывают дома, когда и куда уходят, кто у них бывает и т.п.
Если вы ничего этого не знаете или знаете, но не все, то «Каморра народной расправы» предписывает вам немедленно собрать соответствующие справки и вручить их тому лицу, которое явится к вам с документами от имени Главного штаба «Каморры народной расправы».
Справки эти соберите в самом непродолжительном времени, дабы все враги русского народа были на учете, и чтобы их всех в один назначенный заранее час и день можно было перерезать.
За себя не беспокойтесь, ибо ваша неприкосновенность обеспечена, — если вы, конечно, не являетесь тайным или явным соучастником большевиков или не принадлежите к иудиному племени.
Все сведения, которые вы должны дать, будут нами проверены, и если окажется, что вы утаили что-либо или сообщили неверные сведения, то за это вы несете ответственность перед «Каморрой народной расправы».
Имейте это в виду».
Затворившись в кабинете, Алексей Максимович положил на стол рядышком и прокламацию «Израильского Союза», и листовку грозной «Каморры». От обеих бумажек попахивало слишком нехорошо — кровью. Затевалось, неизвестно с какой целью, что-то жандармское, старорежимное. На встревоженного писателя дохнуло смрадом самой гнусной провокации.
Предчувствия не обманули Горького, — вскоре прямо на улице был застрелен комиссар из Смольного Володарский. Правительственные газеты взвыли от возмущения. Чекисты, само собой, немедленно бросились на поиски злоумышленников. Последовали первые аресты. На Гороховую доставили некоего И.В. Ревенко, активиста «Каморры». У него при обыске нашли печать организации. На ней изображен восьмиконечный православный крест, по обводу надпись (крупно): «КАМОРРА НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ». Необходимый кончик чекистами, таким образом, был ухвачен. Тут же в их руках оказался еще один погромщик — Л.Т. Злотников. Следователь питерской ЧК Байковский объявил, что это «известный черносотенный активист», бывший сотрудник газеты «Русское знамя», последователь знаменитейшего юдофоба Пуришкевича.
После этих арестов газеты стало страшно брать в руки. Стоял истошный вой о надвигавшейся опасности погромов, о происках поднимавшей голову «черной сотни». Перед глазами перепуганного обывателя возникала оскаленная морда русского погромщика с закатанными рукавами, с окровавленным ножом.
Чем все это кончится?
Пока что получилось достоверное известие о том, что на Валдае сотрудники ЧК явились к бывшему сотруднику газеты «Новое время» М.О. Меньшикову, известному публицисту, удалившемуся на покой, и расстреляли его прямо у крылечка деревянного дачного дома, на глазах жены и детей.
Месть за Володарского? Или возмездие за недавнюю публицистическую деятельность в «Новом времени»? (Меньшиков имел скандальную известность как убежденный юдофоб).
Грянуло новое потрясение: прямо в вестибюле своего учреждения был застрелен самый страшный в Петрограде человек — Моисей Урицкий. Громадный город оцепенел. А в тот же день поздно вечером поползли слухи о том, что в Москве совершено покушение на Ленина. Рассказывали о двух отравленных пулях. Но Вождь остался жив...
Вывод напрашивался сам собой: заговор.
Власть принялась карать без всякого разбора. Рассказывали, что на Гороховой в первую же ночь расстреляли более тысячи человек. Заложников хватали где попало — даже на улицах прохожих.
События стали развиваться самым непонятным образом. В здании английского посольства разгорелся настоящий бой. Чекистов, явившихся с обыском, встретили огнем. В завязавшейся перестрелке погиб военный атташе капитан Кроми. При обыске в подвалах посольства обнаружили большие запасы оружия — вроде бы даже пулеметы.
Хорошеньким же делом собирались заниматься британские дипломаты!
События последних дней совершенно выбили Горького из равновесия. Он почти физически ощущал две пули, вонзившиеся в тело Ленина (говорят, одну так и не вынули — опасно). Неожиданное покушение окончательно примирило его с Лениным. Чего-то он и в самом деле не понимал, без всякой меры негодуя по поводу декретов новой власти. Как видно, положение этой власти и на самом деле таково, что — не позавидуешь!
Он вспоминал дни на Капри, когда туда к нему наведывался Ленин. Алексей Максимович воспринимал тогда Вождя большевиков как прирожденного русака с берегов Волги. Ничего страшного в его облике не проступало — обыкновенный русский интеллигент. Ленин с увлечением играл в шахматы, возился на берегу с детишками, встречался с товарищами, наезжавшими из России.
Кажется, давно ли всё это было?
Какое страшное развитие событий! Если бы тогда знать!
