Князь Н.Д. Жевахов. Воспоминания товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода. Т2

(Новый Садъ. Королевство С.Х.С. 1928 г.)

1. 1919 год. 3

1.23. Пятигорск. Подворье Второ-Афонского монастыря. Митрополит Питирим   4

1.23.3. «Пятигорск не был окончательно вырезан большевиками молитвами митрополита Питирима». 4

1.23.4. «Общество стремилось подчинить волю Монарха своей воле»  8

1.23.5. Сила слабого человека в звании митрополита в том, что он был верным холопом Царя и верным сыном России. 15

1.23.6. «Наши здешние враги окажутся нам полезнее, чем здешние друзья…»  18

1.23.7. «Митрополит Питирим совершал Божественную литургию так, что уносил с собою на Небо всех молящихся с ним…». 26

2. Святитель Феофан Затворник. Мысли на каждый день года. 34

Предлагаем обратить внимание на обращение К воину российской армии. Только важно понимать, что без осознания жизненной необходимости служить верой и правдой БОГУ, ЦАРЮ и ОТЕЧЕСТВУ новой Русская Армия создана не будет, потому как Господь Бог этого не допустит! Очень ценно, что составитель Обращения приводит слова Императора Петра Великого перед Полтавской битвой: "Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за Государство, Петру, врученное, за род свой, за Отечество... А о Петре ведайте, что Ему жизнь Его не дорога, только, бы жила Россия в блаженстве и славе, для благосостояния вашего". Очень важно понимать, что Русский Воин служит Богу и Отечеству своему, а не правителям, которые уходят и приходят (пепел же наиболее мерзких самозванцев заряжают в пушку и выстреливают на запад, которому они служили). Может быть Воинам Русской Армии будет полезен совет Преподобного Лаврентия Черниговского о том, как спастись на войне?

Титульный лист второго тома Воспоминаний Н.Д. Жевахова чтобы получить больший размер - нужно кликнуть мышью

Мы продолжаем выборочно знакомиться со вторым томом книги Князя Н.Д. Жевахова “ Воспоминания …”. Первый том и часть второго тома его Воспоминаний можно читать и скачать по адресу. Второй том в электроном виде найти очень трудно. Последние главы Второго тома скачать можно здесь.

Издательство “Царское Дело” выпустило оба тома под одной обложкой. Вот что указывается в аннотации к этой книге.

Воспоминания товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Николая Давидовича Жевахова (1874 - 1947?) – уникальный документ эпохи, в котором автор стремился максимально правдиво изобразить внутреннее состояние Российской Империи во время Первой Мировой войны, в годы страшного клятвопреступного бунта и кровавой революционной смуты начала XX века.

Духовный настрой автора, умение и желание видеть действие Промысла Божия не только в личной жизни, но и в судьбе родного Отечества, – вот что отличает воспоминания Н.Д. Жевахова от мемуаров других участников и свидетелей этих трагических событий русской истории.

Книга издана по благословению Высокопреосвященнейшего Вениамина, архиепископа Владивостокского и Приморского.

В этой книге князь Н.Д. Жевахов часто использует слова, корнем которых является слово “жид”. В связи с этим в очередной раз обращаем Ваше внимание на то, что слово "жид" не имеет никакого отношения к национальности, но является определением слуг сатаны, будучи словом, которое на церковно-славянском языке используется в Священном Писании (в Евангелии от Иоанна (еврея по национальности) и некоторых посланиях Апостола Павла (в прошлом бывшего жидом-христоборцем)). Подробнее об этом читайте в новостном сообщении от 04.01.2008.

Приводимые в книге сведения являются уникальными и о членах синода, и о членах правительства, и о простых людях, и о ситуации в России на кануне февральской "революции" 1917 года. И несмотря на то, что не со всеми выводами и утверждениями князя Жевахова можно согласиться, но Воспоминания князя Жевахова являются крайне полезными для всех тех, кто хочет понять причину гибели Мощнейшей Российской Империя в феврале-марте 1917 года и узнать ценнейшие сведения о событиях в России и на фронтах Гражданской войны в марте 1917 г. – январе 1920 г. Очень ценны наблюдения и размышления князя Жевахова (товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода) и о жизни Русской Церкви. Ибо их нам сообщает честный человек, имевший страх Божий и ревновавший душу свою положить за Царя-Богопомазанника, выполняя волю Божью.

Князь Николай Давыдович Жевахов опубликовал свои Воспоминания в 1923 и 1928 годах: после свержения Богом установленной власти Самодержца над Своим избранным Русским Народом и после разрушения Российской Империи. К этому времени часть русских людей стала приходить в разум, но даже таким верноподданным святого Царя Николая Второго, каким был князь Жевахов, Господь Бог многое не открывал. Ибо еще не пришло тогда время. Но какие удивительно точные выводы делает этот православный патриот и православный человек в начале двадцатых годов прошлого столетия. Слова к современности имеют самое прямое отношение, его уверенность в духовную силу Русского Народа, которая и приведет его к очищению от греха измены своему Богопомазаннику; его уверенность в том, что Россия будет помилована Богом, а потому Он вернет России Помазанника Своего, поражает и вдохновляет. И отец Николай (Гурьянов) обещал: “Царь грядет!”

1. 1919 год[1]

1.23. Пятигорск. Подворье Второ-Афонского монастыря. Митрополит Питирим

1.23.3. Пятигорск не был окончательно вырезан большевиками молитвами митрополита Питирима

Итак, митрополит Питирим после освобождения из-под ареста Временным правительством, наскоро собрался в первых числах марта 1917 года и приехал в Пятигорск. «Где вот и живу, по милости Божией, – закончил митрополит, умолчав о тех ужасах, какие были пережиты им в 1918 году, когда в Пятигорске владычествовали большевики, расстрелявшие несколько сот мирных жителей, в том числе бывшего министра юстиции Н. Добровольского, генерала Радко-Дмитриева, князей Шаховских, Урусовых и других.

Митрополит Петроградский Питирим (Окнов Павел Васильевич) (1858-1919) Родился в семье протоиерея мыса Коженгузен Лифляндской губернии Рижского уезда. В 1883 окончил киевскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, в том же году пострижен в монахи. С 1890 архимандрит, с 1909 архиепископ. С 1914 архиепископ Карталинский и Кахетинский, член Святейшего Синода и Экзарх Грузии. 23.11.1915 возведен в сан митрополита и назначен митрополитом Петроградским и Ладожским. Скончался в Новочеркасске.

Об этом мне сообщил заведующий подворьем иеромонах, подчеркнувший, что если Пятигорск не был окончательно вырезан большевиками, то обязан только молитвенному заступлению митрополита Питирима.

– Что у нас творилось здесь, так и вообразить себе невозможно, – рассказывал иеромонах. – Не было дома, не забрызганного кровью, которая так и лилась ручьями по улицам. Хватали каждого прохожего на улицах и тут же расстреливали... А сюда ведь понаезжало много господ, все больше князья да генералы, тут их всех и поймали да посадили в чрезвычайку и долго мучили, а затем, связав им руки за спину, повели на кладбище, где и зарубили шашками, закопав полуживыми в яме.