Покаянные размышления, тревога за жизнь подстреленного Вождя настолько обезоружили писателя, что он не сразу оценил мстительную ярость нового кремлевского декрета — о «красном терроре». Это правительственное постановление было пронизано библейской, лютой злобой: «око за око, зуб за зуб».
Надвигалась вторая советская зима.
Система продовольственных пайков, установленная Свердловым, приблизительно выстроила вертикаль полезности людей при новой власти. К голоду как-то приспособились. Но что делать с холодом? Поговаривали, будто в наступающую зиму не найдется ни полена дров даже для Ленина. Власть понемногу принималась выгонять население на ломку старых барж и деревянных домов, покинутых жителями. Громадный город начинал пожирать сам себя.
Молодежь в доме Горького, продолжавшая жить беспечно, однажды принесла слух, будто бы в Петрограде появился Азеф, страшилище совсем недавних лет. Говорили, приехал он из Москвы... И совершенно достоверно известилось насчёт ещё одного разоблаченного — Малиновского[+]. Этот приехал откуда-то из-за границы, где скрывался, и явился прямо на Лубянку. В отличие от Азефа его судили и расстреляли.
Но что вдруг потянуло знаменитых провокаторов на места их преступлений?
В Республике Советов свирепствовал «красный террор». Вошло в обычай вывешивать на афишных тумбах списки расстрелянных. Возле них собирались толпы, молча прочитывали и в полном безмолвии расходились. Алексей Максимович, запершись в кабинете, надсадно бухал кашлем, беспрерывно курил и, разведя огонь в пепельнице, подолгу смотрел на крохотное пламя отрешенным взглядом. Ему вспоминались слова философа Николая Бердяева о том, что русский народ состарился, одряб и одряхлел и что Россия вступила в завершающий период своей многовековой Истории. [Это ЛОЖНОЕ утверждение философа Николая Бердяева. Кратко Замысел Божий о Российской Империи изложенздесь и здесь.] Иными словами, наступал конец. Так или примерно так же заканчивали свое существование на планете Римская империя, Золотая Орда, Византия, а загадочная Атлантида вообще ушла под воду, на дно океана.
В эту страшную зиму (гораздо страшнее, чем предыдущая) судьба великого писателя сделала очередной причудливый зигзаг, — в квартире на Кронверкском, а затем и в его личной жизни появилась женщина, истинное лицо которой осталось не выясненным до наших дней. Звали ее Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф. С ней Горький прожил все оставшиеся годы.
Привел ее на Кронверкский Корней Чуковский. Мария Игнатьевна знала несколько языков и искала переводов. В те дни Горький затевал громадное издательство «Всемирная литература».
Любопытный к любой человеческой судьбе, Алексей Максимович был ошеломлен жизненными испытаниями, выпавшими на долю незнакомки, и незаметным образом подпал под мощное обаяние ее незаурядной женской натуры. Вскоре она исполняла обязанности личного секретаря писателя, бойко стучала на пишущей машинке, переводила письма и газетные статьи. Поселилась она в комнате рядом с горьковской спальней.
Громадная квартира на Кронверкском была чрезмерно многолюдной. Здесь жили Максим Пешков с молодой женой и сын Андреевой с семьей. Кроме того, обитали совершенно бесцветные люди, неприспособленные к тогдашним суровым условиям. На Кронверкском они обрели теплый кров и обильный по тем временам стол. Молодое население отличалось крайней беспечностью и завидным весельем. Дни, недели, месяцы проходили в беспрерывных импровизациях, розыгрышах, шутках. Каждый из обитателей квартиры имел прозвище (Горького с едва заметным почтением называли «Дукой»). Варвара Васильевна Тихонова, появлявшаяся время от времени на Кронверкском, пыталась навести кое-какой порядок, однако безуспешно. Поэтому когда в доме появилась Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф и приняла не только секретарские обязанности, но и руководительство домашней прислугой, Максим Пешков с удовлетворением заметил:
— Ну вот, появился завхоз и прекратился бесхоз!
С Марией Федоровной Андреевой секретарша «Дуки» и «завхоз» с первых же дней сумела установить завидно ровные и доброжелательные отношения.
Молодежь, признав ее права и место в доме, немедленно приклеила к ней прозвище «Титка».
Для Горького наступили дни великого умиротворения. Он стал меньше и курить, и кашлять. Мария Игнатьевна, Мура, забиралась с ногами в кресло и закутывалась в шаль. За окнами, за шторами, трещал мороз, там хозяйничали страшные чекисты со своими маузерами, а здесь царил розовый полумрак, возникала и крепла доверительная интимность.
Эта молодая женщина (Муре было 26 лет) воспринималась писателем несчастным существом, нуждавшимся в сильной надежной защите. Роль защитника слабых и униженных была ему знакома и привычна. На этот раз он взвалил такое бремя с нескрываемым восторгом. Тем более, что особенных усилий вовсе и не требовалось. Для измученной Муры необходимы были всего лишь кров и хлеб.