[И хотя не все князья да генералы, которые приехали в это смутное время на Кавказ, являлись откровенными предателями, как генерал Алексеев, Деникин, Рузский, Лукомский, Корнилов, но уже в конце 1918 года Господь Бог показал им всем, что значит жить в России без Царя-Богопомазанника. Надо ли говорить, что под "игом" Помазанника Божьего жидовской нелюди не удалось бы столько пролить Русской крови, да еще, практически, безнаказанно. Наказание пламенным революционерам ленинского и троцкистского призыва за совершенные ими зверства и изуверства произойдет намного позднее, и организатор этого правосудного действа осуществит сталинский блок патриотов-государственников.]

А к нам-то в подворье никто из нехристов даже не заглянул, точно боялась нечистая сила святого нашего Владыку. А ведь он-то у них на глазах был, ни пред кем не таился, никуда не скрывался, а целодневно пребывал в храме да слезно молился... И много, много слез проливал невинно оклеветанный страдалец Владыка митрополит, и эти слезы и залили пожар и не дали ему разгореться... Скоро большевиков прогнали, по праведным молитвам Владыки... Тут и потянулись к нам в подворье все, кто остался жив, и воздали великую славу Владыке; приношениями добрых людей мы и кормились, да и теперь кое-как держимся... Обеднел приход, само население, дочиста ограбленное, стало нищим и болезнует от скудости, а другой помощи ниоткуда нет... Грех великий взяли прочие Владыки, забыв митрополита и забросив его сюда, как и взаправду преступника, а про то, дай Бог всякому ему уподобиться.

Трогательна была любовь этого простого иеромонаха к митрополиту Питириму, этого единственного верного и преданного человека в подворье, и, пользуясь его указаниями, я горячо принялся хлопотать об облегчении условий жизни митрополита, положение которого было действительно ужасным... Нужна была только свойственная митрополиту кротость, абсолютная нетребовательность и непритязательность, быть может, и усталость, чтобы не падать под тяжестью этих условий и крепиться. Я бросался во все места, куда было можно и откуда я ждал помощи, но скоро убедился, что мои хлопоты бесполезны. Главнокомандующий войсками Северного Кавказа генерал Эрдели вовсе меня не принял, и я добился приема только у его жены Марии Александровны, рожденной Кузминской, да и то, вероятно, только потому, что был знаком с нею в бытность свою студентом, встречаясь с нею в Киеве, где ее отец был старшим председателем Киевской Судебной Палаты. Тогда она была приветливой барышней, а сейчас предстала предо мною в образе высокопревосходительной генеральши и проявила много дурного тона деланностью, искусственностью движений и неискренностью. К личности и положению митрополита она не обнаружила ни малейшего участия и не сделала ни одного жеста в его сторону хотя бы из вежливости, оставив мне самое неприятное впечатление от визита. Тогда я бросился в канцелярию Главнокомандующего, в составе которой находились мои прежние сослуживцы по Государственной Канцелярии барон Бюллер и фон Фельдман, из коих последний был даже правителем этой канцелярии. Их участие выразилось только в визите к митрополиту, причем оба в ужасе отшатнулись, переступив порог келий митрополита, но никакой помощи Владыке они не оказали, а только лишний раз убедили меня в том, что имя митрополита Питирима безвозвратно скомпрометировано в глазах знавших его по Петербургу и что можно рассчитывать только на помощь со стороны местных жителей, для которых митрополит являлся новым человеком. Но эта последняя помощь могла выразиться только в куске хлеба, и никакой другой помощи они не могли бы оказать митрополиту.

Митрополит Питирим, конечно, чувствовал истинное отношение к себе со стороны Главнокомандующего генерала Эрдели и пришлой интеллигенции, но, стоя неизмеримо выше своих недоброжелателей, не только не огорчался таким отношением, а даже шутил, рассказывая о том, как его сердобольные прихожане, обиженные отношением властей к митрополиту, дали ему совет переменить имя, приняв схиму.

– Есть же на свете добрые души, – сказал мне митрополит, смеясь, – подумайте только, как хорошо бы звучало «схимитрополит Павел», никто бы и не подумал о том, что под этой схимой скрывается прославленный или, вернее, обесславленный митрополит Питирим.

– Особенно если бы приняли схиму здесь же, в подворье, и остались бы в Пятигорске, – ответил я.

– А в другой раз было еще лучше, – продолжал митрополит. – Один из монахов прочитал в газете какой-то пасквиль на меня и, не поняв статьи, прибежал ко мне радостный и сияющий и, держа газету в руках, сказал мне: «Посмотрите, Владыка святый, не все дерзают причинять Вам скорби, есть и понимающие, вот газета пишет, дозвольте показать, что "имя митрополита Питирима станет историческим"». Может, и в самом деле было бы лучше прикрыть такое историческое имя схимой, – сказал митрополит, и мы оба рассмеялись.

[Имя митрополита Питирима действительно стало историческим – это один из очень немногих архиереев, которые остались верными своим присягам верой и правдою служить Царю-Богопомазаннику. Именно за это все царские изменники дерзали Владыке причинять скорби, не понимая того, что этим они увеличивали Владыке благодатные дары от Бога, а себе стяжали на голову горящие уголья (Рим. 12,20).]

Утешался митрополит только отношением к нему местных жителей, из коих каждый старался чем-либо доказать свою любовь к нему. Все это были простые, добрые, богобоязненные люди, но все были так бедны, что страдали от сознания невозможности создать митрополиту лучшие условия жизни, ибо и сами жили впроголодь. Встретился я в Пятигорске и с бывшим министром народного просвещения, членом Государственного Совета Петром Михайловичем фон Кауфманом-Туркестанским, надеясь чрез его посредство привлечь к митрополиту участие со стороны местных властей, но и это не удалось мне.

П.М. фон Кауфман-Туркестанский также был невысокого мнения о митрополите и уклонялся от свидания с ним, и только после моих настояний согласился его посетить. Убеждение, что митрополит был не только ставленником Распутина, но и его другом, разделялось П.М. фон Кауфманом-Туркестанским наравне с прочими обывателями столицы, и поколебать это убеждение было трудно. Впрочем, после одного из свиданий с митрополитом П.М. фон Кауфман-Туркестанский, как мне казалось, изменил свое мнение.

[О Григории Ефимовиче Распутине смотри здесь и можно скачать о нем книгу Романа Сергиева “Григорий Распутин – Человек Божий” здесь.]

Мне памятно это свидание.

1.23.4. «Общество стремилось подчинить волю Монарха своей воле»

Войдя в подворье, Петр Михайлович был поражен нищенской обстановкой, окружавшей митрополита. Владыка занимал маленькую проходную комнату, где стояла железная рыночная кровать на изогнутых ножках, шкаф, комод и маленький стол, за которым с трудом могли поместиться только три человека. Это была и спальня, и приемная, и столовая, и кабинет Владыки. С одной стороны к ней примыкала комната заведующего подворьем, а с другой – моя комната, бывшая раньше спальней Владыки, какую митрополит уступил мне. Эта последняя была еще меньше и настолько узка, что в ней могла поместиться лишь кровать, и не было места для стола и стульев. Митрополит приветливо встретил гостя, и между ними завязалась беседа о причинах, приведших Россию к гибели, причем Петр Михайлович отводил заметное место Распутину и очень недву­смысленно намекал и на роль митрополита Питирима. Из дальнейшего выяснилось, что, будучи главноуполномоченным Красного Креста, Петр Михайлович был очень близок к Государю и пользовался исключительным доверием и расположением Его Величества, часто бывал в Ставке, но что Императрица не благоволила к нему и он должен был в конце концов по­кинуть свой пост.

Развивая свою мысль о вредном влиянии Распутина, Петр Михайлович в заключение сказал, что с этим влиянием мало боролись, и находил, что митрополит Петербургский также должен был считать себя обязанным бороться с этим влиянием, вместо того, чтобы усиливать его.

Владыка все время молчал. Когда же Петр Михайлович кончил, то митрополит Питирим сказал:

– Вот Вы подчеркивали свою близость к Государю, говорили, что бывали у Его Величества даже без вызова, по Вашему личному почину, почему же Вы не раскрыли глаза Государя на Распутина... Кроме Вас были и другие близкие, был протопресвитер Шавельский, который по целым дням и каждый день находился в общении с Государем... Почему же он не сделал такой попытки, почему все сваливают ответственность только на одного митрополита Петербургского? Знаете ли Вы, сколько раз видел митрополит Петербургский Государя за время своего пребывания на столичной кафедре?! Только четыре раза, и притом по десять минут каждый раз...

То время, когда в строительстве государственном или хотя бы в указании верных линий государственной жизни принимали участие иерархи Церкви, давно уже прошло, политику давно уже делают другие люди, и государственная жизнь протекает по такому руслу, где редко встречается с Церковью... Это явление находят печальным не только иерархи...

Когда же Императрица, ясно отдававшая Себе отчет в этом явлении, приглашала Петербургского митрополита для бесед на общие церковно-государственные темы, тогда общество стало обвинять митрополита во вмешательстве в политику и находить, что единственной дозволенной темою разговора митрополита с Царем и Царицей мог быть только Распутин.

Митрополит Петербургский сделал больше, чем все общество, забросавшее его тяжкими обвинениями. Он не побоялся клеветы, он принимал у себя Распутина, старался смягчать его влияние, обезвреживать, и я должен сказать, что хотя авторитет Распутина в глазах Государя и Государыни и действительно был высок, но Распутин не пользовался своим авторитетом для преступных целей, и самые ярые его враги не в состоянии будут указать ни одного преднамеренного преступного деяния с его сто­роны. Если бы его имя не сделалось мишенью для обстрела Монархии, то он сошел бы со сцены так же, как сошли со сцены и его предшественники. Нужно было замалчивать это имя так же, как в свое время замалчивалось имя графа Эйленбурга в Германии, а не раздувать его славу, все равно добрую или худую, ибо обе были одинаково вредны и для Государства опасны.

Все это хорошо сознавали все, но все боялись прослыть «распутницами» и тем громче кричали о преступлениях Распутина, чем больше желали отмежеваться от него и не запятнать своей репутации... А в чем выражались конкретные преступления Распутина, этого никто не мог сказать, и когда я об этом спрашивал, то никто не мог мне ответить, а отделывался лишь общими фразами... Не Распутин погубил Россию, а Ставка и Дума, но туда никто не заглядывал...

[Клятвопреступниками были те, кто в нарушение своей клятве верой и правдой служить Царю-Богопомазаннику, решили не выполнять свои обещания Богу, потому как Царь, Помазанник Божий, сердце и ум Которого в руце Божией (Притч. 20,1), оказался, по их мнению, недостоин верности Царского холопа. Эти неверные холопы знали с кем Царю и Его Супруге они могут позволить общаться, а с кем нет. Эти несчастные не догадывались, что подотчетен только Богу, а не наглым и дерзким холопам! Вот за эту-то наглость и дерзость холопов Господь Бог и отъял Своего Помазанника от них.

Но место свято пусто не бывает, и потому жидовская нелюдь стало старательно учить своими зверствами Русский Народ любить Бога и Его Помазанника! И когда, наконец-то, люди в разум придут и захотят служить Богу и Его Помазаннику – Царю, а не сатане и его верным слугам – жидовской нелюди, тогда и не ранее, Господь Бог снимет с России жидовское вразумительное иго. И это уже скоро произойдет. Тех же, кто в разум Христов не способен прийти, тех жидовская нелюдь зачистит по всей России. И вина за эту кровь будет на главе неразумных царских холопах, а не на Боге, не на Царе-Богопомазаннике, не на Распутине, не на нас, потому как мы проговариваем то, что пророчествовали и ветхозаветные пророки, и святые угодники Божие Русской Православной Церкви последних времен.]

Мне больше всех доставалось из-за Распутина, я страдал из-за этого имени больше, чем другие, ибо мною пользовались дурные люди, играя именем Распутина. И я скажу, что эти дурные люди были хуже Распутина. Добросовестный глупец всегда менее опасен, чем недобросовестный умный. Говорили, что Распутин сменяет и назначает министров. Может быть, и была доля правды в том, что он рекомендовал Государю того или другого министра... И однако же этот ужасный человек, имя которого прогремело на весь свет как синоним зла, который якобы вызывал революцию, этот самый человек не рекомендовал Государю ни одного из тех лиц, которые сменили «распутинских ставленников» и образовали Временное правительство, погубившее Россию. И уж во всяком случае Распутин любил Царя и Россию больше, чем эти преступники... Да, это был болезненный нарост на государственном организме, и было бы лучше, если бы его не было, однако видеть в Распутине главное зло в жизни России за последние годы, значит не знать ни истории, ни психологии революции, на страницах которой имя Распутина даже не упоминалось.

Что же касается того, что митрополит Петербургский не восставал против увлечения Государя и Государыни именем Распутина, то этот вопрос рассматривался совсем не в той плоскости, на которой бы можно было найти ответы на него. Важно не то, кто восставал, а кто не восставал, а важно то, что общество утратило понимание религиозной сущности Самодержавия и стремилось подчинять волю Монарха своей воле... Помазанник Божий есть орудие воли Божией, а эта воля не всегда угодна людям, но всегда полезна. Народовластие же всегда гибельно, ибо Богу было угодно постановить, чтобы не паства управляла пастырем, а пастырь паствой. Там, где этот принцип нарушается, наступают последствия гораздо более горькие и опасные, чем все то, что признается ошибками или неправильными действиями пастыря. Пастырь ответствен пред Богом, народовластие же всегда безответственно, есть грех, бунт против Божеских установлений...

Речь митрополита Питирима лилась ровно, плавно и гладко, и, любуясь его умными глазами, отражавшими так много мысли и столько страданий, я в то же время следил за тем впечатлением, какое производили слова митрополита на П. М. фон Кауфмана-Туркестанского. Я видел, как слабели позиции Петра Михайловича и как он. будучи человеком искренним, чуждым особенностей, отличавших предвзятых людей, постепенно располагался к митроплиту, готовый отказаться от своих прежних мнений и предположений. Я искренно разделял основные точки зрения митрополита, и не только разделял, но и исповедывал принцип неприкосновенности Монарха, против чего особенно яростно восставали иерархи, находившие, что и Царь, как таковой, ответствен за свои действия и поступки пред «народом», иначе пред «церковью», еще иначе пред «патриархом», какой снился каждому из них. Ответствен, но ответственен только пред Господом Богом, и самое неверное действие или неправильный шаг Царя даст в результате меньшее зло, чем неповиновение Царю, какими бы побуждениями ни вызывалось. И митрополит Питирим это понимал и был одним из тех, кто имел мужество не только так думать, но и исповедывать свои убеждения.