С продуманной откровенностью она рассказывала ему о себе, о своих предках. В роду Закревских запомнилась знаменитая Аграфена, «медная Венера», которой посвящали свои стихи Пушкин и Вяземский. Муж Муры, Бенкендорф, служил дипломатом. Совсем недавно она блистала на приемах в Лондоне и Берлине, ее приглашали на танец король Англии Георг V и германский император Вильгельм II. Счастливая жизнь закатилась в одночасье. Она вспоминала о двух своих детях, оставшихся с дальней родственницей в Эстонии. Революция отсекла от них ее, несчастную измученную мать.
От наплыва жалости у Горького сжималось сердце. Он знал, что Мура нравится мужчинам. В издательстве «Всемирная литература», едва она садилась за пишущую машинку, к ней подходил Е. Замятин и старался вовлечь в разговор. Приходил больной А. Блок, смущался, мялся, затем совал ей свой последний сборник с надписью: «Вы предназначены не мне. Зачем я видел Вас во сне?»
Сейчас, в теплом и уютном кабинете, окрашенном светом абажура, она куталась в теплую шаль и наблюдала за писателем, прекрасно понимая, что с ним происходит. Она принадлежала к тому типу женщин, которые всю жизнь эксплуатируют мужчин. Влюбляясь в нее без памяти, они несли этот крест, как счастливый дар судьбы. Так породистый аргамак, гордясь своим блистательным седоком, по лебединому выгибает шею и пляшет под седлом. Сейчас она умело пускала в ход все свое искусство обольщения и видела, что старый больной писатель, что называется, сомлел.
— Железная вы женщина! — растроганно произнес он, глядя на нее увлажнившимися глазами.
Мура вроде бы смутилась и утомленно потянулась в кресле, не забыв прикрыть концами шали свои полные круглые колени...
Об одном она умолчала в эти долгие, уютные вечера: где она находилась всего два месяца назад.
В квартире на Кронверкском Мария Игнатьевна, Мура, появилась почти прямиком из подвалов Лубянки.
Попала она в это страшное место как раз в связи с тем, что заставляло Горького предаваться таким мучительным размышлениям: с убийством Урицкого и покушением на Ленина. Причем арест ее не являлся случайностью, как для сотен тысяч жертв «красного террора», — Мура была взята под стражу вместе с известным английским разведчиком Брюсом Локкартом, уверенно орудовавшим в те времена в обеих русских столицах.
Этот белобрысый англичанин совершенно не походил на дипломата, скорее на боксера-профессионала: крепкие плечи и кулаки, массивный подбородок, волосы ежиком. Звали его Роберт Брюс Локкарт. Он приехал в Москву в 1912 году и занял там пост вице-консула Великобритании. Да начала Большой войны в Европе оставалось еще два года, однако крупнейшие американские газеты уже возвестили всему миру о том, что «евреи объявили войну России».
У молодого британского дипломата (ему исполнилось 25 лет) обнаружился чисто российский дар «рубахи-парня». Он быстро свел множество знакомств. Этому помогали легкие интрижки с женщинами, а также рекомендательные письма М.М. Литвинова. Будущий нарком иностранных дел жил в те годы в Лондоне, имел там семью: жену и дочь. В Москве Локкарт с удовольствием вел жизнь светского бонвивана. Он был холост, обаятелен, деньги у него водились. Ко всем своим достоинствам он оказался спортивным парнем. В составе футбольной команды фабрики Морозова Локкарт становится чемпионом Москвы.
В самый канун Большой войны Россию посетил выдающийся английский писатель Герберт Уэллс[+][++][+++][•]. Книгами знаменитого фантаста зачитывался весь мир. Уэллс купался в море славы. Локкарт сделался постоянным спутником писателя и, в частности, добровольным переводчиком. Несколько раз обоих англичан — маститого писателя и молодого дипломата — видели в обществе женщин не слишком строгой репутации. Локкарт старался, чтобы стареющий писатель увез из России самые приятные впечатления.
После Уэллса в Россию стали регулярно наезжать другие английские писатели: Честертон, Голсуорси, Моэм, Беккет. Всех их заботливо опекал гостеприимный Локкарт, хорошо изучивший в обеих русских столицах роскошные рестораны и загородные места увеселений.
Однажды во время веселого холостяцкого ужина военный атташе капитан Кроми познакомил Брюса с молодой женщиной. Она была разведена и вела свободную жизнь. Локкарт сразу же подпал под поразительные чары незнакомки. Звали ее Мария Игнатьевна Бенкендорф. Капитан Кроми сообщил приятелю на ухо, что Мура (так звали ее в обществе) является праправнучкой А.Ф. Закревского, некогда знаменитого генерал-губернатора Москвы.