Изменил ли П.М. фон Кауфман-Туркестанский свой взгляд на митрополита Питирима, я не знаю, но у меня получилось впечатление, что он простился с митрополитом сердечнее, чем встретился, и ушел поколебленным в своих убеждениях.

Более всех скорбел об участи митрополита Питирима немецкий пастор, живший в Пятигорске. И когда, движимый благодарностью за участие к митрополиту, я навестил его, то он сказал мне буквально следующее: «Извините меня за откровенность, если я скажу, что только в России возможно такое отношение к архипастырю. Ведь и преступникам в тюрьмах дают два раза в неделю смену белья, а ваша гражданская и церковная власть допускают, чтобы на митрополите истлела рубаха от насекомых, и он голодает, живя в помещении, какое отапливается раз в неделю, и притом в том городе, где сосредоточены солдатские казармы, имеющие все в изобилии. Какой позор для ваших иерархов, какое преступление со стороны военной власти Пятигорска!.. Я имею паству в 114 человек, но посмотрите, как я живу... Этот домик при церкви содержится прихожанами, не имеющими никакой поддержки со стороны местных властей, и я не чувствую никаких лишений даже в настоящее трудное время, когда и моя паства терпит их... Ваш же митрополит живет в таких ужасных условиях, что к нему нельзя зайти без опасения заразы. Ведь это не только пренебрежение к сану, но и жестокосердие, пренебрежение к человеку...»

Так говорил немецкий пастор, не знавший даже подробностей положения, в каком находился митрополит...

1.23.5. Сила слабого человека в звании митрополита в том, что он был верным холопом Царя и верным сыном России[2]

[После подавления попытки Правительствующего Синода свергнуть власть Царя-Богопомазанника в Церкви Христовой в августе-сентябре 1915, Император Николай Второй 23 ноября 1915 года назначил на Петроградскую кафедру экзарха Грузии архиепископа Питирима (Окнова) в сане митрополита. В Своем рескрипте Император Николай Второй указал: «с возведением Вас в сан митрополита, препровождаю при сем бриллиантовый крест для ношения на митре и белый клобук». (Последний Царский святой. С. 275.)

Митрополит Петроградский Питирим (Окнов)

Вот что о митрополите Питириме писал Жевахов в первом томе своих Воспоминаний: «Главная причина оппозиции Синода к Н.П. Раеву [в то время Обер-Прокурору Синода] и ко мне заключалась в том, что мы оба были друзьями митрополита Питирима, к которому Синод продолжал относиться с крайней неприязнью. Недоброжелательство к нам лично скрывало за собой, кроме того, и традиционную оппозицию к обер-прокуратуре [ибо основная часть синодалов не имела Духа Христова, но с избытком обладала страстями падшего естества и явно терпела горе от ума. Эта оппозиция] с включением в состав Синода представителей белого духовенства, еще более обострилась: в результате, создалась почва, не только исключающая возможность нормальной работы, но и приводившая к недоразумениям и конфликтам…

Я отмечал уже, что только благостнейший митрополит Московский [Макарий], обезсмертивший свое имя подвигами на Алтае, человек выдающегося ума и величайших достоинств, заступался за смиренного Н.П. Раева и дарил меня своей любовью… Но он сам чувствовал себя чужим в Синоде… Эта атмосфера угара, взаимного недоброжелательства и интриг создавала крайне тяжелые условия для работы и тормозила всякого рода полезные начинания, исходившие, кстати сказать, преимущественно от митрополита Питирима, что, в свою очередь, чрезвычайно болезненно отзывалось на ходе церковно-государственных дел.

[Обратим внимание на то, что это князь Жевахов пишет о Святейшем Правительствующем Синоде после подавления мятежа синодалов против Царской власти в Русской Православной Церкви. Можно представить, что же было до подавления цареборческого выступления архиереев, обезумевших из-за духовного повреждения ересью папизма.]

Митрополит Питирим был глубоко вдумчивым человеком; его начинания охватывали в очень широком масштабе церковно-государственные нужды*: будучи проведены в жизнь, они дали бы ощутительные результаты… Но тот факт, что эти начинания исходили от митрополита Питирима, уже обесценивал их… Первым обрушивался на них архиепископ Арсений Новгородский, которому вторили оба протопресвитера [Шавельский и А.Дернов] и, разумеется, архиепископ Сергий Финляндский, составлявший прямую противоположность чистосердечному митрополиту Питириму; остальные же иерархи обычно отмалчивались… Архиепископ Тихон Литовский занимал выжидательное положение, не высказывая своего мнения, а митрополит Киевский Владимир всегда примыкал к оппозиции митрополиту Питириму…» (Князь Н. Жевахов. Воспоминания. Т1. С. 150-151.)

*То есть митрополит Питирим (Окнов) был верным слугой Богу Небесному и Его Царю земному, истинным пастырем словесного стада Христова.

Люди Духа Христова оценивали митрополита Питирима одним образом: «настоящий молитвенник», «человек достойный и великий молитвенник», он «чудесно служит» (Императрица Александра Федоровна). Заведующий подворьем Второ-Афонского монастыря в Пятигорске иеромонах в беседе с Н.Д. Жеваховым подчеркивал в 1919 году, «что если Пятигорск не был окончательно вырезан большевиками, то обязан только молитвенному заступлению митрополита Питирима».

Николай Давидович Жевахов в своих воспоминаниях, очевидно, наиболее полно рассказал об этом верном холопе Царя и верном сыне Отечества в звании митрополита Русской православной Церкви. Сравним внешнюю ситуацию в Киево-Печерской Лавре в январе 1918 года (когда был зверски убит митрополит Владимир) с ситуацией в Пятигорске осенью того же года и судьбы двух бывших митрополитов Петроградских. И прославим Господа Бога нашего, Который предупреждает и успокаивает: будете ненавидимы всеми за имя Мое и за Помазанника Моего, но и волос с головы вашей не погибнет (Лк. 21, 17-18). Ибо Сам Господь Бог держит верного Своего за правую руку его и говорит ему: “не бойся, Я помогаю тебе” (Ис. 41,13), а помощь распространяется и на всех, о ком молится избранный Мой, к которому благоволит душа Моя, на которого положен дух Мой (Ис. 42,6).

А люди иного духа о Владыке Питириме писали так: «в ряду русских иерархов того времени архиепископ Питирим являлся совершенно безцветною личностью. Не выделялся он среди них ни ученостью, ни благочестием, ни особой деятельностью, ни вообще каким-либо дарованиями или заслугами»[3]. Оставим это утверждение священника Русской православной Церкви, члена Синода, без комментариев, ибо каждый видит то, что способен увидеть.]

1.23.6. «Наши здешние враги окажутся нам полезнее, чем здешние друзья…»

Помощи ниоткуда не было, и ожидать ее было невозможно. И в поисках выхода из положения я испросил у митрополита Питирима позволе­ие стать у свечного ящика и нести денежную отчетность... Результаты сказались мгновенно. Недельная выручка с этого момента оказалась почти в десять раз большей, чем в предыдущее время. Владыка стал лично вести кассовую книгу, а я каждый вечер отдавал митрополиту ежедневную выручку, и мы вместе делали подсчет. Чтобы не сделать ошибки, я воздержусь от обозначения цифры, однако разница с предыдущими цифрами была до того велика, что митрополит даже заподозрил меня в том, что я добавляю выручку своими деньгами. Достаточно сказать, что недельная выручка превышала месячную за предыдущее время... Нужно ли говорить, что от этого получилось...

Подворье настолько возненавидело меня, что старалось всячески добиться моего отъезда из Пятигорска, и пьяный «делопроизводитель» особенно усиленно домогался этого, вооружая против меня митрополита... Мне смешно вспомнить, что митрополит не только не имел силы отвергнуть с негодованием эти нашептывания, но... време­нами, по-видимому, даже проникался ими, оставаясь неисправимым и поддаваясь влияниям. Были моменты, когда я готов был покинуть Владыку, и только убеждение, что его погубят окружающие, и горячие просьбы за­ведующего подворьем не покидать его заставляли меня терпеливо переносить капризы этого большого ребенка, каким, в моих глазах, всегда был митрополит Питирим.

– И как Вы можете вообще принимать и разговаривать с этим типом, именующим себя Вашим делопроизводителем, – спорил я часто с митрополитом, – он создает Вам такую дурную славу своим поведением, пьянством и разгульной жизнью, что только осложняет Ваше положение... Вы бы запретили ему хотя бы именоваться Вашим делопроизводителем... Кто дал ему такое право и что же он «производит», если у Вас и канцелярии нет, и дел никаких нет, а отписку и переписку Вы сами ведете...

– Не будьте строги к нему, – отвечал митрополит, – это погибший, спившийся человек, может быть, его разговоры со мною – это его единственная радость и утешение, зачем же лишать его и этого?! А выслушать человека – не значит еще исполнить то, чего он просит или на что указывает...

– Да, но послушайте, что он говорит обо мне... Он распускает слухи, что я стал за свечной ящик для того, чтобы брать выручку себе в карман, он говорит, что я приехал сюда, чтобы обобрать Вас, он, наконец, в пьяном виде грозил, что убьет меня... И я думаю, что он действительно на это способен, ибо я стал ему на дороге, и он не может красть теперь церковных денег...

– Такова уже участь всех, меня окружающих, – ответил митрополит, – стоит только ближе подойти ко мне, так того сейчас же и забросают грязью... Мне тоже уже передавали о его угрозах, и я очень беспокоюсь за Вас, может быть, и действительно было бы лучше Вам уехать, а я уже как-нибудь доживу здесь до смерти...

Я с удивлением посмотрел на митрополита и сказал:

– Для Вас будет хуже, если я уеду, лучше уволить «делопроизводителя», о чем Вас молит и вся братия.

Однако, посмотрев на Владыку, я прочитал на его лице такое страдание и беспомощность, такую готовность и впредь подвергаться эксплуатации со стороны дурных людей, лишь бы не сделать по отношению к ним ни одного резкого шага, что уже не поднимал больше этого вопроса.

Убедившись в невозможности избавиться от моего контроля, хитрый «делопроизводитель» повел интригу с другого конца и, ссылаясь на приближение большевиков, стал убеждать митрополита как можно скорее уехать из Пятигорска и до того подчинил своему влиянию митрополита, что Владыка вел с ним переговоры об отъезде в полной тайне от меня... Для меня было совершенно очевидно, что он имел в виду разлучить меня с митрополитом, чтобы эксплуатировать последнего на новом месте, однако мне стоило больших трудов разубедить митрополита в этом, и Владыка долго колебался, прежде чем решился, по моему настоянию, отвергнуть его услуги.

Тем не менее атмосфера сгущалась, и я видел, что дальнейшее мое пребывание в Подворье становится все более трудным. Удерживало меня в Пятигорске только сознание долга в отношении митрополита и неотступные просьбы и мольбы заведующего подворьем иеромонаха, буквально ни на один час не разлучавшего меня с митрополитом и не подпускавшего к нему «делопроизводителя». Личное же самочувствие мое было тяжелым. Для меня было ясно, что даже независимо от угрозы, создававшейся приближением большевиков, митрополит не мог бы оставаться в Пятигорске, а должен был бы уехать, пока было еще можно, куда-либо в другое место. Сознавал это и митрополит, мечтавший об Афоне, и мы долгими вечерами обсуждали на все лады способы, как туда добраться. В результате «делопроизводитель» вызвался ехать в Новороссийск для хлопот о заграничном паспорте, где и застрял и откуда уже более не воз­вращался. В этот момент приехал из Кисловодска настоятель одного из местных храмов, бывший секретарь Курской Духовной консистории, в бытность митрополита Питирима Курским архиепископом, и усиленно убеждал Владыку переехать в Кисловодск. Я ухватился за эту мысль и на другой день лично съездил в Кисловодск, чтобы, ознакомившись с условиями, сообщить митрополиту свои впечатления и решить этот вопрос. В Кисловодске в то время проживала Великая княгиня Мария Павловна с сыном Андреем Владимировичем, княгиня 3.Н. Юсупова, встретился я там и с г-жою Раич, вдовою убитого большевиками члена Киевской Судебной Палаты, жившей у своей дочери, с графом Сергеем Константиновичем Ламздорф-Галаганом и многими другими. Но никому из них не было дела до митрополита Питирима, никто не только не интересовался им, но почти все обнаруживали к Владыке открытую неприязнь.

Я вернулся в Пятигорск удрученный полученными впечатлениями и сознавал, что переезд митрополита в Кисловодск причинил бы Вла­дыке только лишние страдания. Один только генерал А.Д. Нечволодов проявил участие и сердечность к митрополиту и ко мне и оказался не зараженным ядом царившей вокруг наших имен злостной клеветы, и я с признательностью вспоминаю эту свою встречу с ним, так горячо отзывавшимся об Их Величествах, так глубоко понимавшим их.

Между тем большевики все ближе и ближе приближались к нам. Харьков был уже давно взят ими, и создавалась угроза Ростову, где царила неимоверная паника. Каждый день я ходил на вокзал, где была вывешена карта военных действий, и я видел, как каждый день линия фронта опускалась все ниже и ниже и подходила уже к Ростову. В связи с этим росли и слухи, один ужаснее другого. Однако канцелярия Командующего войсками Северного Кавказа упорно их опровергала, и Пятигорск понемногу успокаивался. Не придавал и я лично особого значения распространяемым слухам, а затем и совершенно успокоился, когда получил из Ростова письмо, помеченное 4-м декабря, такого содержания:

«...Желая использовать в интересах Особой комиссии Ваш опыт и знания в вопросах Церкви, я спешу Вас уведомить, что на днях мною командирована в Терско-Дагестанский край подкомиссия под председательством члена комиссии Владимира Степановича М. Принимая во внимание, что в настоящее время, в связи с положением на фронте, исключается возможность расширения существующего состава Особой Комисии, возникает вопрос, не пожелаете ли Вы присоединиться к работам Особой комиссии в качестве временного ее члена, с оплатою Вашего труда применительно к содержанию, положенному по штатам постоянным членам комиссии, согласно IV классу должности и с возмещением путевых расходов. Если Вы решитесь принять это предложение, то Вам надлежит в возможной скорости проехать во Владикавказ, где Вы от Прокурора Окружного суда можете узнать о месте пребывания Терско-Дагестанской подкомиссии и, в частности, В.С. М., которому я написал о поручении Вам расследования по вопросам гонения большевиков на Православную Церковь в Терско-Дагестанском крае. О Вашем решении будьте любезны сообщить мне в Ростов, Никольская, 75».