Вспыхнула страстная обоюдная любовь. Молодые люди презрели людские пересуды и поселились вместе.
Мура, не обладая броской красотой, умела быть очаровательной. Этим она и привязывала к себе мужчин. Через много-много лет писательница Нина Берберова, знавшая Муру в молодые годы, вспоминала о ней так: «Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделки никогда не нужны были ей, чтобы уцелеть. Она была свободна задолго до «всеобщего женского освобождения».
Поселившись со своей возлюбленной под одной крышей, Локкарт оказался не в состоянии скрыть от нее своих секретнейших обязанностей. Собственно, Мура также не была наивной девочкой, которой внезапная любовь затмила и зрение, и разум. Жизнь уже изрядно потискала ее в своих суровых лапах. Вела она в русских столицах совершенно загадочную жизнь, нигде и никогда не работая, но имея достаточные средства. Локкарт так и не смог раскусить ее до конца. Оба они упивались тем, что так сближает авантюристов: поразительным родством характеров. В те грозные годы, когда рушилось и, наконец, обрушилось русское Самодержавие, судьба подарила им несколько месяцев безоглядного счастья. Они полюбили лихие тройки, полуночные загулы в «Мавритании» и «Стрельне», обрели вкус к ледяной икре на горячих калачах и к тестовским поросятам. Услужливые татары-официанты и дорогие лихачи-извозчики с фамильярной почтительностью называли Локкарта «господин Лохарь».
В начале 1917 года влюбленным пришлось пережить вынужденное расставание: в Петрограде начиналось военное совещание союзников, и обязанности Локкарта требовали там его присутствия (тем более, что делегацию Великобритании возглавлял лорд Мильнер, человек, который выбрал Брюса для работы в России). Отсутствовал Локкарт довольно долго, около месяца, и вернулся в самом конце февраля. А через несколько дней грянуло Царское отречение от Престола!
Падение Самодержавия обрекло Россию на хаос безвластия. Настало золотое время для сотрудников секретных служб. Петроград кишмя кишел иностранцами. На помощь капитану Кроми и Локкарту прибыл из Лондона жгучий брюнет с античным профилем — Сидней Рейли (он же — Соломон Розенблюм, уроженец Одессы). Обнаружилось бешеное соперничество французов и американцев. В середине года нагрянула внушительная миссия «Международного Красного Креста». Сразу возросло влияние посланника США Фрэнсиса. Возле него возник суховатый и начисто лишенный всяческого обаяния полковник Робине. К немалому удивлению Локкарта, наехавшие американцы были наделены таинственными полномочиями, перед которыми склонял свою немолодую надменную голову сам Джордж Бьюкеннен, посол Великобритании.
Летние месяцы Локкарт провел в неистовой работе. Назревали события исторического значения. Круг его знакомых расширялся с каждым днем: М. Горький, А. Толстой, К. Станиславский, Н. Балиев. Он стал на дружеской ноге с городским головой Москвы Челноковым и свел знакомство с великим князем Михаилом, братом свергнутого Императора. Одновременно завязывались связи с политиками «новой волны»: от Ленина и Троцкого до Некрасова и Терещенко.
«Зазеркалье» тогдашних событий в России изобиловало личностями загадочными и страшноватыми. Назывались два брата по фамилии Фабрикант, а также таинственный «Роман Романович», человек жестокий до последней крайности (рассказывали, например, что любой, кто имел несчастье встать поперек его пути, исчезал и его истерзанное тело полиция подбирала на пустынном берегу Голодая).
Большевики, взяв Зимний дворец и поместив министров Временного правительства в казематы Петропавловской крепости, обосновались в Смольном. В то знаменательное утро Локкарт проснулся с поразительно высокими знакомствами. Он стал обладателем пропуска с подписью самого Дзержинского. У него имелся охранный мандат, заверенный Троцким. В Смольном он открывал все двери, что называется, ногой. Его доверенными собеседниками стали Чичерин, Карахан, Петерс, Радек, Зиновьев и Ленин.
Немецкое наступление заставило советское правительство сбежать в Москву. Иностранные посольства эвакуировались в Вологду и ждали там отправки в Мурманск, чтобы ехать домой. В Москве и Петрограде были оставлены люди, не обладавшие дипломатическим иммунитетом. На них были возложены обязанности информаторов.
В те дни Локкарт вынашивал дерзкую идею: организовать интервенцию в Россию для помощи... большевикам. О победе белых генералов не могло быть и речи из-за их стремления восстановить «единую и неделимую» державу. Будучи по молодости лет нетерпеливым, Локкарт одну за другой слал телеграммы в Лондон на имя Ллойд Джорджа.