Письмо председателя комиссии г. М. явилось для меня полной неожиданностью и порадовало меня столько же перспективою принять участие в работах чрезвычайно важного значения, сколько и перспективою заработка, однако радость была кратковременной. Я ответил благо­дарностью за предложение, охотно его принял, тем более, что мои отлучки на короткие сроки не причиняли бы осложнений и в положении митрополита Питирима, заботу о котором я считал своим долгом, и собирался уже выехать во Владикавказ, как вдруг дверь в мою келию открылась и в нее вошел В.С. М., сообщивший мне, что надобность в поездке в Владикавказ отпадает ввиду осложнений на фронте.

Я ограничился посему лишь расследованием преступлений большевиков в отношении Церкви, совершенных ими в самом Пятигорске и его окрестностях. Не могу не вспомнить о проявленном местной интеллигенцией малодушии при производимых мною допросах. Большинство откровенно заявляло, что знает очень много, ибо было свидетелем всех злодеяний большевиков, однако не решается давать подробных сведений, а тем более подписывать протоколы расследования из опасения мести со стороны большевиков, которые могут снова овладеть Пятигорском. Доводы были резонные, и я ограничился только собранием материалов, скрепив протоколы своей личной подписью, с тем чтобы препроводить их Председателю комиссии. Предстояла поездка в Бургустан, но она уже не могла со­стояться ввиду крайне тревожного положения в Пятигорске, не позволявшего мне покинуть митрополита Питирима. Однако слухи о падении Ростова оказались и на этот раз неверными, и жизнь снова вошла в свою колею.

В глубоком одиночестве митрополит Питирим и я коротали долгие зимние вечера в беседах друг с другом. Я узнал, что в Пятигорске вместе с митрополитом Питиримом проживал некоторое время и бывший Обер-Прокурор Св. Синода Раев, уехавший потом в Армавир или в Ставрополь, где он и скончался. Он старался помогать Владыке, пел на клиросе, но все же не вынес условий окружавшей митрополита обстановки и уехал из Пятигорска. Я воспользовался горькой жалобою митрополита на то, что его все покинули и что он никому более не нужен, и спросил Владыку о его бывшем секретаре Иване Зиновьевиче Осипенке, известном под именем «Вани», о котором в свое время говорилось так много дурного и сочинялись легенды, порочащие даже имя митрополита.

Я хотел выяснить, кроме того, и личное отношение митрополита к этим легендам, ибо знал о них только по слухам, но никогда не расспрашивал о них митрополита.

– Разве не грех, что он, которого Вы так любили, бросил Вас, – сказал я митрополиту.

– Нет, нет, – встрепенулся Владыка, – он не мог со мною ехать, он не изменил мне, он всегда был мне предан...

Хороша преданность, подумал я, вспоминая, с какою нежною, отеческою любовию относился митрополит к нему и какой черною неблагодарностью тот отплатил Владыке за любовь...

– Расскажите мне о нем, – сказал я митрополиту, – об Иване Зиновьевиче ходило столько сплетен... Откуда он, давно ли Вы его знаете, правда ли, что он был Вашим келейником, а потом сделался секретарем...

– Нет, – ответил митрополит, – келейником Ваня никогда не был, он был певчим в архиерейском хоре. Это круглый сирота, без отца и матери, кто-то из родных или знакомых его определил Ваню в хор, а потом и бросил его... После спевок или церковных служб его товарищи и разойдутся к себе по домам, кто к родителям, кто к родным, а Ване некуда было деваться, я и пожалел сироту и приютил его. У него был хороший голос, мне хотелось помочь ему выбиться на дорогу, я и заставил его брать уроки пения и оплачивал эти уроки. Так время шло, Ваня привязался ко мне и не хотел отходить от меня. Куда шла иголка, туда тянулась за ней и нитка. С годами голос его пропал, нужно было подыскать ему другое занятие, я и пристроил его к своей канцелярии.

О, как строги к нам, монахам, миряне!.. У них семьи, у них дети, которых они любят, которых ласкают и утешаются их любовью, и никто их не осуждает за это... А за нами зорко следят, мы точно в одиночном заключении, можем иметь общение с людьми только на расстоянии... Но ведь и мы люди, и у нас есть сердце, к которому иной раз хочется прижать ребенка, когда он тянется к нам, утешиться его лаской, залюбоваться его чистотою. За что же я должен был гнать от себя Ваню, когда он смотрел мне в глаза и держался за меня обеими руками, не имея никого, кто был бы к нему близок?.. За то, что его называли моим сыном и напрасно обижали, за то, что приписывали ему преступления, которых он не совершал?!. Если бы Вы знали, как иногда тяжело было дышать этой атмосферой лжи и неправды, этого внешнего низкопоклонства и раболепства, где было так мало искренности, где отовсюду веяло таким холодом, как хотелось перемены, как стремилась душа к общению с невинностью и чистотою, как бежала навстречу детской неиспорченной душе...

Но тысячи глаз следят за нами, монахами, нам отказывают даже в проявлениях этого природного, естественного чувства к детям, везде усматривают грязь, пошлость, преступления... От нас все требуют всего, но нам ничего не дают, никто не удосужится заглянуть в наши души, чтобы увидеть, что и мы, монахи, страдаем иногда от одиночества, что и мы дорожим близким человеком, если находим его, что иногда наши келейники являются самыми близкими к нам людьми, нашей опорою, нашими единственными верными друзьями...

Глубоко вздохнув, митрополит встал со стула, подошел к комоду и начал рыться в ящиках.

– Вот вещи Вани, пара золотых часов, это все его богатство, прощаясь со мною, он отдал их мне, чтобы, в случае нужды, я бы мог продать их.

Он все еще верил Ивану Зиновьевичу, не хотел допускать, что стал ему больше не нужен, как и всем прочим, оставившим его, не хотел разувериться в людях...

– Как презренно человечество... – сказал я митрополиту. – Сегодня мы в славе и почете, и нас окружают, ищут нашего расположения, счастливы нашим вниманием, восхищаются нашими достоинствами, льстят, приписывают нам то, чего и не было, в каждом движении, в каждом нашем жесте усматривают повод возвеличить нас, а завтра мы впали в несчастие и... все наши друзья, как очумленные, разбегаются во все стороны, отрекаются от нас, забрасывают нас грязью... А мы, наивные, верили им...

– Потому, что любили себя, – ответил митрополит, – потому, что любили славу и почет... Нет, не будем их осуждать, наша жизнь за гробом, а там наши здешние враги окажутся нам полезнее, чем здешние друзья... Не было бы врагов, не было бы и смирения, а смирение – и без дел спасение...

1.23.7. «Митрополит Питирим совершал Божественную литургию так, что уносил с собою на Небо всех молящихся с ним…»

Наступили праздники Рождества Христова.

Маленькая церковь наполнилась прихожанами.

Митрополит служил. Трудно передать то впечатление, какое охватывало меня всякий раз, когда я переступал порог этой церкви, так напоминавшей ветхую часовеньку, затерявшуюся в захолустьи, в деревенской глуши. Та же бедная громоздкая церковная утварь, те же лубочного письма иконы в неуклюжих киотах, те же поношенные, полинявшие облачения, те же два певчих на клиросе – пономарь и диакон... Везде пыль, везде отпечаток нерадения, косности, неуважения к святыне... Я не сводил глаз с митрополита и следил за каждым его движением, и сердце сжималось от боли при виде того несоответствия, какое рождалось между митрополитом и обстановкой, его окружавшей. И каким суровым обвинением прозвучали в моем сознании упреки тем, кто допустил такое несоответствие. Этот убогий храм на 20 человек, эти изло­манные, согнутые, кривые ставники и покрытые тряпками аналои, эти тяжелые канделябры вместо дикирия и трикирия, скуфейка вместо митры, удушливый запах перегорелой бумаги вместо ладана – все это производило удручающее впечатление.

Но тем большим констрастом на этом фоне явилось служение митрополита Питирима... Впрочем, едва ли можно говорить о впечатлении от церковной службы там, где эта служба преображает молящихся, где окамененное нечувствие сердца растворяется слезами умиления, где встречаются с моментами такого душевного подъема, какие, точно против воли, очищают греховную скверну и делают человека лучше. Тогда некогда замечать впечатление, тогда исчезает внешнее и живет только одна мысль о чрезвычайной виновности пред Богом, о неисчислимости своих грехов, о необходимости всемерно поспешить с покаянием, пока Господь еще не позвал на суд Свой, пока еще дал время очиститься...

Митрополит Питирим совершал Божественную литургию так дивно, так благоговейно, с таким высоким подъемом религиозного чувства, с таким проникновенным пониманием сущности Евхаристической Жертвы, что уносил с собою на небо всех молящихся вместе с ним... [Именно это-то и свидетельствует о том, что молитвы митрополита Питирима были угодны Богу. Они были Ему угодны настолько, что и молящимся с ним Господь Бог даровал возможность уноситься на Небо!]

Но вот кончилась литургия... Митрополит вышел на амвон и обратился к молящимся с проповедью. Он говорил о Рождестве Христовом, о Вифлеемских яслях, о смирении как основе всякого подвига и величайшей движущей силе, и эта проповедь была так удивительна, явилась выражением таких страданий, лично пережитых и переживаемых, была соткана из такого живого материала, так болезненно обнажала не зажитые еще раны, что произвела потрясающее впечатление и заглушалась громкими рыданиями молящихся в храме. Плакал и митрополит.

Эта проповедь явилась и лебединого песнью Владыки.

Ни раньше, ни после я таких проповедей не слышал. Да и невозможно было услышать, ибо так говорить мог только страдалец, сгибавшийся под тяжким бременем выпавших испытаний, мог говорить только митрополит Питирим, ставший жертвою человеческой злобы, страдавший и изнемогавший и все же сохранивший свою пламенную веру и заражавший ею других.

Слухи о приближении большевиков между тем увеличивались, и настроение Пятигорска становилось все более нервным. Я ежедневно ходил за справками в канцелярию Главнокомандующего, ходатайствуя за митрополита, но меня всякий раз успокаивали, говоря, что слухи вздорны и умышленно распространяются злонамеренными людьми и что в случае действительной опасности митрополиту Питириму будет предоставлена возможность выехать из Пятигорска одновременно с властями. А 30 декабря я получил от «личного адъютанта Командующего войсками Северного Кавказа» даже записку такого содержания:

«По приказанию Командующего войсками сообщаю Вам, что меры к эвакуации Владыки будут приняты и Владыка о времени и способе эвакуации будет поставлен в известность».

В действительности же вздорными оказались все эти обещания.

Ростов пал, большевики спускались на юг, было несомненно, что малейшее промедление рискованно, ибо после занятия большевиками любой узловой станции Пятигорск оказался бы отрезанным и никакая эвакуация невозможна. Это сознавали и власти, и эвакуация Пятигорска была в самом разгаре, длинные обозы, нагруженные всякого рода имуществом, тянулись по улицам в неизвестном направлении, еще более увеличивая панику населения, а об участи митрополита никто и не думал. Выехать из Пятигорска было возможно только экстренным поездом, ибо железнодорожное сообщение было прервано, поезда ходили нерегулярно, десятки тысяч народа запрудили не только вокзал, но и предвокзальную площадь и целыми днями и неделями ожидали прибывающих из Кисловодска переполненных поездов... Было невозможно добраться даже до здания вокзала...

Посылаемые мною на разведки возвращались, говоря, что выехать невозможно, что сотни людей расположились в поле и при виде приближавшегося поезда бросались навстречу, цепляясь на ходу за подножки вагонов и пробираясь на крышу, что нет никакой возможности проникнуть в переполненные вагоны и что митрополит ни в коем случае не перенес бы такого переезда, если бы чудом Божиим и проник в вагон.

[Люди уже на личном опыте убедились в том, что армия Троцкого приносит Равенство (власть люмпена равна Верховной Власти Государства решать вопрос жизни и смерти), Свободу (любой садист-изувер свободно насилует и убивает даже малолетних девочек, свободно кромсает на куски заслуженных героев-защитников Отечества) и Братство негодяев и мерзавцев всех народов под крылом жидовской нелюди.

Вот плоды "русской" "революции" для народов, населяющих Российскую Империю. И нет здесь никакого счастья для рабочих и крестьян, но есть разгул насилия и садизма жидовской нелюди на просторах Российской Империи после отъятия Богом от России Царя-Богопомазанника!

Напомним, что мировая закулиса спит и видит, как ее банды головорезов жидовской нелюди, наконец-то, осуществят то, что в двадцатые годы 20-го столетия не удалось – стереть с лица земли Россию, а народ, ее населяющий, превратить в безсловесную биомассу, с которой можно делать все, о чем садисты в фашистских концлагерях не могли и мечтать. Подумайте, чего добивается мировая закулиса руками предателей из правительства России преследуя военных за то, что они добросовестно в соответствии с присягой и уставами выполняли свой долг в военных операциях в Чечне? Заставить всех оставшихся в российской армии военнослужащих после "реформ" в Армии не вмешиваться в геноцид жидовской нелюдью Русского Народа. Чечня сейчас защищена от Русских, и привлечение полковника Буданова к новому судебному разбирательству делается в назидание всем Русским военным... Чтобы они думали, как хорошо, что я в армии, а не в истребляемом Русском Народе... И чтобы они и не думали с оружием в руках защищать свой Русский Народ!

Преподобный Авель объяснял Императору Павлу Первому причину этого так: «Кровь и слезы напоят сырую землю. Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. И паки: огнь, меч, нашествие иноплеменников и враг внутренний, власть жидовская. И там гибель, и тут, и бежать некуда. Дым пожаров и пепелища, все живое разседается. Мертвые пустыни кругом. Ни единой души человеческой, ни твари животной. Ни дерева, ни трава не растут даже... И будет ЖИД скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить святыни ее, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника!»]

Однако оставаться в Пятигорске в атмосфере всеобщей паники и ужаса оказалось тоже невозможным.

31 декабря 1919 года, в 9-10 часов вечера, подъехали к подворью дроги для перевозки кирпича... С трудом поместились на них митрополит и я. Стояла кромешная тьма. Монах с фонарем шел впереди показывать дорогу, другой вел под уздцы лошадь. За дрогами и по сторонам шли прихожане Владыки, человек около 20-ти, и громко плакали. Мы ехали к вокзалу, не зная ни того, пришел ли поезд, придет ли он вообще, и если придет, то когда, ни того, возможно ли нам будет проникнуть в вагон... Мы безраздельно отдавали себя водительству Промысла Божия, вручали себя Его святой воле... И чудо Господне совершилось.