Сидней Рейли носился с мыслью усадить в Московский Кремль своего друга Бориса Савинкова.
Полковник Робине советовал избегать вмешательства во внутренние дела русских и позволить им самим истребить своих врагов.
Тем временем Москва готовилась к встрече немецкого посла графа Мирбаха. Германия первой признала правительство Республики Советов. Москву прибирали, подновляли, наряжали. Настоящей язвой столицы сделались анархисты. В самом центре города они захватили 26 особняков. В ночь на 11 апреля чекисты совершили на эти гнезда анархистов стремительный налет. Утром заместитель Дзержинского товарищ Петерс повез Локкарта по местам ночных боев. Они осматривали разбитые артиллерией особняки, перешагивали через трупы и лужи крови. Петерс, привычно усмехаясь, сбоку наблюдал за реакцией англичанина.
— Нам некогда было возиться со всякой там юриспруденцией, — объяснял он. — Пуля в лоб — милое дело!
Локкарт был бледен. Вид и запах свежей крови, нелепые позы убитых и добитых вызывали тошноту. Одно дело — обрекать людей на смерть и не ведать при этом жалости, совсем иное — исполнять приговоры и любоваться на дело рук своих. «Палач!» — думал он о своем спутнике. Он стискивал зубы, чтобы выдержать это испытание.
Вечером он встретился с М. Ликирадопуло, работавшим в администрации Московского Художественного театра. То ли грек, то ли еврей, он оказывал услуги нескольким разведывательным службам. Локкарт подозревал, что он на дружеской ноге и с Петерсом. Прошедшей ночью на глазах Ликирадопуло, жившего на Арбате, решительные чекисты производили зачистку расстрелянных из орудий особняков. В ход пошли маузеры. «Это звери!» — шептал перепуганный хозяин и поглядывал на окна. Он боялся наступления темноты. По секрету Ликирадопуло рассказал своему гостю, что у настоящих «железных» чекистов существует варварский обычай: каждый из них обязан руками разорвать живую собаку и съесть ее горячую печень. Это испытание — как бы непременный тест на звание «железного». Из таких отборных живодеров и состоит гвардия Феликса Дзержинского.
—Запах крови для них, как... «Шанель»!
Локкарт поморщился. Сегодня утром он имел возможность в этом убедиться.
Хозяин, излив скопившиеся эмоции, перешел на деловой тон.
— Сегодня ночью к вам пожалуют, — предупредил он.
Это был редкий случай. Обычно дома, в Хлебном переулке, Локкарт никого не принимал, предпочитая встречи на явочных квартирах. Но тут, как он понял, предстояло что-то особенное. Спорить не приходилось. Да и не годился перетрусивший Ликирадопуло для оспаривания приказов.
В таких случаях он всего лишь передатчик...
Поздней ночью на квартиру в Хлебном явились двое. Дверь открыл сам хозяин (Муре было сказано, чтобы она заперлась в спальне). Перед Локкартом стоял старый знакомец Владимир Осипович Фабрикант. Он привел странного человека, увидев которого, Брюс невольно наморщил лоб. И не узнать, и что-то вроде бы знакомое... Эти торчком, как у кота, поставленные уши, эти вертикальные зрачки... Керенский! Но какие перемены! Недавний диктатор запустил окладистую бороду и начисто смахнул свой знаменитый ежик на голове. В России он околачивался уже целый год, удачно обманывая ищеек ВЧК.
Владимир Фабрикант передал своего спутника с рук на руки, с наказом устроить Керенскому выезд из России. В глубине души Локкарт изумился. По традициям английской разведки люди, подобные Керенскому, относились к разряду бросовой агентуры. Но тут, видимо, учли все его заслуги на посту председателя Временного правительства и Главковерха русской армии. Вклад Керенского в разлад российской жизни и в самом деле был огромен. Так что... заслужил!
Густая бородища Керенского торчала безобразным веником. Он прижимал ее рукой к груди. С английским разведчиком его связывало давнее знакомство. Обыкновенно из кабинета «Виллы Родэ» он прямиком направлялся к Бьюкеннену и там непременно заставал Локкарта, исполнявшего обязанности переводчика (хотя Керенский знал, что сэр Джордж отлично владеет русским языком). Знал Керенский и о зловещих делах таинственного «Романа Романовича».