При виде митрополита толпа почтительно расступилась, и Владыка прошел на перрон... В этот момент подошел поезд, и на площадке одного из вагонов Владыка увидел знакомого кондуктора, усердного почитателя Владыки... При виде митрополита кондуктор мгновенно соскочил с площадки и, взяв Владыку на руки, буквально внес митрополита в вагон, предоставив возможность не только мне, но и некоторым провожавшим Владыку прихожанам следовать за ним. Как только мы вошли в вагон и разместили свои вещи, кондуктор дал свисток, и поезд тронулся по пути к Минеральным Водам. Там должна была произойти пересадка, чтобы следовать по направлению в Екатеринодар, а затем в Новороссийск, откуда митрополит вместе со мною собирался ехать на Афон.

Приближаясь к станции Минеральные Воды, мы шли навстречу большевикам, и настроение наше становилось тем более нервным, что мы не знали, застанем ли на станции поезд, или нам придется целыми днями выжидать его, расположившись, подобно прочим беженцам, на станции... Эта перспектива тем более пугала меня, что и у митрополита, и у меня были ограниченные средства, и, кроме того, Владыка чувствовал себя очень плохо и с трудом переносил путешествие в переполненном вагоне III класса, жалуясь на повышенную температуру и лихорадочное состояние.

Но Милосердному Господу Богу было угодно и здесь явить нам Свое разительное чудо, вызвавшее у провожавших нас даже слезы умиления... На станции Минеральные Воды не оказалось ни одного человека, а у перрона стоял поезд, направлявшийся в Екатеринодар, точно ожидавший митрополита...

И что всего удивительнее, вагоны были почти пустые, и едущих было мало. Однако кондуктор этого поезда оказался настолько грубым, что не пропустил митрополита ни в I, ни во II класс, и мы вынуждены были поместиться в III классе, переполненном солдатами, и при том в вагоне, где все окна были выбиты. Невыразимо тяжела была разлука с провожавшими митрополита, ехавшими с Владыкой до самой станции Минеральные Воды. Все это были местные жители Пятигорска, горячо полюбившие митрополита и любимые им, его канонарх, иподиакон, псаломщик... Тяжело было видеть эту молодежь, какая плакала навзрыд, зная, что прощалась с митрополитом навеки и больше его не увидит. Тяжело было и нам покидать этих на редкость хороших людей, природных кавказцев, честных, прямых и благородных, оставляя их на произвол судьбы, быть может, на растерзание большевикам.

Поезд тронулся. В переполненном солдатами вагоне было душно и до того накурено, что митрополит не мог оставаться и просил меня подыскать другое помещение. Я прошел в соседнее отделение и удивился, что там никого не было. Оказалось, что там были разбиты окна и никто не решался там оставаться. Тем не менее митрополит предпочел перейти туда и, укрывшись рясою, скоро заснул на деревянной лавке.

Я сидел подле Владыки, не сводя с него глаз, мысленно благодаря Бога, так чудесно вырвавшего нас из Пятигорска.

Так кончился 1919 год. Новый 1920 год застал нас уже в Екатеринодаре, куда мы благополучно прибыли 1 января.

[Закончим же пророчеством Преподобного Авеля Тайновидца: «И будет ЖИД скорпионом бичевать Землю Русскую,* грабить святыни ее, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника! А то ли еще будет! Ангел Господень изливает новые чаши бедствий [руками жидовской нелюдью, руками гитлеровцев, руками коммунистов и демократов], чтобы люди в разум пришли».

*Об этом же говорит и ветхозаветный пророк Исаия: Ассур (чернота – жид), жезл гнева Моего! и бич в руке его – Мое негодование! (Ис. 10,5)

«Две войны одна горше другой будут. Новый Батый на Западе поднимет руку. Народ промеж огня и пламени... Но от лица земли не истребится, яко довлеет ему молитва умученного Царя!

– Уже ли сие есть кончина Державы Российской и несть и не будет спасения? – вопросил Государь Павел Петрович.

– Невозможное человекам, возможно Богу, – ответствовал Авель, – Бог медлит с помощью, но сказано, что подаст ее вскоре и воздвигнет рог спасения русского. И восстанет в изгнании из рода Твоего Князь Великий, стоящий за сынов народа Своего. Сей будет Избранник Божий, и на главе Его благословение. Он будет един и всем понятен, Его учует самое сердце русское. Облик Его будет державен и светел, и никто же речет: "Царь здесь или там", но все*: "Это Он". Воля народная покорится милости Божией, и Он Сам подтвердит Свое призвание... Имя Его трикратно суждено Истории Российской.

[*Все те, кто имеет чистое сердце; кто ревнует выполнять волю Бога, а не человеков; кто молится об этом грядущем Царе-победителе; кто исповедует искупительный подвиг святого Царя Николая; и кого избрал Себе Господь!]

Два тезоименитых уже были на Престоле, но не Царском. Он же воссядет на Царский, как третий. В Нем Спасение и Счастье Державы Российской. Пути иные сызнова были бы на русское горе...

И чуть слышно, будто боясь, что тайну подслушают стены, старец Авель нарек самое имя. Страха темной силы ради, имя сие да пребудет сокрыто до времени...»[4]

Да и нам не полезно раньше времени знать Царя, который пока еще не имеет всей полноты благодати Духа Святого, которая необходима Богопомазаннику, чтобы богоугодно пасти народ Божий, Иакова, и земную Церковь – наследие Божие, Израиля (Пс. 77,71).

Но именно Его пытаются найти и уловить слуги сатаны, они бедолаги не могут себе уяснить, что Его оберегает Сам Господь Бог, а потому все их усилия тщетны.]

2. Святитель Феофан Затворник. Мысли на каждый день года[5]

Свт. Феофан Затворник 23 янв. 29 июня чтобы получить больший размер - нужно кликнуть мышью

Неделя мытаря и фарисея (1Ин. 2,7-17; Мк. 14,3-9). "Мир проходит и похоть его". Кто этого не видит? Все течет вокруг нас, - вещи, лица, события; и мы сами течем. Течет и похоть мирская: едва вскусим сладости от удовлетворения ее, как исчезает и та и другая; гонимся за другою, - и с тою то же; гонимся за третьею, - опять то же. И ничто не стоит, все приходит и отходит. Что же? Неужели нет ничего постоянного?! Есть, говорит тут же Апостол: "исполняющий волю Божию пребывает во век". Мир, столь текучий, как стоит? - Хочет Бог, и он стоит. Воля Божия есть неколебимая и несокрушимая его основа. Так и из людей, кто станет твердо в воле Божией, тотчас делается стойким и твердым. Мятутся мысли, пока кто гоняется за преходящим. Но коль скоро кто образумится и возвратится на путь воли Божией, мысли и начинания начинают улегаться. Когда же, наконец, успеет он приобрести навык в этом образе жизни, все у него, и внутри, и вне, приходит в покойный строй и безмятежный порядок. Начавшись здесь, этот мир глубокий, и безмятежие невозмутимое, перейдет и в другую жизнь, и там пребудет во веки. Вот что есть среди общего течения вокруг нас, не текучего и постоянного в нас! - Хождение в воле Божией.