Локкарт исполнил приказ из Лондона. Он усадил Керенского в эшелон с сербскими солдатами. Через несколько дней в Мурманске бывший председатель Временного правительства взошел на борт английского крейсера. Он уехал в Европу, затем в Америку и прожил еще долго, очень долго. А примерно в те же дни в Екатеринбурге в подвале Ипатьевского дома чекисты зверски расправлялись с Семьей русского Царя. [Не чекисты совершали РИТУАЛЬНОЕ заклание Царя-БОГОпомазанника[+] Николая Второго с Семьей, а ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ резникижидов-людоедов[+] РИТУАЛЬНЫМИ ножами-швайками!]Великобритания, спасая Керенского, не пошевелила и пальцем, чтобы спасти близких родственников своего монарха, равнодушно отдав ИХ[+] на кровавые РИТУАЛЬНЫЕ мучения.
Одна неприятность случилась в эти дни у Локкарта: ему по великому секрету сообщили, что большевикам каким-то образом удалось раскрыть его агентурный шифр и что его донесения в Лондон запросто читаются на Лубянке. Признаться, этому он не поверил. Шифровальная таблица хранилась у него в рабочем столе, он работал с нею только сам. В квартире же (в Хлебном переулке) никогда и никто из посторонних не бывал. Там, в этом прекрасно убранном уголке счастья, обитали только они с Мурой.
Вторую половину августа иностранные агенты, наводнившие Москву и Петроград, обменивались конфиденциальной информацией с Дальнего Востока. Там затевалось опасное противостояние Японии и Соединенных Штатов. По слухам, советское правительство во главе с Лениным соглашалось уступить Камчатку американцам, однако этому решительно воспротивились японцы, давно точившие зубы на русское Приморье, на Сахалин и на эту самую Камчатку. В Москве вдруг появился дальневосточный комиссар Александр Краснощеков, пытаясь всеми способами проникнуть в кабинеты влиятельных наркомов.
Внезапные события 30 августа потрясли обе столицы. В этот день утром в Петрограде был застрелен Моисей Урицкий, а вечером в Москве двумя пулями из браунинга опасно ранен председатель Совнаркома Владимир Ленин. Ответные меры власти не замедлили: начались повальные аресты.
В ночь на 1 сентября в Хлебном переулке появилось несколько черных автомашин. Группу чекистов возглавлял комендант Кремля Мальков, матрос-балтиец, с которым Локкарт был хорошо знаком еще по Смольному. Перед дверью квартиры № 19 чекисты остановились и принялись колотить рукоятками маузеров. В приоткрывшуюся дверь Мальков живо сунул ногу. Перед ним стояла Мура в ночном пеньюаре. Ее отстранили и вошли в спальню. Локкарт узнал Малькова и все понял.
Квартира была опечатана, счастливых любовников отвезли не на Лубянку, а в Кремль. Там, в подвалах Кавалерского корпуса, находилась спецтюрьма для «избранных». Локкарта и Муру развели и заперли в темных одиночках.
Ночной арест не ошеломил Локкарта. Он понимал, что с ним ничего страшного не произойдет. Но Мура? Кто заступится за эту беззащитную женщину? Насколько он знал, у ней не осталось никого из влиятельных знакомых. При всей своей молодости она была целиком человеком прошлого — пусть недавнего, но сгинувшего навсегда.
Рано утром вниз спустился конвой и повел Муру на первый допрос к товарищу Петерсу.
Она увидела молодого мужчину с простоватым лицом, вальяжно сидевшего за большим столом. На поверхности стола лежал не заклеенный конверт. Длинные волосы, зачесанные назад, придавали Петерсу вид городского интеллигента. Усмехаясь краешком рта, он пристально рассматривал узницу. Мура была подавлена, но не смущена. Ей показался в глазах чекиста чисто мужской интерес. На этом интересе она и решила выстроить всю линию своей защиты. Чекисты — тоже живые люди!
Намеченный план рухнул с первых слов чекиста. Она не знала, что приготовил ей товарищ Петерс.
Играя глазами, он с наглым интересом следил за тем, как она старается взять себя в руки. Несколько раз их взгляды встретились. Петерс откровенно издевался, усмехаясь краешком рта. Он навсегда запомнился ей как человек со скверными зубами.
— Ну, в общем-то, все сходится, — так начал он, забирая конверт со стола в руки. — Я не сторонник этого жанра, но-о... грешен человек! И кто из нас не грешен, правда? Мне, например, совершенно незнакома эта поза, мадам... — Он принялся рыться в конверте и тут же бросил. — Ор-ригинально, ничего не скажешь! Виден, так сказать, творческий подход. Да вот, посмотрите сами. — И он толкнул конверт к краешку стола.
В не заклеенном конверте находились несколько плохоньких снимков. Мура, едва взглянув, стала терять сознание.
Неизвестный фотограф запечатлел самые восхитительные мгновения, пережитые счастливыми любовниками в Хлебном переулке. Мура узнала роскошную кровать в спальне, смятое постельное белье, которое взыскательный Локкарт брал с собой из Англии.
... Она очнулась на полу. Петерс неторопливо поливал ее водою из графина.
— Фу-у, вот не ожидал. От таких-то пустяков! Ну, вставайте, вставайте. Я уверен, мы договоримся.
Словом, «железный» Петерс оказался не просто примитивным палачом, но и знатоком человеческой натуры.
На следующий день он освободил ее, разрешив поселиться на квартире в Хлебном. Дав ей прийти в себя, он повел ее к Локкарту.
— Вы не забыли: у него сегодня день рождения.
Локкарт находился не в темной камере, а в просторной светлой комнате с большим окном, похожей на номер в дешевенькой гостинице. Он изумился, увидев Муру.
Они порывисто обнялись и замерли. Товарищ Петерс, теребя себя за нос, усмехался. Он старательно играл роль доброго волшебника.
С тех пор она стала приходить к возлюбленному ежедневно.
В силу своей профессии Локкарт не мог не задуматься о странностях всего, что вокруг него происходило. О причинах заботливости Петерса он никаких иллюзий не питал. Его угнетали невольные подозрения насчет Муры. Почему-то освободили ее, а не его. Кто — она и кто — он? А... вот же! В доброту «железного» Петерса он не верил. Нет, тут что-то иное. Что же заставило этого палача проявить столь непостижимую гуманность?
В такие минуты мозг разведчика работает на свой манер, — без всяких сантиментов. Локкарт вспомнил, что совсем недавно, в июле, после неудачного мятежа эсеров, Мура вдруг объявила, что ей необходимо съездить в Ревель к детям. И она уехала. И отсутствовала целых две недели. Вроде бы с трудом, но пробралась, потом с такими же трудностями возвратилась. Тогда эта поездка не вызвала у Брюса ни малейшего подозрения. Однако — теперь! Как она могла пробраться в Ревель, если граница была перекрыта и никакого сообщения с Эстонией не имелось? Пешком через границу, ползком? Смешно!
Так он установил, что его возлюбленная способна лгать, причем спокойно, с ясными правдивыми глазами. Открытие неприятное, что и говорить... Ему стало совсем нехорошо, когда подумалось о досаднейшей утечке, связанной с его секретным шифром важного британского агента.
И все же — нет, нет! — он гнал от себя эти неприятные, эти совсем уж недостойные подозрения.
Впрочем, если даже... Он всегда соблюдал предельную осторожность. Правда, она видела кое-кого из тех, с кем ему приходилось контактировать, она знала об огромных суммах, проходивших через его руки (этими деньгами он щедро снабжал бездну «полезного народа» — от генерала Алексеева в царской ставке до патриарха Тихона).
Внезапно он подумал: «Интересно, а Рейли тоже взят?» Информацией о том, что происходило в стране после 30 августа, Мура его снабжала. Свирепствовал «красный террор». Гнев властей был беспределен. Но решатся ли они на расправу с ним, подданным Его Величества короля Великобритании? Едва ли... Тем более что в Лондоне догадались сразу же взять под арест М. Литвинова... И все же советские газеты начинали трубить о «заговоре Локкарта», а Нахамкес в «Известиях» истерически требовал его расстрела без всякого суда.
С Локкартом продолжал заниматься один товарищ Петерс. Он производил совсем нестрашное впечатление. Кожаная куртка, белая рубашка, черные галифе и всегда до блеска начищенные сапоги. Вот только неизменный громадный маузер на боку... Петерс бегло говорил по-английски. До революции он жил в Англии, был женат, как и Литвинов, на англичанке, имел дочь. Семья Петерса до сих пор жила в Лондоне. Локкарт знал, что девять лет назад Петерс с группой боевиков ограбил банк на Сидней-стрит. (В криминальной истории Англии это дерзкое ограбление так и называлось: «Дело Сидней-стрит»). Петерс тогда отчаянно отстреливался и убил трех полицейских. По закону ему полагалась виселица, однако его почему-то пощадили и послали в Россию. В Петрограде Петерс появился одновременно с Троцким — в мае 1917 года.
Наутро Петерс принес свежую «Правду». Газета была так сложена, что в глаза бросалась заметка со словом «Локкарт» в заголовке. Кроме того, Петерс принес ему книгу Г. Уэллса «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна». Усмехаясь краем рта, как бы случайно обронил, что вот в этой самой комнате-камере недавно сидел жандармский генерал Белецкий, расстрелянный в числе первых по Декрету о «красном терроре».
Днем, как обычно, пришла Мура и сообщила, что день его освобождения близок. Идут переговоры о его обмене на Литвинова.
Освободили Локкарта 1 октября. В этот день утром заехал Карахан. Брюса обменяли на Литвинова. Через два дня он должен уехать из России.
Последний разговор Локкарта с товарищем Петерсом получился необычным. «Железный» чекист попросил его передать письмо жене и тут же вручил ему свою фотографию с дружеской надписью.
Через 36 часов после освобождения Локкарт с группой других высылаемых из России иностранцев сел в темный поезд на Ярославском вокзале. Состав подали на далекие от платформы запасные пути. Добираться пришлось по шпалам, в густом ночном тумане, по грязи. Мура была больна, с высокой температурой. Она ушла, не дождавшись отправления поезда. Брюс долго смотрел, как она ковыляет на подламывающихся каблучках по слякотным шпалам.
Итак, влюбленные расстались, он уехал, она осталась.
Жизнь, однако, продолжалась.
И как сказать, — не продолжалась ли вместе с тем привычная служба Муры, Марии Игнатьевны Закревской-Бенкендорф, таинственной женщины с такой запутанной судьбой, в которой даже она сама порою уже не могла отделить быль от вымысла...
Глава 11.
"Посвящается Сталину" исп. Антон Ключев, стихи Павла Базурина здесь
Песня победы видео клип с концерта в Москве,
текст здесь
Добивают Россию предатели,
А она всё жива непокорная,
На последнем своём издыхании Уповая на помощь Господнюю!
Но спасение придет обязательно, Канет в лету эпоха позорная,
канет в лету эпоха страдания,
Истерзавшая душу народную.
Который день, который год страна моя во мгле, Как будто бедный мой народ не на своей земле,
Без об"явления войны нас ловко взяли в плен, Но Бог велик, и скоро мы поднимемся с колен!
Сайт "Сыновья России" смотри здесь, многие песни иеродиакона Рафаила можно скачать здесь.]
"Кто без Царя, тот без Христа" (Русский путь) Алексей Мысловский
Пусть в России пока все не так
И быть Русским теперь не легко
Обратится плохое все в прах
И низвергнут коварное зло Обратится плохое все в прах
И низвергнут коварное зло
Наша Русь не простая страна
Мы же Русский, Имперский Народ Пусть другие близки времена
Русский Царь Православный грядёт! Пусть другие близки времена
Русский Царь Православный грядёт!
Другие песни Контрреволюции можно слушать здесь, здесь и здесь.
"Победа будет за нами!" Жанна Бичевская (3мин35") текст или текст видео взято здесь
Скорбит и стонет каждый русский дом
В сердцах от беспредела нет покоя Лишь русский Царь, Помазанный Христом Мог удержать Собою зло земное
Царь – наша сила, Царь – русский Вождь
Царь – это русское Знамя Мы всё потеряли, но нас не возьмёшь
Победа будет за нами
Мы всё потеряли, но нас не возьмёшь,
Победа будет за нами!
Славянский дух – незыблемая твердь
Он верит твёрдо в воскрешенье Царства
Девиз наш – Православье или смерть Всё остальное – антихристианство
Царь – наша сила, Царь – русский Вождь
Царь – это русское Знамя Мы всё потеряли, но нас не возьмёшь
Победа будет за нами
Мы всё потеряли, но нас не возьмёшь,
Победа будет за нами!
"Третий Римъ" (За Веру, Царя и Отечество!) Группа КОМБА БАКХ
+Следует знать, что был не расстрел Царя-БОГОпомазанника с Его Семьёй, а было ритуальное заклание Царя-Богопомазанника Николая Второго с Семьей, которое совершилажидовская[+] нелюдь ритуальными ножами! Стрельба же была всего-навсего имитацией расстрела! О ритуальном характере этого убийства здесь, здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. Об этом книга П.В. Мультатули Екатеринбургкое злодеяние 1918 г.: новое расследование и работа Чёрная месса революции.
Песня молодежной группы Костромы и их очень здравые ПРАВОСЛАВНЫЕ рассуждения о свято Царе-Искупителе Николае Втором здесь. Другие их песни слушай здесь.
+Русский Народ[+] (великоРОССы, малоРОССы, белаРУСы и обРУСевшие люди других национальностей) ПОДНИМЕТСЯ с колен ТОЛЬКО после ДУХОВНОГО взрыва, о котором говорил Преподобный Лаврентий Черниговский, обязательными условиями которого являются ПРИХОЖДЕНИЕ его малой закваски[+] в Разум[•][••][+] Христов[+][+•][••][•], ПОКАЯНИЕ[+][•][+][++] в грехах КЛЯТВОпреступления[+] Соборного Обета[+] 1613 года и ПРИНЕСЕНИЕБОГОугодных плодов покаяния[+][++]. Перечень грехов против Царской власти, которые напрямую связаны с этим грехами КЛЯТВОпреступления, приведён здесь.
Примечание
I. Данный шаблон оптимизирован для просмотра в Google Chrome и Opera
